АНГЕЛ МИЛОСЕРДИЯ
ЖИЗНЬ ВО ДВОРЦЕ С ПРИВИДЕНИЯМИ
11 ноября 1799 года
Гортензия и Каролина приехали незадолго до ужина.
— Мама, это было так здорово! — радовалась Гортензия.
— Я хочу рассказать. — Каролина прижала руки к сердцу. — Иоахим отправил четырех гренадер…
— Ты о командующем Мюрате?
— Да, Иоахим Мюрат послал к нам в школу четырех гренадер, чтобы те сообщили мне, что мой брат спас республику! — Она привалилась спиной к подушкам дивана, изображая обморок.
— Ну, вообще-то, их посылали не для того, чтобы поставить тебя в известность, — возмутилась Гортензия.
— Для того!
— Они пришли к школе посреди ночи? — спросила я.
— Да, и стучали в дверь рукоятями сабель! — сказала Гортензия.
— Нет же, мушкетов.
— Мадам Кампан была в ужасе.
Разумеется, ведь пережившие террор очень хорошо помнили этот стук в дверь посреди ночи.
— Да мы все были в ужасе! — воскликнула Каролина. — Но это так романтично!
Девочки в восторге от новости, что мы переезжаем жить в Люксембургский дворец.
— Интересно, там водятся призраки? — задумалась Гортензия.
— Вне всякого сомнения, — отрезал Бонапарт.
Поехали все в одной маленькой карете: мы с Бонапартом, Каролина, Гортензия, Эжен и Фовель.
— У нас найдется карета побольше? — спросила я. Эта слишком мала для всех и едва не разваливается — вот что меня беспокоило, пока мы ехали по пустынной дороге из Мальмезона. Ходили слухи о разбойниках, прятавшихся в карьерах.
Бонапарт сдвинул брови.
— Все кареты из дворца куда-то исчезли. Вместе с лошадьми. — Он взглянул на Фовеля. — Запиши: надо проверить, целы ли драгоценные камни в короне.
— Зато у нас будет своя небольшая арена для верховой езды, — радостно сообщил Эжен.
— А там есть фортепиано? — спросила Гортензия.
— Боюсь, нам достанутся только долги, — задумался Бонапарт, барабаня пальцами по раме окна. — И страна в развалинах. И голодный народ, который надо накормить.
Покои Гойе почти не изменились. Валялось скомканное постельное белье, на подоконнике стояла забытая чашка шоколада. Я чувствовала себя воровкой.
— Сойдет, — озираясь, решил Бонапарт. — Будем жить здесь, кабинет устроим этажом ниже.
Салон показался мне более темным, чем прежде: мрачным и чрезмерно вычурным.
Каждые несколько лет сюда вселялся новый директор, и в результате обстановка представляла собой смешение помпезных стилей. Я не хотела жить здесь, но мои желания никого теперь не интересовали.
— Можно тут сделать ремонт?
— Мы здесь ненадолго, — махнул рукой Бонапарт.
— Разве? — спросила я с надеждой.
Гортензия, Каролина и Эжен бегали вверх и вниз по каменной лестнице — улюлюкали, чтобы услышать эхо своих голосов. Помнят ли дети, как приходили сюда во время террора повидать отца, когда дворец использовался как тюрьма?
Бонапарт ходил по комнате кругами, сцепив за спиной руки.
— Как только будет утверждена новая конституция, переедем в Тюильри.
У меня сердце упало: это же дворец королей — вернее, дворец попрошаек. Сырое мрачное здание почти десять лет простояло пустым, в нем находили прибежище только бродяги, крысы да не нашедшие покоя духи умерших.
— А покои Барраса? — спросила я. — Вы уже их видели?
— Пока не представился случай.
— Может быть, я посмотрю, — сказала я, вдруг заволновавшись.
После полуночи
Сама не знаю, что именно я надеялась найти. Догадывалась, что Баррас, конечно, не забудет убрать из ящиков стола и из шкафов все то, что потом могли вменить ему в вину. И сообразила, что три найденные мной письма оставлены здесь намеренно — чтобы попали на глаза Бонапарту. Я сразу узнала характерный почерк Лазара; письма были адресованы мне. Три любовных письма.
Сейчас глухая ночь. Бонапарт крепко спит. Прочтя письма, я сожгла их… О, сердце мое! Лазар написал их в конце 1795 года, еще когда за мной ухаживал Бонапарт, а Баррас подталкивал к браку с ним. Я любила Лазара вопреки доводам рассудка и не придавала большого значения ухаживаниям Бонапарта. Но потом Лазар перестал писать — по крайней мере, я так думала. Решив, что он меня забыл, я уступила притязаниям Бонапарта.
Теперь же я поняла: Баррас намеренно скрыл от меня письма Лазара в надежде, что я выйду замуж за Бонапарта. Что ж… я смогу с этим жить, ибо верю, что, как бы ни были извилисты пути судьбы, мне было предназначено встретить Бонапарта и выйти за него замуж.
Но больше всего меня потрясло осознание того, зачем Баррас сохранил эти письма: пока они были при нем, при необходимости он мог погубить меня.
22 ноября
— Простите, мадам Бонапарт, мадам Тальен не принимает.
— До сих пор? Пожалуйста, я должна ее видеть!
Дворецкий Терезы закрыл дверь.
Без даты
Каждое утро в восемь часов Бонапарт, фальшиво насвистывая, приступает к работе. В течение дня он ненадолго выходит ко мне каждые несколько часов, целует, мы обмениваемся парой слов, он рассказывает какую-нибудь забавную историю, наскоро перекусывает, пьет кофе или разбавленное вино, дает мне советы касательно моего наряда и снова, напевая, исчезает.
Он полон оптимизма.
— Мое правительство будет правительством духа и юности, — говорит он, в то время как по улицам толпами ходят нищие, повсюду орудуют шайки грабителей, а национальный долг огромен.
Бонапарт не упускает ни одной мелочи. Сегодня утром, например, приказал завезти из Швейцарии быков, чтобы улучшить породу французских стад, а вдоль дорог — высадить деревья. Министры выбиваются из сил, чтобы не отстать от него, ибо он требует ежедневных отчетов.
По вечерам, когда нормальные люди отдыхают, обессиленные событиями дня, он с тем же рвением занимается «нашим проектом». Я замужем не за человеком, а за ураганом!
29 ноября
— Простите, мадам Бонапарт, мадам Тальен не принимает.
Не принимает меня.
Без даты
Бонапарт сходит с ума, работая над новой конституцией вместе с Сийесом, который одновременно и медлителен, и нелогичен. За высокую плату Сийес согласился наконец отказаться от участия в этой работе. Теперь — я молюсь об этом — дело пойдет на лад.
24 декабря, сочельник
На улицах шумно празднуют. Объявлено о новой конституции. — Революция окончена! — кричат люди, льются слезы.
Правда? Хотелось бы в это верить…
25 декабря, Рождество
С утра собралась вся семья: тетушка Дезире, Гортензия и Эжен. Лютый мороз не позволил привезти сюда и маркиза. Мы показывали тетушке Дезире усадьбу и разговаривали. Она восхищалась новейшими черными кухонными плитами с угольной жаровней и всем прочим, а также замысловатой системой шнуров и колокольчиков для вызова прислуги. Дети настояли на том, чтобы показать тетушке все тайные проходы (мне по-прежнему слышался тихий смех Барраса). Тетушка Дезире оставила мне подробные указания о том, как правильно чистить серебро порошком Годдарда, а также парчу на стенах (надо водить щеткой сверху вниз, затем протереть мягкой шелковой тряпочкой).
К счастью, выдалась спокойная минутка перед подготовкой к встрече Бонапартов сегодня вечером. Сам Бонапарт сочиняет письмо английскому королю, в котором предлагает мир. Мир! Все мы полны оптимизма.
31 декабря
Сегодня последний день восемнадцатого столетия. Кажется, все в Париже (кроме меня) предаются веселью и возлияниям — празднуют открыто, ибо Бонапарт милостиво разрешил отмечать христианские праздники. Довольно мудро, ибо было бы довольно странно не отметить смену столетия.
1 января 1800 года!
Первый день нового века. Подумать только! Все, что я делаю, каждое мое движение несет с собой слабоощутимое, но радостное чувство новизны. Сегодня с утра мы с Бонапартом подольше оставались в большой пуховой постели, смеялись и шептались, поддразнивали друг друга и кокетничали, работали над «нашим проектом». Две недели назад у меня было некое подобие цветов. Я полна надежд.
В тот же день, позже
Сто пятьдесят семь наемных экипажей выстроились вдоль Дворца равенства, люди стоят в очереди за засахаренными каштанами и миндалем.
— Прямо как при старом режиме, — заметил Эжен, смакуя засахаренный миндаль. Подбородок перепачкан сахарной пудрой. — Наверное, не все тогда было плохо, — добавил он, облизав губы.
Без даты
Каждый вечер читаю Бонапарту, пока он не заснет.[123] Это тихое время — драгоценные мгновения для нас. Он ласкает меня, потом мы говорим о нашей удивительной жизни, о великих свершениях, которые нам еще предстоят, об открывающихся впереди замечательных возможностях. Потом я читаю ему, обычно — из его любимого Оссиана. Сегодня вечером потертого томика в кожаном переплете на обычном месте возле кровати не оказалось.
— Я сжег его, — сообщил Бонапарт скорее с горечью, чем с гневом.
— Но почему? — Я была потрясена, ведь эту книгу он повсюду брал с собой.
— Это фальшивка, — констатировал он. — В Шотландии подтвердили, сомнений нет.
— Написано не Оссианом? — Мне просто не верилось.
— Нет, кто-то выдавал за Оссиана собственные вирши. Всех одурачил! — сердито хмыкнул он. — Отсюда следует, что доверять нельзя ничему.
— Но, Бонапарт, красоты, переданной словами, у этой поэмы не отнять. Некоторым вещам можно доверять абсолютно.
Я положила ладонь ему на щеку.
2 января
Принято новое официальное решение.
«Переезжаем в Тюильри», — сообщил мне Бонапарт.
Дворец королей династии Бурбонов.
Дворец казненных короля и королевы.
3 января
Мими стояла на грязной булыжной мостовой, разглядывая фасад дворца Тюильри. Повсюду на стенах виднелись непристойные надписи, революционные эмблемы и лозунги. На булыжной мостовой — темные пятна. Боюсь, что крови.
— Ну и бардак, — хмурясь, сказала Мими.
Двери не поддавались — так давно сюда никто не входил. Архитектор и журналист налегли вдвоем, но так и не смогли сдвинуть с места ссохшиеся створки. Тогда на двери бросился Бонапарт — и те распахнулись, а он полетел кубарем под наш общий смех.
— Как просто вам войти в королевский дворец, консул, — заметил журналист. — Можно подумать, вас здесь ожидали.
— Теперь мы называем это Дворцом правительства, — поправил его Бонапарт.
— Да, консул! — Журналист достал бумагу и карандаш.
Я вгляделась в полутьму огромного пространства; окна высоки, грязны, некоторые заколочены. Здесь было даже холоднее, чем на улице, но воздух затхлый.
— Перебраться сюда будет непросто, — сказал Бонапарт, отряхивая плечо сюртука. — Жить здесь тоже будет непросто. Антуан, давай факелы! — приказал он кучеру. — Мне страной управлять надо.
— И шали! — крикнула я вдогонку.
— Я принесу, — махнула рукой Мими и побежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньку.
Со стороны мы напоминали средневековую процессию, затеявшую какой-нибудь древний обряд, посвященный дню Страшного суда. Антуан смело шел впереди, высоко держа факел в одной руке, а второй стучал палкой по стенам — разгонял крыс.
— Ой! — воскликнула Мими, схватив меня за руку.
— Это, должно быть, королевские покои, — предположил Бонапарт, рассматривая план дворца. Он поднял голову и осмотрелся. — Тут будет мой кабинет. А принимать буду там — в комнате с троном.
Мы спустились на один этаж; здесь было темнее, холоднее, и воздух показался мне еще более затхлым — такими мы нашли покои королевы.
— Мрачное местечко, консул, — заметил журналист. Его низкий голос подхватило эхо.
— Мрачное, как само величие, — не терял оптимизма Бонапарт.
— В этой комнате заседал Комитет общей безопасности, — объяснил архитектор, рассматривая камин. — Узнаю орнаменты на трубе. Королева не выносила однообразия — все должно было быть украшено.
— Тогда вон та комната — приемная, где Робеспьер… — Я приложила ладонь к глазам и надавила так, что «посыпались звезды», но образ никуда не делся: раненый тиран вытянулся на столе, рядом скулил и лизал руку хозяина Блант, верный датский дог. Если бы Робеспьер не умер в тот день, я бы не…
И тут я увидела женщину в белом, стоящую у гардероба.
Меня положили на холодный пол, под голову подсунули шаль. Мими обмахивала меня, поднимая пыль. Я закашлялась, силясь подняться. Все стояли вокруг с озабоченными лицами.
— Все в порядке, — уверяла я.
— Вы переволновались, — сказал Бонапарт, потянув меня за руку.
— Я займусь ею, генерал, — пообещала Мими, просовывая руку мне под голову. Я оперлась на нее, в отличие от меня уверенно стоявшую на ногах.
— Ох, Мими, правда она страшна? — прошептала я.
Мужчины осматривали окна. Я положила руку себе на грудь, сдерживая дрожь. Было холодно. Казалось, этот холод возникает внутри меня самой, в моих костях. Мими нахмурилась:
— Кто?
— Та женщина, возле гардероба. — Я попыталась выровнять дыхание.
Она была мужеподобна, с крепко сжатыми зубами, короткой стрижкой, в белом платье с простыми длинными рукавами, на которое была небрежно накинута гофрированная пелерина.
— У двери гардероба. Как ты могла ее не заметить?
— Ох-ох, — сказала Мими и поморщилась.
И тогда мне вспомнилось, где я видела это лицо, эти упрямо сжатые губы. В студии Давида, на перьевом портрете королевы Марии-Антуанетты на пути к гильотине.
7 января
Слишком много дел, чтобы писать: работаю день и ночь — привожу дворец в жилое состояние. Сейчас десять часов утра, а я уже выбрала ткань для всех занавесей, встретилась с моим неистовым поваром насчет кухонной утвари (здесь все разворовано, до последней кастрюли). Встретилась с мадам Кампан по поводу официального протокола и персонала. Ее опыт фрейлины королевы делает ее сейчас незаменимой. Выяснилось множество нюансов, которые придется соблюдать. Только моему повару потребуется три помощника на кухне! Неудивительно, что у него случаются теперь истерические припадки.
Завтра займусь своим гардеробом.
Слышу, как где-то во дворце хихикает Баррас. Все мы тут потихоньку сходим с ума.
17 января
В полдень ко мне в гостиную пришел Бонапарт. Уселся и стал смотреть в огонь.
— Мюрат попросил руку Каролины.
— Да что вы? — Признаться, я испытала облегчение. С неделю тому назад я застала эту парочку возлежащей на диване.
— Мюрат — тринадцатый сын владельца таверны. Я не хочу такой родни. Уж лучше генерал Моро.
— Но, Бонапарт…
— Вероятно, разумнее всего было бы подождать. В недалеком будущем я смогу выдать ее замуж за человека королевских кровей, — улыбнулся он. — А что, это мысль!
— Мюрат храбр, — настаивала я. Сейчас в моде головорезы в павлиньих перьях. — Он верно служил вам в битве при Абукире и при Сен-Клу.
— Одной храбрости мало. Он не особенно умен, необразован, низкого происхождения…
— И все же он — прекрасная пара для Каролины.
Ждем, когда позовут ужинать.
— Уверена, что тебе нужен именно этот мужчина? — спросил Бонапарт у своей младшей сестры.
Каролина чинно сидела на диване, расправив юбки с гофрированными оборками из муслина.
— Я люблю его!
— Хорошо, но как брат я должен предостеречь тебя: когда он окажется голым, этакой здоровенной скотиной в человеческом обличье, да еще и в возбужденном состоянии, он не покажется тебе таким уж…
Каролина хихикала, полная восторга.
18 января
Дело сделано — брачный контракт подписан в присутствии всех находящихся в Париже Бонапартов: синьоры Летиции, пяти братьев, двух сестер и дяди Феша. А также крошечного «трио Богарне»: меня, Гортензии и Эжена.
Бедные братья едва сумели наскрести приданого на тридцать тысяч франков — на десять тысяч меньше, чем получили Элиза и Паулина, когда выходили замуж. Чтобы Каролине не было обидно, в последний момент Бонапарт добавил чудесное жемчужное ожерелье. Увидев подарок, я нахмурилась: ожерелье показалось мне знакомым. И неудивительно, ведь оно — мое собственное.
20 января
Переливающиеся всеми цветами радуги жемчуга, разложенные на черном атласе, отражали свет свечей.
— Никогда не видела жемчуга столь… — Столь чистого.
— В самом деле, мадам, это редчайший круглый розовый жемчуг. — Мсье Ламарк говорил, остальные благоговейно молчали. — Невозможно найти другие такой величины и совершенства. Сравните их с этими уродливыми жемчугами, мадам: они покрыты волдырями. Те напоминают картофелины. Взгляните на эти, в форме винных бочек. Тогда как эти… — Он подал мне увеличительное стекло и придвинул поближе фонарь. — Эти светятся.
Он доверительно понизил голос, будто сообщая мне нечто исключительное, передавая опасное знание.
— И переливаются. Внутри их будто сокрыта радуга. Это из-за исключительно толстого слоя перламутра. — Рассказывая, мсье Ламарк весьма эротично поводил бровями. — Они гипнотизируют. Говорят, перламутр обладает целебным действием, но это, честно говоря, лишь предположение. Заметьте, мадам: они не без изъянов, однако кому нужна совершенная жемчужина? Вы знаете, что королева Испании носит зеленый жемчуг?
Теперь он уже шептал.
— Ее ювелира следовало бы повесить. Но те жемчуга, мадам, что перед вами, — несомненно, самые красивые в мире. Их с гордостью могла бы носить даже королева. О, простите меня, — извинился он, доставая огромный носовой платок из кармана расшитого золотом камзола. — Прошу прощения. — Мсье Ламарк чихнул. — Впрочем, я увлекся… О чем это я? Ах да, цена… Пятьсот тысяч франков.
Я сглотнула — во рту вдруг стало сухо.
— Да? — Мсье Ламарк снял очки, протер их уголком носового платка и надел снова. — Я правильно услышал вас, мадам? Вы сказали «да»?
Что это на меня нашло, что я наделала?!
У меня дух захватило от собственной дерзости, я была потрясена собственной глупостью — голова кружилась от безрассудства! Такие деньги! Цена большого поместья за одно ожерелье. Я смотрела на него как завороженная. Как же я смогу расплатиться? Изыщу способ, ибо не в силах расстаться с этой красотой. Я надену его — и стану королевой. Боже всемилостивый!
СПЛЮ В КРОВАТИ МАРИИ-АНТУАНЕТТЫ
21 января 1800 года
Сегодня вечером Бонапарт вручил мне толстую папку.
— Что мне с этим делать? — Я знала: передо мной — список имен французских аристократов, которым запрещено возвращаться в республику. Мы с Терезой годами добивались исключения из этого списка нескольких имен. Каждый успех был равен выигранному сражению.
— Решайте, какие имена вычеркнуть, — сказал Бонапарт, открывая свою потертую табакерку.
Я глядела на него, не веря своим ушам.
— Вы хотите, чтобы я занялась столь серьезным политическим вопросом? — Неужели мне представилась возможность судить, кто из этих людей виновен, а кто — нет, чья жизнь будет искалечена, а чья — нет?
— Если хотите, могу поручить это Дюроку.
Дюрок — бессердечнейший из адъютантов Бонапарта.
— Нет, я сделаю это сама.
Теперь, оставшись одна у себя в будуаре, я просмотрела тысячи имен и была потрясена. Неужели это мне по силам? Молюсь, чтобы Господь придал мне решимости.
5 февраля
— Не вините своего швейцара, — сказала я Терезе. — Я прошла, несмотря на его усилия меня не пускать. Могу я войти? — Я смело прошла в комнату. — Я слышала, у вас родилась девочка!
Тереза смотрела на меня без улыбки. Рядом с ней в пеленках лежал младенец, родившийся всего несколько дней назад. Я постояла немного в неловком молчании, вспоминая, как мы с ней впервые встретились, какие у нее тогда были глаза — темные, ищущие, мудрые и невинные одновременно. Теперь же — просто усталые…
— Мне нужна ваша помощь, чтобы пройтись по списку. Меня попросили указать имена эмигрантов, которым позволят вернуться.
— Обратно в республику?
Я кивнула.
— Но это слишком большая работа, и одной мне не справиться.
Одна из канареек Терезы вдруг запела.
— Тогда заходите, — сказала она. — И снимите пальто, — добавила она с раздражением, словно устав выдерживать этот неестественно холодный тон.
Я поставила корзинку с принесенными мной конфетами и игрушками, заглянула в кроватку малютки:
— Она прекрасна, очень похожа на новорожденную Термидор. Как вы ее назвали?
— Клеманс.
Милосердие. Прощение.
— Да.
Тереза прикоснулась к моей руке:
— Как вы поживаете, Роза? — Она назвала меня прежним именем. Обратилась ко мне прежней. Не к новой.
— Выживаю, — пожала я плечами.
— Мы с вами надеялись на большее, — сказала Тереза, указав на стул рядом с кроватью.
Вскоре мы уже обменивались признаниями. Я излила ей душу, рассказала, как уныла жизнь во дворце: о скучных праздниках, нудных церемониях, о призраке королевы.
— Простите меня, — заторопилась я, когда часы пробили три, — я обещала себе, что не останусь надолго.
Нельзя было злоупотреблять вниманием Терезы, еще не оправившейся от родов. Я накинула на плечи шаль и поднялась, но между нами висело еще одно имя, еще не успевшее прозвучать. Мы обе это понимали.
— Как он поживает? — спросила я наконец.
— А вам не все равно? — ответила Тереза на удивление мягким тоном.
«Да», — кивнула я. Мне не все равно. Несмотря ни на что.
— Слишком много пьет, безрассудно играет, здоровье пошатнулось, но, учитывая обстоятельства, всего этого и следовало ожидать.
Я почувствовала осуждение в ее голосе.
— Вы не понимаете.
— Тогда просветите меня, пожалуйста. — В ее огромных глазах стояли слезы.
— У меня была причина. Это все, что я могу сказать.
Она внимательно на меня посмотрела:
— Я знаю, что Баррас получал деньги от роялистов, но это не причина предавать его. Он играл за обе стороны. Как и всегда, он не делал из этого тайны. Брал у роялистов деньги, используя против них же.
Младенец захныкал.
— Это он сам вам рассказал?
— Вы не верите? — спросила Тереза, приложила младенца к груди и стала кормить. В моей собственной груди возникло знакомое покалывание.
— Все куда сложнее, Тереза.
— Лазара отравил не Баррас, если вы сейчас думаете об этом. Как-то вечером его прорвало, и он рассказал мне все.
— Вот как?
Разговоры за рюмкой, вино и слезы — сильнодействующая смесь. Вино, слезы и ярость… Казалось, я так хорошо знала Барраса! Но, как выяснилось, не настолько уж хорошо. Я снова села на небольшой, обтянутый материей стул подле туалетного столика Терезы.
— Но Лазара все-таки отравили?
Она кивнула:
— Агент роялистов.
Я облокотилась о туалетный столик, подложив под подбородок ладонь. Пыталась осознать услышанное.
— Тот агент, от которого Баррас получал деньги?
Тереза помолчала.
— Один из них.
Я посмотрела в зеркало на подругу. Затем повернулась к ней лицом.
— Но зачем?
— Вы действительно хотите знать?
Мне было страшно, но я кивнула.
— Лазар выяснил, чем занимается Баррас. Он слишком много знал. Агент опасался, что Лазар заговорит.
Выходит, агент роялистов отравил Лазара, чтобы сохранить тайну: директор Баррас, самый могущественный человек во Французской республике, получает от него деньги.
— Узнав, Баррас был вне себя, — сказала Тереза, перекладывая младенца к другой груди. — Хотел даже вздернуть этого агента.
— Когда же это случилось? — пыталась я вспомнить. Я была потрясена тем, что Тереза все знала, но утаила от меня. — Вы всё это время знали…
Впрочем, мы все обманывали друг друга, и эта мысль нисколько меня не утешала.
— Мы все виноваты, — грустно улыбнулась Тереза.
«Кроме Лазара», — подумала я.
— Как видите, — запела Тереза, цитируя строчку из «Кандида», — новый мир ничуть не лучше старого.
6 февраля
Подсчитаны итоги голосования за утверждение новой конституции. Бонапарт теперь — первый консул. Три миллиона проголосовали за него, и менее двухсот тысяч — против.[124] Это чудо.
Без даты
По растерянному взгляду Фовеля я поняла, что его новости меня не обрадуют.
— Насчет ваших долгов, мадам. Первый консул желает рассчитаться по ним.
— И Бонапарт послал вас? — Трус!
Фовель кивнул.
— Я должен выяснить общую сумму, — почесал он подбородок. — Бонапарт ее выплатит. И просит только, чтобы сейчас и впредь вы воздерживались от всех спекулятивных предприятий, мадам.
Пока Фовель говорил, я описывала вокруг него круги, размышляя. По правде говоря, других вариантов не было.
Мои долги были столь велики, что сама я их уплатить не могла. И не только за шляпы! (У меня их теперь тридцать восемь штук — не пойму, как это вышло.) Особо велики долги перед «Боден компани»: убытки по моим инвестициям в национальную собственность и Мальмезон составляли более миллиона. И жемчуг!
Все, решено! Я ушла из «Боден компани». Бонапарт выплатил мои долги. Боже, сколько было слез!
14 февраля
Встречалась с Терезой. Успешно работаем над созданием списка: вдвоем гораздо проще.
16 февраля
— Посылали за мной, гражданка? — Муж Эмили, Лавалетт, стоял передо мной по стойке «смирно», будто на плацу.
Я уговорила его сесть.
— Не сделаете ли мне одолжение, лейтенант? Я, однако, в нерешительности, ибо оно сопряжено с определенным риском. Мне нужно, чтобы кто-нибудь отправился в Австрию… — Лавалетт явно был удивлен, — …чтобы найти там некое лицо, эмигранта, имя которого наконец удалено из списка. Мне нужно, чтобы вы помогли ему пересечь границу и вернуться во Францию.
Задача не из легких.
— Позвольте спросить, о ком идет речь?
— Конечно, но вы должны поклясться, что не скажете никому, даже вашей жене!
Я выдержала паузу и улыбнулась:
— Франсуа Богарне.
От меня зависело возвращение отца Эмили, сына маркиза.
18 февраля
Все готово к завтрашнему большому параду, приему, обеду. По крайней мере, в теории. На практике я всякий раз обнаруживаю что-то неладное — то одно, то другое. Ковры расстелили только сегодня днем. Впридачу мой повар заболел — его лихорадит.
19 февраля, в шестом часу
— Ненавижу все это! — Бонапарт рванул на себе пояс.
— Не шевелитесь.
— Выглядите величественно, генерал, — сказал Фовель, помогая Бонапарту надеть мундир.
— Никогда не видела вас таким… выглаженным, — улыбнулась я. Бонапарт любил старую, поношенную одежду.
— Мне рассматривать это как комплимент? — Он был сосредоточен и серьезен. — Фовель, вы везунчик: вам не надо, как мне, строить из себя дурака перед публикой.
— Мадам Бонапарт, — один из грузчиков указал на гору сундуков, — нам забрать их все?
Я кивнула: и это — тоже, помимо всего прочего. В любую минуту я могла лишиться чувств от перенапряжения.
— Вы сами говорили, Бонапарт: народ должен вас видеть, он нуждается в зрелищах.
— Значит, порой вы меня все же слушаете!
— Бонапарт, я вас всегда слушаю.
В комнату, звонко смеясь, вошли Гортензия, Эмили и Каролина — стали кружиться, показывая свои наряды. Я поправила ленту в волосах Гортензии. Платье туговато сидело на Каролине, но с этим ничего нельзя было поделать.
«Уж не в интересном ли она положении?» — подумала я. Уже?
— Видели бы вы новый плюмаж на шляпе Иоахима! — сказала Каролина. — Стоит триста франков!
— Что это за шум? — Я посмотрела в сторону двери.
Сидя верхом на стуле, будто на лошади, раскачиваясь и подпрыгивая, в комнату въехал Эжен. Мы с девочками засмеялись. Он спрыгнул со своего «жеребца» и отдал честь.
— Итак? — усмехаясь, произнес он, демонстрируя свой новый мундир консульской гвардии.
— Ох, — выдохнула Гортензия, — девушки забросают тебя букетами.
Я посмотрела на часы на каминной полке. Каким-то чудом мы не опаздывали. Мельком взглянула на себя в зеркало: многовато косметики на лице — как у актрисы, готовящейся к выходу на сцену.
— Идемте, дорогие. Пора! — позвала нас Каролина и с чрезвычайно важным видом вышла в коридор.
Мы с Бонапартом переглянулись с улыбкой — дети! Впрочем, он был рассеян, озабочен чем-то. Лакей помог ему надеть сапоги.
— Стало быть, увидимся после парада?
«Между парадом и обедом», — мысленно поправила я. Упаковано ли серебро? И не следует ли мне взять с собой моих новых мопсов?
Бонапарт встал и потянул за ремешок от сапога.
— Не могу натянуть. — Сапог отлетел в сторону.
Я прикоснулась к плечу мужа. Вздрогнув, он повернулся ко мне. Обращаясь к солдатам, Бонапарт чувствовал себя в родной стихии. Необходимость взывать к гражданским приводила его в ужас. В каждой роялистской стране Европы молились, чтобы на этой почве он совершил какую-нибудь ошибку.
— Все будет чудесно, — подбодрила я его, целуя в щеку.
Парад прошел прекрасно. Эжен на новой лошади выглядел чудесно, а при виде Бонапарта толпа пришла в восторг. Был трогательный момент, когда проносили побывавшие в боях знамена Итальянской армии: сняв шляпу, Бонапарт склонил голову. Толпа вдруг почтительно замолкла. Этот невысокий человек с большими планами наполнял наши сердца надеждой. Если существуют ангелы (а я в этом нисколько не сомневаюсь), в тот момент они были с ним.
Даже моя дочь не избегла влияния его чар. Когда мимо нас проходила кавалерия, девочки испросили позволения отойти — припудрить носы. Помню, Бонапарт сказал:
— Подожди немного, Гортензия. — Во двор в тот момент входил военный оркестр, медные инструменты сверкают на солнце. — Пожалуйста, одну лишь минутку.
Гортензия вернулась на свое место на балконе, выходившем во двор дворца.
— Что там такое? — спросила Каролина. Музыканты построились, караульный пробежал через двор с табуретом для дирижера.
— Ума не приложу, — ответила Гортензия, но тут дирижер взобрался на табурет и поднял жезл. Музыканты сыграли первые такты марша — мелодия казалась знакомой, и все же я не могла вспомнить, где слышала ее прежде. Гортензия сидела, подавшись вперед, с упертыми в колени руками.
— Ну, теперь уже можно? — ныла Каролина, стоявшая у балконной двери. Дочь подняла указательный палец: «Не мешай!»
— Гортензия, уж не твое ли это сочинение? — ахнула я вдруг. — «Выход из Сирии»?
— Тихо! — воскликнула она. — Дайте же дослушать!
В тот же день, вечером
— Ну, как вам? — спросил Бонапарт, врываясь в мою уборную. — Кажется, все прошло довольно удачно.
— Великолепно! — поправила я. Он не заметил сидящей возле двери Гортензии.
— Почему тут так темно? Где дети? Вашей дочери понравилось?
Я посмотрела в зеркало на Гортензию и улыбнулась. Бонапарт проследил за направлением моего взгляда.
— О! — протянул он, заметив мою дочь.
Гортензия встала, сложив ладони перед грудью в жесте благодарности:
— Это большая честь для меня.
Улыбаясь, Бонапарт дернул ее за ухо (на этот раз ласково).
— Сюрприз удался? Хорошо. Музыканты хотят знать, не напишете ли вы для них что-нибудь еще.
Гортензия молча кивнула; краска заливала ее бледные щеки.
— Меня ждет Каролина! — пискнула она и выскользнула за дверь.
— Она польщена, как, по-вашему? — поинтересовался озадаченный Бонапарт.
— Не то слово. — Я прижала его ладонь к своей щеке. — Очень мило с вашей стороны.
— Действительно хорошая песня, — пожал плечами Бонапарт и сел, чтобы лакей мог стащить с него сапоги для верховой езды. — Почему у вас закрыты шторы?
— Люди заглядывают. — Незадолго до того я испугалась, увидев мужчину, прижавшегося лицом к оконной решетке. — Но здесь темно, даже если шторы раскрыты.
Комнаты расположены ниже уровня земли, а окна здесь высоко. Сидя, нельзя видеть, что происходит за ними.
— Ваши новые штаны — на сундуке, вместе с поясом.
Через мгновение он снова вошел ко мне, лакей тенью следовал за ним.
— Отлично! — одобрила я, хотя штаны сидели не идеально. Не было времени подогнать по фигуре.
Вошла Мими, прекрасная в своем новом муслиновом платье:
— Третий консул Лебрен с супругой…
— Уже? — Я посмотрела на часы: еще только пять. Мы ожидали гостей к шести.
— Хорошо, — сказал Бонапарт, надевая туфли. — Мне надо обсудить с ним дефицит государственного бюджета.
— Еще секунду. — Я замерла перед большим зеркалом, чтобы Мими застегнула на мне жемчужное ожерелье.
«В этом самом зеркале рассматривала себя королева», — подумалось мне.
После скучного обеда с консулами я удалилась в спальню готовиться к встрече с мужем; отпустила Мими; оставшись одна, выкупалась и переоделась в простое фланелевое платье. Я устала от кружев и блеска. Завернувшись в одеяло, я села у камина, думая о женщине, которая тоже когда-то ждала здесь своего мужа, короля Людовика XVI. Я вспомнила день, когда его гильотинировали под барабанную дробь, а потом — день казни самой королевы. Овдовевшая, разлученная с детьми, она уже тогда казалась скорее призраком, нежели женщиной из плоти и крови. Ей было тогда тридцать восемь — всего на несколько месяцев больше, чем мне сейчас.
Королева Мария-Антуанетта… Мне так странно жить в этих покоях, писать за этим секретером. До нереальности странно!
ТЕПЕРЬ Я — АНГЕЛ МИЛОСЕРДИЯ
22 февраля 1800 года
— Этим утром уже двадцать семь, — сказала мне Мими, широко раскрывая глаза.
Двадцать семь просителей? Вчера было двенадцать, позавчера — девятнадцать. Гордые голодающие аристократы, трясущиеся попрошайки. Рыдающие женщины, немногословные мужчины, запинающиеся дети: все в отчаянии, всем нужна помощь.
— Мадам Бонапарт, — поклонилась мне девочка. Пришедшая с ней пожилая женщина была одета в старорежимное платье, стесняющее движения. Она пыталась встать, опираясь на трость.
— О, пожалуйста, не вставайте, — настояла я. Турнюр съехал на сторону, из-за чего вся она выглядела кособоко.
— М-м-мадам Б-бона… — заикаясь, начала пожилая женщина, но не смогла ни слова больше вымолвить.
— Бон-а-парт, бабушка. — Девочка бросила на меня смущенный взгляд.
— Мадемуазель де Мальзерб, не так ли?
Эта крошка приходила ко мне несколько недель назад. На вид ей было лет двенадцать-тринадцать.
— Вы помните! — порозовела она.
Конечно, я не могла забыть эту очаровательную преданность бабушке, чье имя во время революции внесли в список и обрекли умирать в Германии — одну, вдали от близких.
Я взяла старушку за руку:
— А вы, должно быть, графиня де Мальзерб.
— В Германии вас называют ангелом милосердия, — проговорила старушка уже без запинки. Она стиснула мне руку. — Хочу, чтобы вы пришли на мои похороны.
Я улыбнулась:
— Ну, это еще не скоро.
— Это будет замечательный праздник. Дочери обещали мне.
— Мы пришли поблагодарить вас, — сказала девочка. — И благослови вас Господь!
Воскресенье
— Вы не сказали Эмили? — Тетушка Дезире уже в третий раз за последние десять минут стирала пыль со своих фарфоровых фигурок.
— А вы считаете, следовало? — спросила я, глядя в окно на двор. Отчего они опаздывают? Было уже четверть четвертого. Лавалетт и его подопечный, отец Эмили и мой бывший деверь, виконт Франсуа де Богарне, должны были быть здесь еще пятнадцать минут назад, за час до приезда самой Эмили. Ожидание казалось невыносимым.
— Маркиза так потрясла новость о приезде сына, что он едва не умер. Вообрази, что могло случиться, если бы Франсуа вошел без всякого предупреждения! Эмили деликатна, она может… — Моргая, тетушка Дезире шумно втянула носом воздух. — О господи, Франсуа еще не приехал, а я уже плачу!
Я помогла ей дойти до дивана и, позвонив, приказала горничной принести воды от истерик.
— И солей! — воскликнула тетушка Дезире, обмахиваясь веером. — Я отправляла утром девушку к аптекарю, чтобы эти средства были под рукой. О! — вскрикнула она, услышав звон дверного колокольчика. — Это они!
— Сидите-сидите, — уговаривала я, заставляя ее снова опуститься на диван. — Не вставайте.
— Прическа у меня в порядке?
— Выглядите прекрасно, как никогда, — заверила я тетушку и поспешила в прихожую, где Лавалетт помогал снять куртку человеку среднего возраста. Это был Франсуа — он пополнел и в своем напудренном парике выглядел чересчур старомодно, но это был все тот же утонченный, благородный Франсуа. Я без церемоний бросилась к нему; силясь не заплакать, взяла за руки. Он был очень похож на Александра.
— Роза! — обнял меня Франсуа.
Сколько же мы не виделись? Семь лет. За эти ужасные годы гильотинировали его брата, обезглавили короля и королеву; мы пережили террор и учредили не одну, а целых три республики (всякий раз пытаясь выправить положение). Я вышла замуж вторично. Мой муж — спаситель нации, а мой дом теперь — королевский дворец.
— Вы нисколько не изменились, — сказал Франсуа, утирая глаза.
— Фуфу! — воскликнула тетушка Дезире, назвав его детским именем.
Франсуа склонился и нежно поцеловал женщину, которая была ему как мать.
— Ты так постарел! — перекрестилась она и, конечно, заплакала. — Все будет хорошо, не волнуйся, не волнуйся! — повторяла она, сморкаясь в огромный платок.
Франсуа помог ей подняться на ноги и обнял, уткнув подбородок в ее завитые волосы. Он моргал и моргал, осторожно похлопывая по ее спине.
— Ну, довольно! — остановила сама себя тетушка Дезире и, хлюпая носом, отступила назад. — Поплакали, и будет. Давай лучше пойдем повидаем твоего отца, пока он не умер. Ты знаешь, что мы поженились? Можешь теперь называть меня мамой.
— Хорошо, мама, — послушно повторил Франсуа, улыбаясь.
Я встретилась глазами с Лавалеттом.
— Эмили будет здесь в четыре часа, — прошептала я, взглянув на часы. Через пятнадцать минут.
— Я подожду ее здесь, — сказал он, снял нелепую круглую шляпу и провел ладонью по лысеющей голове. — Она знает?
Я воздела глаза, сокрушенно покачала головой и побежала наверх.
Франсуа стоял на площадке у двери в комнату отца, положив руку на хрустальную шарообразную ручку.
— Дезире… мама… просила меня подождать здесь, — произнес он дрожащим голосом.
— Заходите, заходите же. — Я взяла его под локоть, подталкивая в комнату.
— Отец… — выдохнул Франсуа, как бы не веря своим глазам. Сморщенный старик в пуховой кровати был уже совсем не тем суровым патриархом, которого Франсуа знал когда-то.
— Давайте подождем внизу, — шепнула я тетушке.
Маркиз протянул дрожащую руку, и Франсуа прижал отцовские пальцы к губам. Его лицо блестело от слез, нижняя губа подрагивала.
Я потянула тетушку за рукав.
— Оставим их наедине, — попросила я. Откровенно говоря, я сомневалась, что мое сердце сможет долго выдерживать эту сцену.
Не успела я произнести эти слова, как на лестнице послышались легкие шаги — к нам спешила Эмили.
Она показалась в дверях, лицо скрыто вуалью.
— Франсуа, тут к тебе! — окликнула тетушка Дезире.
Эмили попятилась из комнаты, но за ней стоял ее муж, и она замерла, наткнувшись на него спиной.
— Не пугайся, милая, — сказала я, прикоснувшись к ее руке.
— Эмили… — Голос ее отца дрожал от волнения.
— Не глупи, — привела Эмили в чувство тетушка Дезире, — это твой отец.
Франсуа церемонно поклонился. Эмили медленно подняла вуаль.
— Очень хорошо. И довольно слез на сегодня! — Тетушка Дезире открыла окно и глубоко вдохнула холодный воздух. — Вот так так! — воскликнула она, обмахиваясь веером. — Вот так так!
Без даты
Блаженный день в Мальмезоне: шумные игры в салочки с детьми на лужайке, смех Бонапарта… Мы долго и громко спорили о распределении ролей в пьесе «Мелит» Корнеля, которую решили поставить. Вечером играли в шахматы перед камином: Бонапарт жульничал (или пытался), дети дразнили его, стоял ужасный шум.
— Так нельзя, папа! — увлекшись, выкрикнула Гортензия.
«Папа»… Мы с Бонапартом переглянулись с улыбкой. Выглядел он так, будто его благословили.
25 февраля
— Почему вы смеетесь? — Бонапарт стоял перед нами, небрежно завернувшись в белую тогу; его голову украшал венок из золотых листьев.
Я с трудом сдерживала смех. Первой расхохоталась Гортензия, потом Эжен. Бонапарт же выглядел таким серьезным!
— Ну просто ужас, — нахмурился он, снимая с головы венок. — Я не поеду!
Четыре золотых листка, трепеща, упали на пол.
— Нет, Бонапарт! — Мы все повскакивали с мест, протестуя.
— Венок идеален, — заверила я мужа, и меня поддержали Гортензия и Эжен. — У вас правильные черты лица, римский профиль, венок придает вам героический вид.
Он смотрел на нас без всякого выражения.
— Что же тогда, позвольте спросить, вы находите смешного?
— Просто мы знаем, что вы Бонапарт, — сказала Гортензия, ласково взяв его за руку.
— Больше никто не догадается, — поддержал сестру Эжен.
— Вы будете в маске! — увещевала я.
Разумеется, Бонапарта тотчас же узнали. Бальный зал был полон, и все же толпа перед ним почтительно расступалась. По счастью, никто не рассмеялся.
Я пожала его влажную руку. В толпе, я знала, ему бывает не по себе. «Вероятно, он был прав, — подумала я. — Вероятно, это ошибка…» Я оглянулась — Рустам в своем обычном наряде шел в двух шагах позади нас.
— Это Эмили? — спросила я Гортензию, кивнув в сторону молодой женщины в средневековом платье, с закрытым вуалью лицом. Она стояла со своим мужем Лавалеттом, пришедшим в костюме рыцаря, и еще с одним человеком, которого я узнала не сразу. Это был ее отец Франсуа — в костюме революционера: длинные штаны, короткая куртка и красная шапка.
— А это не тетушка ли Дезире? — поинтересовался Эжен.
— Не может быть… — улыбнулась я. Тетушка Дезире, наряженная цыганкой, сидела рядом с маркизом. Он был в своей старой шляпе командующего флотом.
— А вон и Каролина с Мюратом, — махнула рукой Гортензия.
Перед нами появился человек в черном капюшоне — Фуше в костюме Смерти.
— Я буду поблизости, — заверил он нас.
Далеко за полночь
— Гражданин первый консул, — повернулся Фуше к Бонапарту, — мне только что сообщили, что музыканты собираются играть «Прощальную песню». Думаю, вам следует…
Но уже звучали вступительные аккорды. Вдруг все закричали:
— Да здравствует Бонапарт! Мир с Бонапартом!
— Думаю, вам будет безопаснее на трибуне, консул.
Взяв меня за руку, Бонапарт кивнул в сторону трибуны.
— Как, и я тоже?
— Хочу, чтобы вы были рядом.
Фуше пробирался сквозь толпу к лестнице, мы с Бонапартом следовали за ним. Когда мы поднялись на трибуну, приветственный шум усилился: «Да здравствует Бонапарт!»
Глядя поверх голов, в противоположном конце зала я заметила потасовку у больших двойных дверей. Четыре жандарма вывели вон человека в маске Гоша — дядюшку Барраса. В горле у меня возник ком.
Становилось все более шумно. Кто-то затянул «Марсельезу». Казалось, стены бального зала дрожат от приветственных криков: «Да здравствует Бонапарт! Да здравствует республика! Революция окончена!»
У одной из колонн я заметила Жозефа и Люсьена Бонапартов, одетых пиратами. Я поклонилась им (злорадно — да, я признаю это). Тут кто-то потянул меня за подол. Это была мадемуазель Мальзерб в костюме фиалки, та самая маленькая просительница. Ее бабушка-графиня (в шутовском колпаке) сидела, ссутулившись, в инвалидном кресле рядом с внучкой.
— Мадам консульша Бон-а-парте, — девочке приходилось кричать, чтобы ее было слышно, — моя бабушка хочет вам сказать: «Да здравствует ангел милосердия!»
Я легко отмахнулась от слов графини; та аплодировала, улыбаясь беззубым ртом.
— Революция окончена! — заорал стоявший рядом мужчина, слезы которого оставляли дорожки на густо раскрашенном черно-белом лице Арлекина.
Возле статуи Венеры я заметила в толпе Франсуа Богарне: одной рукой он обнимал за плечи свою дочь. Позади них стоял лейтенант Лавалетт. Он нагнулся, чтобы что-то сказать своей жене. Эмили подняла вуаль и улыбнулась.
И тут за большими двойными дверьми бального зала я заметила Терезу, Фортюне Гамелен, Минерву и мадам де Крени. Мои Глории! Тереза послала мне воздушный поцелуй и помахала на прощание рукой.
— До сви-да-ни-я! — прокричал по-итальянски муж Фортюне Гамелен, когда за ними закрывались двери.
Повсюду я видела улыбающиеся лица, шум у меня в ушах смешивался с приветственными криками:
— Революция окончена! Окончена! Окончена!
— Да здравствует ангел милосердия! — Крошка Мальзерб наклонила назад инвалидное кресло и развернула его — графиня улыбалась.
— Поклонитесь, — прошептал Бонапарт, пожимая мне руку.
Я поклонилась — и шум сделался еще сильнее. Я взглянула на Бонапарта. Это меня они чествуют?
— Они обожают вас, — сказал он.
«Нас», — поняла я.
Бонапарт поднял мою руку. Мы поклонились приветствующей толпе.
Век Басен завершен… Началось правление Истории.