Страсти и скорби Жозефины Богарне — страница 12 из 15

ПОСЛЕДНИЙ ВЕЛИКИЙ ТАНЕЦ НА ЗЕМЛЕ

Однажды представ перед вами, я уже не исчезну; я здесь навечно.

Оскар Берингер. «Маски и тени»

IМАДАМ БОНАПАРТ

НЕСБЫТОЧНАЯ МЕЧТА О МИРЕ

2 марта 1800 года, Париж, дворец Тюильри

— Жозефина… Идите сюда, взгляните на эту луну!

Вздрогнув, я проснулась. Надо мной склонился мужчина с освещенным свечой лицом.

— Бонапарт, это вы? — Я сжала его руку. Мне снилось море: будто я дома, на своей прекрасной Мартинике.

Но я находилась не на тропическом острове, а в роскошном дворце Бурбонов. Лежала в неуютной кровати Марии-Антуанетты и Людовика XVI — в постели мертвецов.

Я прижала пальцы Бонапарта к своей щеке.

— Который час?

— Почти три. Давайте прогуляемся по саду.

— Сейчас? — спросила я, откидывая одеяло.

— Там довольно прохладно, — сказал он, укутывая мне плечи пелериной.

Над рекой, освещая сады, висела полная луна.

— Этот пейзаж напомнил мне ваши слова из письма, — взяла я Бонапарта под руку. — «Мы рождаемся, живем и умираем в мире, который необычайно прекрасен».

— Не помню, чтобы писал такое, — поморщился Бонапарт, сворачивая к лестнице у цветочных клумб.

Пахло оттаявшей и готовой снова плодоносить землей. Бонапарт смахнул сор с каменной скамьи, мы сели. Охваченная нежностью и печалью, я положила голову ему на плечо. Сезон пробуждения жизни, но я оставалась бесплодна, несмотря на всю его любовь и мои молитвы.

— По-моему, на открытом воздухе лучше думается, — сказал Бонапарт, чей профиль в свете луны мог соперничать с римским бюстом. — Видите хибарки рядом с лодками? Разве можно в них жить? Каждый гражданин должен иметь достойное жилище и чистую воду. Я думаю ввести систему каналов водоснабжения. И нужно больше больниц, чтобы приходилось не больше одного пациента на койку. Кроме того, надо строить мосты через реку — красивые и прочные. Вообразите, любовь моя, я намерен сделать Париж самым прекрасным городом всех времен.

— Вы этого добьетесь, — поддержала я мужа, нисколько не сомневаясь, что так и будет.

Что могло его остановить? Уже и так многое изменилось. Прежде погруженная в хаос, страна теперь процветает и снова стала единой. То же произошло и со мной. Еще недавно я была вдовой, чудом уцелевшей во время террора, напуганной матерью двоих детей. И вот я сама уже смотрю на свою жизнь с изумлением, ибо всего у меня в достатке: денег и даже славы, но больше всего — любви и нежности. Этот энергичный человек, мой муж, заставил меня снова поверить в героев, в судьбу и, что прекрасно и удивительно, в чудо любви.

Настроение располагало к доверительной беседе, и я отважилась задать давно мучивший меня вопрос:

— Бонапарт, что если?.. Что если у нас не будет ребенка?

Ночную тишину разорвал жалобный крик совы.

— Не стоит терять надежду, — с нежностью ответил он. — Судьба уже благословила нас во многих отношениях.

Меня, безусловно, благословила. Так же, как Гортензию и Эжена — моих детей, лишившихся отца.

— Это вы благословили нас, — сказала я то, что думала.

«Я так желаю!» — часто повторяет Бонапарт.

О, если бы исполнилось его желание о нашем общем ребенке!

6 марта

Вечером после оперного спектакля Бонапарту бросила букетик девушка в открытом платье и соломенной шляпке с голубыми лентами.

— Позвольте, я подержу цветы, — предложила я.

В букете я обнаружила записку, приглашавшую первого консула на свидание. Записка, конечно, полетела в огонь. Кажется, едва ли не ежедневно Бонапарт получает приглашения от юных девиц, которым не терпится пожертвовать девственность «спасителю Франции».

7 марта

Уже по тому, как Бонапарт швырнул свою потертую треуголку через всю комнату, я поняла, что он принес плохие новости.

— На мое предложение о перемирии ответили отказом, — сообщил он таким тоном, как будто потерпел поражение. Шляпа перелетела через кресло и упала на ковер, напугав трех мопсов, спавших на подушке у камина.

— Опять?

— Отказались даже рассматривать его, — Бонапарт плюхнулся в пуховое кресло, из которого вылетели два перышка. — Не захотели даже обсуждать.

Щека у него подергивалась.

— Pacet nolo quia infida, — с английским акцентом процитировал он.

— Это англичане так говорят? — Я отняла шляпу Бонапарта у мопсов.

— Латынь. «Не хочу мира с… неверными»? — медленно перевела Гортензия, отрываясь от наброска углем, над которым работала. Она убрала с глаз локон льняного цвета, оставив у себя на лбу черную полоску.

— Мы что же, «неверные»? — в негодовании спросила я.

Бонапарт поднялся и принялся ходить взад и вперед, сцепив руки за спиной.

— Британцы секут своих солдат, но при этом обвиняют нас в жестокости. Они нарушают международные соглашения — и обвиняют нас в беззаконии. Они платят всем роялистским государствам Европы за то, чтобы те воевали с нами, — и нас же обвиняют в разжигании войны. Если они не хотят войны, почему не пытаются прекратить ее?

— Папа, не сдавайся! — пылко сказала Гортензия. Я с горечью подумала, что моя дочь никогда не жила при мире. Бывали ли вообще такие времена, когда Франция не находилась в состоянии войны с Англией?

— Никогда не сдамся, — отрезал Бонапарт с апломбом, тем самым, который вдохновлял на победы его солдат.

9 марта, Мальмезон, четвертая годовщина свадьбы

Все утро провели в постели. Оптимизм Бонапарта по поводу зачатия ребенка лишь удручает меня. Всякий раз при соитии он дает имя ребенку — мальчику, разумеется. Этим утром он нарек его Жери. Наполеон Жери Бонапарт. На прошлой неделе был Жан. Кто будет сегодня вечером? Жак? Бенуа? Донасьен?

Я поддерживаю игру, но уже понимаю, что не смогу забеременеть. Несколько месяцев назад у меня было что-то вроде месячных, но с тех пор они больше не повторялись, хоть я и принимаю целый ворох лечебных снадобий: настойку сенны, сваренный в пиве кирказон,[125] сироп можжевельника, порошок алоэ с железом — их горький вкус и меня саму наполняет горечью.

В тот же день, в девятом часу вечера

Бонапарт потянул за шнурок маленького шелкового мешочка, пытаясь развязать его.

— Черт! — выругался он и, не утерпев, разрезал ткань ножом и вытряхнул содержимое на обеденный стол. Среди грязного фарфора, куриных костей, полупустых тарелок с горошком, сливовым пудингом и канапе с печенью трески засверкал огромный бриллиант. — Безделица по случаю годовщины, — пояснил Бонапарт, толкая камень ко мне, будто игрушку.

— Сколько же в нем каратов? — широко раскрыла глаза Гортензия.

— Сто сорок, — ответил Бонапарт. — Наконец нашелся! Он был в короне, которой короновали короля Людовика Пятнадцатого. Полиция обнаружила камень в ломбарде.

— Так это алмаз «Регент»! — поняла я, держа двумя пальцами прозрачный камень и теряясь в его свете.

10 марта

Говорят, время — враг женщины. Сегодня утром я посидела перед зеркалом, рассматривая лицо. Мне тридцать шесть, я на шесть лет старше мужа. Поддавшись сиюминутной прихоти, я послала за «своим» алмазом, и передо мной почтительно поставили синий, отделанный расшитым бархатом футляр. Я осторожно достала камень из углубления.

— Приложи к уху, — благоговейно шепнула Гортензия, как если бы мы обе находились в святом месте.

Я выпрямилась, разглядывая себя в зеркало.

— Святый боже! — крестясь, воскликнула горничная.

Исходивший от алмаза свет преобразил меня, омолодив. Я опасливо покосилась за плечо, вообразив, что на меня смотрит призрак королевы Марии-Антуанетты. Уж ей-то была ведома неодолимая притягательность бриллиантов; теперь же, увы, она известна и мне самой.

29 марта, четверть второго пополудни, дворец Тюильри

Пишу при свете трех свечей. День в самом разгаре, но в комнате темно: шторы задернуты, чтобы не глазели любопытные, гуляющие по городскому саду.

Скоро ко мне зайдет Гортензия. Поедем на ежегодное балетное…

За полночь, все спят (кроме меня)

…представление гражданина Депрео.

Меня отвлекло очередное внезапное появление Бонапарта, фальшиво напевавшего себе под нос «Марсельезу».

— У меня появилась мысль насчет Гортензии, — сказал он, усаживаясь в кресло возле туалетного столика, взял хрустальный сосуд с помадой и стал его рассматривать. — Генерал Моро.

Развивать свою «мысль» далее Бонапарт не счел нужным. Понюхав помаду, втер ее себе в кончики пальцев, поставил сосуд на место и принялся крутить в руках серебряную заколку для волос. Ни минуты покоя!

— Ах! — Я сообразила наконец: Бонапарт нашел моей дочери жениха в лице этого густо напудренного, щеголяющего изысканными манерами человека. — Но разве Моро не староват для Гортензии?

Генералу уже под сорок, он на несколько лет старше меня.

— Вы не обо мне тут говорите? — спросила Гортензия, возникая в дверях.

— Твоя мама рассказывала, какой очаровательной дамой ты стала, — ласково улыбнулся падчерице Бонапарт.

— Да, и это платье тебе очень к лицу, — поддержала я. Действительно, фасон подчеркивал гибкую фигуру дочери. В свете свечей мерцали серебристые нити ткани.

— Это ведь английский муслин, верно? — хмурясь, поинтересовался Бонапарт.

— Что вы, папа! Конечно, нет! — Гортензия сделала изящный пируэт.

— Браво! — воскликнули мы.

— Но с менуэтом у меня не все гладко, — сказала Гортензия. — В первой фигуре, во время перехода, я должна делать темп-де-кюран и сразу деми-жете.

— Вместо па-де-менуэт?

— Только во время первого перехода, мама. Иначе выглядит жеманно, — по крайней мере, так говорит наставница. А этот па-де-менуэт требует двух деми-купе и еще двух па-марше на кончиках пальцев.

— Ба! — восхитился Бонапарт.

— Может, ты нам покажешь? — предложила я.

— Папа, мне будет нужен партнер, — заявила Гортензия, потянув Бонапарта за руку.

— Сыграю вам один из менуэтов Генделя.

Я подсела к фортепиано; Бонапарт с неохотой поднялся, развернул ступни под прямым углом и выставил в сторону руку.

— Итак? — бросил он мне через плечо.

— Первый консул! — прервал нас появившийся на пороге секретарь Бонапарта. — Вас хочет видеть гражданин Кадудаль.

Подбородок Фовеля Бурьенна подрагивал. Он изо всех сил старался не улыбнуться при виде Бонапарта, пытающегося сделать плие.[126]

— Лучше бы не заставлять его ждать: бык, а не человек… и плюется повсюду, — понизил голос Фовель.

— Кадудаль, агент роялистов? — с тревогой спросила я. Не хватало здесь лидера фракции бунтовщиков, ставящих целью вновь усадить Бурбонов на королевский трон! Фракции, вознамерившейся свергнуть Бонапарта.

— Что-то он рано! — заторопился Бонапарт, надевая треуголку и направляясь к двери. Определенно, он рад был избавиться от необходимости танцевать менуэт.

В целом спектакль прошел хорошо. Гортензия танцевала великолепно, и мы с Эженом очень гордились ею.

После спектакля Гортензия и Эжен с большой компанией поехали есть мороженое. Я сказалась усталой и вернулась в Тюильри, где застала Бонапарта. Он в ярости ходил туда-сюда перед огнем, пылавшим в камине. Министр иностранных дел сидел перед шторкой камина, взирая на Бонапарта со скучающим выражением лица.

— Мадам Бонапарт, — промурлыкал Талейран, — мне всегда приятно ваше общество, но сегодня — особенно. Первый консул нуждается в вас. Повлияйте на него, успокойте.

— Воздержитесь от насмешек, Талейран! — рявкнул на него Бонапарт. — Это не ваша жизнь под угрозой!

Я положила ладони на плечи мужа (да, чтобы успокоить!) и поцеловала в обе щеки.

— Неудачно поговорили с гражданином Кадудалем?

— При первой же возможности он вздернет меня на виселице.

— Не понимаю, что в этом для вас неожиданного, первый консул? — развел руками Талейран. — Гражданин Кадудаль хочет реставрации Бурбонов, а вы ему препятствуете.

— Французский народ ему препятствует, а не я. Двести лет правления Бурбонов — слишком долгий срок…

Бонапарт бросился в ближайшее к камину кресло и задумался, подперев рукой подбородок.

— Бурбоны похваляются двумя сотнями лет стабильности и покоя… — Продолжая мурлыкать, Талейран плавно сомкнул кисти и переплел пальцы. — Бурбоны создали обитый красным бархатом символ власти в тронном зале и считают, что он принадлежит им. И будут делать все возможное, чтобы вернуть трон себе.

— И Англия сделает все, чтобы помочь Бурбонам.

— Верно.

— Послушать вас, положение безвыходное, — заметила я, поднимая со стула корзинку с рукоделием. — Неужели мир невозможен?

— «Невозможен» — не французское слово, — буркнул Бонапарт.

— Есть просто мир, а есть длительный мир, — философски заметил Талейран. — История доказала, что второй вариант более приемлем и легко достижим, если скрепить его вражеской кровью. Но не на поле сражения, первый консул, а в будуаре. Мир посредством заключения брака — весьма давняя традиция.

— К чему вы клоните, министр Талейран? — спросил Бонапарт. — Вы знаете, что у меня нет ни сына, ни дочери, чтобы породниться с какой-нибудь деревенщиной.

— Но у вас есть пасынок, красивый и благородный Эжен Богарне…

— Еще мальчишка, ему всего восемнадцать.

— …И падчерица, добродетельная и образованная мадемуазель Гортензия, — кивнул в мою сторону Талейран, — которая, будучи почти семнадцати лет, находится в идеальном возрасте для вступления в брак.

— Начинаю беспокоиться, что вы произносите все это всерьез, министр Талейран, — уставился на него Бонапарт. — Выдать Гортензию замуж за англичанина? Отпрыски благородных родов никогда не снизойдут до того, чтобы породниться с моим, пусть и не кровным, родственником. Разве вы не читаете английской прессы?

Бонапарт схватил газету из лежавшей на полу стопки и бросил ее на колени министру иностранных дел:

— Сверху справа. Там как раз растолковано, кого видят во мне Богохульники.[127]

— Ах да. «Существо, не поддающееся определению…» — по-английски прочел вслух Талейран, и какое-то подобие улыбки скривило его губы. — «Полуафриканец, полуевропеец, средиземноморский мулат…»

— Довольно! — Бонапарт схватил газету, швырнул в огонь и какое-то время смотрел, как та горит.

— Откровенно говоря, женитьба вашей дочери на ком-то из англичан действительно приходила мне на ум, — рассудительно сказал министр иностранных дел. — Я подумывал о Джордже Кадудале…

— О, министр Талейран, не шутите так! — проговорила я слабеющим голосом.

Нитка, которой я вышивала, была безнадежно запутана.

НОВЫЕ ПОВОДЫ ДЛЯ ОПАСЕНИЙ

9 апреля 1800 года, в третьем часу пополудни, нижняя гостиная Мальмезона, чудесный день

Четыре часа ехали в карете ради сельской тишины. Мальмезон нашли в состоянии хаоса: парник почти готов, но без крыши, шторы не повешены, камин в кабинете Бонапарта так и не завершен. Будто всего этого недостаточно, первый повар громогласно сокрушается: его помощник уничтожил марлевый мешочек для процеживания желе, не просушив должным образом; тот же, в свою очередь, возмущен обязанностью опорожнять бадьи со свиным пойлом.

А тут еще занятый цветником садовник сообщил мне о прибытии трех повозок с саженцами сирени и робко спросил, можно ли выгрузить их у крыльца.

— Уберите за дом! — велела я. — Мы ожидаем гостей.

Едва он ушел, в комнату вошли Гортензия с Каролиной в праздничных платьях, которые я должна была срочно оценить.

— Сколько стоило платье Гортензии? — поинтересовалась Каролина, приподнимая золотую бахрому по краю подола и показывая украшенную блестками атласную нижнюю юбку. — Мое обошлось в четыреста двадцать три франка.

— По-моему, платье Гортензии стоило меньше, — солгала я, чтобы сделать Каролине приятное. Простое платье Гортензии из тонкого хлопчатобумажного полотна цвета слоновой кости складками напоминало тогу.

— Прелестное платье, Каролина, — похвалила Гортензия, пытаясь умиротворить ее.

«Это ты прелестна», — хотелось мне сказать дочери. Изящная головка, окруженная золотистыми кудрями, казалась мне ангельской.

— Мадам Фронжу говорит, что я выгляжу как женщина, у которой родится мальчик, — Каролина встала перед большим зеркалом и приподняла груди.

— Мадам Фронжу, акушерка? — благоговейно спросила Гортензия. Каролина всего на год старше ее, но уже замужем и знает много женских секретов, которые смущают и пугают мою дочь.

— Чтобы быть уверенной, я пью много красного вина. — Каролина наклонилась к зеркалу, чтобы рассмотреть лицо, — безукоризненная розоватая кожа странно сочеталась с ее по-мужски крепкой шеей и широкими плечами.

— Но разве это не мужчина должен пить вино? — спросила Гортензия. — Перед… — Она зарделась.

— Не уверена, что пол ребенка можно предопределить заранее, — вмешалась я. За четыре года попыток забеременеть я стала знатоком в этих вопросах, но с неохотой делилась своими знаниями.

— А мадам Фронжу уверяет, что можно, — возразила Каролина. — Она много всего знает. Говорит, обязанность жены — родить ребенка, а женщина, не выполняющая свой долг, проклята. Может быть, вам поговорить с ней о женском здоровье, тетя Жозефина?

— Я уже говорила, — грустно ответила я и вышла за корзинкой с нитками для вышивания.

— Может быть, моя мама и не виновата, — услыхала я, возвращаясь, голос Гортензии. Я замерла за дверью. — В конце концов, родила же она меня и Эжена.

— Есть только один способ выяснить, — заговорщически сообщила Каролина. — Если другая женщина забеременеет от Наполеона, сразу станет ясно, что…

Ну и наглая же девчонка!

— Каролина! — возмутилась моя дочка.

— Я же не говорю, что ему следует так поступить, — просто так можно определить, кто повинен. И кстати, тебе скоро семнадцать, так не пора ли подумать о замужестве?

Мой выход.

— Мне известны несколько молодых людей, готовых предложить Гортензии руку и сердце. Например, гражданин де Ма.

Каролина оттопырила губы.

— Он игрок и невежа.

— Есть у него и другие качества, вполне достойные, — сказала я, но, признаться, подумала, что слова «игрок и невежа» наиболее характеризовали мужа Каролины, Иоахима Мюрата.

— Я выйду замуж по любви, — улыбнулась Гортензия, прижав руки к сердцу.

— Есть много форм любви, — заметила я, насторожившись излишней романтичностью в представлениях Гортензии о браке. — Брак по усмотрению родителей часто перерастает в искреннюю преданность, тогда как романтические чувства со временем увядают.

— Мой муж меня любит, — сказала Каролина. — Делает все, о чем его ни попрошу.

Послышались приближающиеся шаги и шорох шелкового платья. В дверях появилась Мими.

— Йейета, — обратилась она ко мне, пользуясь моим детским прозвищем, и воздела глаза к небу, — архитекторы велели передать, что парник будет закончен на следующей неделе. Держу пари, его не доделают и через два месяца.

— А мы знаем, что Мими умеет предсказывать будущее, — констатировала Гортензия, с улыбкой глядя на свою бывшую няню.

— Но может ли она предсказать, когда кто-то умрет? — спросила Каролина. — На Корсике есть женщины, что выходят ночью из дома и убивают какое-нибудь животное. В тускнеющих глазах своей жертвы они видят лицо человека, который тоже вскоре умрет. Это правда! Любой корсиканец вам подтвердит.

— Несомненно, но таких предсказаний Мими не делает, — виновато улыбнулась я.

— Что же она тогда умеет? У моей мамы была негритянка, умевшая предсказывать погоду с помощью палочек.

Каролина взяла три последние макаронины, остававшиеся на блюде.

— Мими предсказывает будущее по картам, — объяснила я.

— Так пусть предскажет нам будущее, — оживилась Каролина. — Мне надо выяснить, успеем ли мы с Иоахимом сделать… ну, вы понимаете… перед тем, как он через два дня уедет на войну. Гортензия могла бы узнать, выйдет ли когда-нибудь замуж, а вы, тетя Жозефина, кто знает… может быть, вы выясните, сможете ли…

— Карты у тебя с собой? — перебив Каролину, спросила я Мими.

— Сначала — имениннице, — с добродушной усмешкой сказала Мими, выуживая из кармана фартука потертую карточную колоду.

— О нет! — отшатнулась Гортензия, как перед лицом катастрофы.

Мы молча следили, как Мими выкладывает карты, по семь в ряд. В пятом ряду оказалась карта Смерти с изображением отвратительного скелета, — но это, подумала я, много чего может означать: превращение, изменение…

Над картой смерти оказалась карта Любовников.

— Вижу мужа и любовь, — прокомментировала я. — Но не обязательно и то и другое появится в твоей жизни одновременно.

Мими медленно кивнула и потянула себя за нижнюю губу.

— У тебя будет четыре младенца.

Гортензия просияла.

— От двух мужчин, — добавила Мими, хмурясь.

— Ага! — Каролина открыла свою табакерку и взяла понюшку.

— В двух браках? — спросила я. Как Мими это увидела?

Но она уже собрала карты и протянула мне колоду, чтобы я перетасовала.

— Ну, может, тебе теперь погадаю, Йейета?

— Почему я всегда последняя? — Каролина спрятала табакерку за корсаж.

— Терпение, мадам Каролина! Дойдет и до вас очередь, — сказала Мими, взяв колоду и начиная выкладывать карты. — Ох-ох, вот она снова.

— Ты шутишь! — Но нет, вот карта Императрицы с усталыми, печальными глазами.

— Моей маме часто говорили, что она будет королевой, — объяснила Гортензия Каролине. — Даже в детстве, когда она жила на Мартинике, ей предсказала это одна жрица вуду.

— Ох, давайте не будем об этом! — Воспоминания о том дне тревожат меня до сих пор.

Каролина пожала плечами.

— Она живет в королевском дворце и уже почти королева.

Послышался стук копыт: лошадь скакала галопом.

— Теперь он называется Дворцом правительства, — напомнила я Каролине и отошла к окну. — Это Бонапарт.

Я с облегчением увидела, как он въезжает в ворота на белой арабской лошади.

— Ко мне пристали грабители! — воскликнул он, соскальзывая на землю.

Боже мой, только не это!

— Рядом с каменоломней?

Шляпа съехала на сторону, мундир весь в пыли, но Бонапарт всегда не слишком опрятен.

— Вы ускакали от них? — спросила я, отряхивая его мундир. Лошадь у Бонапарта низкорослая, но быстрая.

Рассмеявшись, муж потянул меня за ухо.

— Да бандиты не смеют поднять на меня руку. Разве вы этого не знаете? Где все?

10 апреля, нежное весеннее утро в Мальмезоне: мычат коровы, блеют ягнята

Сегодня моей дочери исполняется семнадцать.

— Теперь ты женщина, — поздравила я ее утром, когда она еще нежилась в постели. Я отодвинула занавеси над кроватью, и Гортензия увидела гору подарков и целый гардероб платьев, сшитых по последней моде, — тех, что носят женщины.

Моя болтушка-дочь на мгновение онемела. А потом… Столько радости было в том, чтобы открывать один сверток за другим, восклицая при виде кружев и отделки, оборок и рюшей! Платьев было немало: три утренних, два дневных (но пригодных для приема гостей), два шелковых вечерних, платье для пеших прогулок, бальное и даже чудесное для верховой езды, а также, естественно, зонтик от солнца — и бесчисленные чепцы, перчатки и башмачки.

— Прямо приданое, мам, — сказала потрясенная Гортензия. — Можно подумать, я выхожу замуж.

— Скоро, несомненно, и выйдешь.

При этих словах она помрачнела.

В тот же день, двадцать минут седьмого пополудни

День для празднования именин выдался чудесный; мы ужинали за столами, вынесенными на лужайку. Только расправились с подслащенным сиропом шербетом, как по аллее галопом прискакал младший брат Бонапарта Луи с букетом гиацинтов, который держал в поднятой руке, на манер факела.

— Ты уже вернулся из Бреста? — удивился Бонапарт.

Луи спешился с покрытой пеной лошади и преподнес цветы Гортензии.

— Любовь есть одеяние природы, расшитое воображением! — продекламировал он в низком поклоне, как старомодный рыцарь.

— Вы начитались романтических романов, Луи? — спросила Гортензия, окинув его насмешливым взглядом.

— Это Вольтер, — краснея, ответил Луи. Он был в зеленой куртке для верховой езды: каштановые кудри свисают до плеч, как это нынче в моде у молодых людей.

— Кто такой этот Вольтер? — поинтересовался озорник Жером, попав скатанным из хлебного мякиша шариком в голову одному из мопсов.

— Если бы ты хоть изредка слушал своих учителей, то знал бы, — икая, пробубнила Элиза.

— Цветы чудесные, Луи! — воскликнула я, чтобы смягчить насмешку дочери и отвлечь от любимого развлечения склонных к спорам Бонапартов.

— Быстро ты! — заметил Наполеон, обнимая брата.

— Луи хороший наездник, — заметил мой Эжен, само жизнелюбие.

— Когда не валится с лошади, — поправила его Каролина, доедая сливки.

— Великолепно! — воскликнул муж Элизы Феликс. К чему это он?

— Он бесстрашный наездник, — поддержал Эжена Бонапарт. — Я обязан ему жизнью.

— У него это в крови, — поддакнула синьора Летиция, доставая вязание.

— Ваше здоровье! — по-итальянски сказал дядя Феш и опорожнил стакан. Слуга сразу налил ему еще.

— У Луи быстрая лошадь, — заметил Иоахим Мюрат, теребя в руках розовую шелковую кисточку. — За нее немалые деньги заплачены, несколько тысяч франков.

— Обожаю лошадей с широкой грудью, — Паулина одернула рукава, чтобы лучше были видны ее прекрасные белые плечи, — и с крепкими боками.

— У меня донесение, Наполеон, — сказал Луи, довольный одобрением старшего брата. — Как ты и думал, английские военные корабли держат Брест в блокаде. Наши суда не могут выйти в море.

11 апреля, ранний вечер (прекрасная погода)

Утром попрощались с Эженом, Луи и Иоахимом, гордо восседающими на лошадях. Они отправятся в поход вместе со своими полками.

Иоахим украсил мундир розовыми безделушками, да и чепрак под седлом его лошади розовый. Странно…

Грустно видеть столько свободных стульев у обеденного стола. Бонапарт хандрит. Жалеет, что ему нельзя тоже поехать. Но он, я знаю, скоро присоединится к остальным.

12 апреля, увы, снова в Париже

На Каролину больно смотреть: громко топая, нервно ходит из комнаты в комнату. Я попыталась утешить ее, полагая, что она грустит из-за отъезда мужа, — как выяснилось, причина в том, что Мюрату так и не поручили командование армией.

— Может, она немного не в себе оттого, что… ну, понимаешь? — прошептала мне Гортензия, сидевшая у фортепиано.

— А она разве?..

— Вероятно. Каролина сказала мне, что они… ну, понимаешь… всю ночь.

Вспыхнув, Гортензия ударила по клавишам.

28 апреля, Мальмезон

Пишу это, сидя за завтраком. Слышно, как неподалеку рвет Каролину.

Нуайон

Дорогая мама, после Корбейля мы несколько дней мокли под дождем. Ожидаю, что вскоре меня отправят в Италию[128] через Альпы. Новшества в Мальмезоне, которые ты описываешь, меня изумляют: пассажи[129] и движущиеся зеркала? Одобряю идею одной большой комнаты на первом этаже вместо трех маленьких: в такой удобнее танцевать.

Удивлен, что Гортензия отвергла гражданина де Ма. Мне казалось, он превосходная партия. Подумаю о других вариантах.

Миллион поцелуев, твой любящий сын Эжен (капитан Богарне)

30 апреля

Вчера вечером собравшиеся в салоне слушали пение Каролины, не скрывая смешков.

— Надо, чтобы кто-нибудь подсказал ей не петь с таким жаром, — шепнула мне одна дама. — Это сочтут дурновкусием.

Я пыталась объяснить Каролине, что ее замечательное пение оценят, только если она постарается петь спокойно, без лишней надсады, — как же она обиделась! «Я не нуждаюсь в ваших советах!» — со злобой бросила она. Я даже не нашлась, что ответить.

Без даты

Сегодня утром, подав чашку горячего шоколада, Мими сунула мне сложенную записку.

— Как я и думала! — сказала она.

«Всю неделю работал в столовой. Ана говорит мужу, что ани готовы все терпеть, кроме старухи и двух ее детей. Ана говорит, что консул должен ат нее избавица. Ана говорит, что найдет способ…»

— Не понимаю, что это… — растерялась я. Записка была написана кривыми буквами на коричневой бумаге, в какую заворачивают рыбу. — Кто такая эта «ана»?

— Мадам Каролина, — довольно улыбнулась Мими. — Я предупреждала, что ей нельзя доверять.

Я перечитала записку. Это я, что ли, «старуха»?

— Кто это написал?

— Один из лакеев мадам Каролины.

— У тебя есть шпион в ее окружении?

— Племянник старого Гонтье. Ему можно доверять.

— Мими, мне это не нравится. Пожалуйста, больше так не делай.

— Так мне самой ему заплатить?

— Сколько? — со смехом спросила я.

Пятьдесят франков — боже мой!

В тот же день, сорок минут до полуночи

Перечитываю раз за разом записку шпиона, раздумываю над ней. Можно ли верить написанному? Можно ли позволить себе не верить?

4 мая, по-прежнему в Мальмезоне (вернемся в Париж наутро)

Старый Гонтье, мой слуга и мастер на все руки, сообщил мне около часу дня, что каменщики ушли и камин наконец закончен.

«Наконец-то!» — подумала я. Каменная пыль сводила меня с ума.

— Но Агата просит зайти посмотреть, — сказал Гонтье. — Хочет показать вам что-то.

Камин выглядел превосходно, хотя горничной пришлось потрудиться, убирая пыль.

— Ты хотела что-то показать мне, Агата?

Она поднялась с колен и вытерла руки о грязный фартук.

— Вот это. — Она указала на табакерку, лежавшую на письменном столе.

Я узнала замысловатые перламутровые инкрустации в римском орнаменте.

— Это Бонапарта.

— Но у табакерки первого консула уголок отколот.

Она была права. Все пожитки Бонапарта так или иначе повреждены.

— Ну, наверное, кто-то забыл здесь, — предположила я, ощущая тяжесть табакерки. Но почему точная копия? — Агата, ты не могла бы попросить конюха послать за Фуше? — попросила я, осторожно ставя табакерку на прежнее место.

— За министром полиции?

Я утвердительно кивнула. За моим старым другом — человеком, который знает все.

— Это яд, — констатировал Фуше, открыв табакерку длинным желтым ногтем большого пальца. — Вдыхание приведет к смерти в течение одного полного оборота минутной стрелки.

Яд! Я села и открыла веер. Если бы не опасения Агаты, не ее зоркий глаз…

— Вы уверены, Фуше? — Неужели убийцы среди нас, в доме? Может быть, каменщики?.. А я-то их подкармливала, интересовалась их жизнью.

— Кто-то взял на себя труд изготовить копию. — Фуше провел пальцем по перламутровой вставке. — Надо немедленно известить первого консула.

— Он уже здесь, — сказала я, заслышав дробь копыт. Только Бонапарт въезжает в ворота галопом: не умеет ездить иначе.

— Яд в моей табакерке? — насмешливо поморщился Бонапарт.

— Это не ваша, Бонапарт, — объяснила я. — Однако очень на нее похожа.

— Отменно сработано. Кто автор?

— Похоже, кто-то из каменщиков, — предположил Фуше.

— Но зачем?

— Есть несколько вариантов, первый консул. Революционеры жаждут хаоса, а роялисты — восстановления монархии. Экстремистам всех сортов вы нужны мертвым. Это, можно сказать, плата за известность.

— Похоже на табак. — Бонапарт хотел взять понюшку, но я перехватила уже занесенную руку. — Меня так просто не убьешь! — сказал он со смехом.

— Бонапарт, вам более нельзя ездить в одиночку, — вперила я в него строгий взгляд. — С вами обязательно должен кто-то быть. Безотлучно охранники, и…

— Да бросьте! — вскипел Бонапарт.

— Первый консул, при всем уважении, я прошу вас прислушаться, — сказал Фуше. — Минимальные предосторожности успокоили бы вашу жену. Почему-то вы нужны ей живым.

— Я не позволю носиться с собой, как с беспомощным недоумком!

— Не волнуйтесь, — уже уезжая, утешил меня Фуше. — Мы его защитим. Надо только, чтобы он об этом не знал.

Я ИЩУ (И НЕ МОГУ НАЙТИ) УМИРОТВОРЕНИЕ

5 мая 1800 года, без четверти полночь, дворец Тюильри

Едва мы с Бонапартом вернулись из оперы, как доложили о приезде его брата и сестры.

— Жозефу надо срочно переговорить с тобой до твоего отъезда, — сообщила Каролина. Старший брат Бонапарта Жозеф, одетый в бледно-желтую парчу, стоял у нее за спиной.

— До моего отъезда куда? — спросил Бонапарт.

— В Италию, — ответила Каролина и предложила братьям табакерку, а затем сама взяла понюшку. Нюхательный табак якобы помогает ей от расстройства желудка, которое донимало ее весь первый месяц беременности.

— Кто вам сказал, что я уезжаю? — поинтересовался Бонапарт. — Этого никто не должен знать.

— Нам необходимо знать, что случится, если тебя вдруг убьют, — сказала Каролина, отказавшись от моего приглашения присесть. Жозеф же сел, зажав ладони между коленями.

— Меня положат в гроб, — спокойно ответил Бонапарт, потянулся за ножом для бумаг и вскрыл конверт.

— Дело нешуточное, Наполеон! Кто будет тогда управлять страной? — Каролина стала расхаживать по комнате с заложенными за спину руками, как часто делает сам Бонапарт. Ее размашистые движения не соответствовали наряду — газовому платью, обильно украшенному бантами и искусственными цветами.

— В соответствии с конституцией, второй консул, — объяснил Бонапарт, отрываясь от письма, которое уже начал читать.

— Камбасерес? — не скрывая отвращения, спросил Жозеф.

— Это было бы интересным примером для нации, — усмехнулась Каролина. — Вообразите во главе Французской республики человека, который утверждает, что страной лучше всего управлять за хорошими обедами. Да его страсти распространяются лишь на еду, дорогое вино и молодых людей.

— Второй консул Камбасерес — очень способный человек!

Бонапарт скомкал письмо и бросил в пламя камина.

Позвонив, я вызвала дворецкого, чтобы принес легкие закуски.

— Ваш преемник должен быть из нашего клана, — заявила Каролина, расправляя плечи.

— А я в нем — старший, — сказал Жозеф, почесывая кончик носа.

Бонапарт посмотрел на брата и засмеялся.

— Хочешь заполучить мою работу, Жозеф? Ты даже не представляешь, какова она. Тебе придется вставать до одиннадцати часов. Может, даже придется поработать денёк-другой.

— Это наше право! — воскликнула Каролина, сверкая глазами. Ее щеки порозовели, как у херувимов на картине.

— Мое право, — поправил ее Жозеф.

— Французская республика — не родовая вотчина! — взорвался Бонапарт.

Ко времени, когда дворецкий принес поднос с вином и сладостями, возмущенные гости уже удалились. Господи боже!

6.30 утра (холодно)

Бонапарт уехал до рассвета.

— Вернусь через месяц, обещаю, — сказал он, натягивая на консульский мундир шубу.

— Пожалуйста, возьмите меня с собой! Сундук уже уложен!

— Вы нужны мне в Париже, Жозефина. Не обращайте внимания на слухи — действуйте так, будто все идет хорошо.

— Даже если я узнаю, что?.. — осторожно спросила я.

— Даже если услышите, что я разбит или мертв. Даже если придет весть, что ваш сын…

Нет! В ужасе я прижала ладонь к губам.

— Публика станет ловить каждое ваше слово. Вне зависимости от того, что пишут в газетах, люди решат, что вам лучше знать. Всегда говорите им, что я победил.

— Но что если слухи будут верны?

— Я не собираюсь оказаться побежденным. Ведь у меня есть вы, не так ли? Мой ангел-хранитель, — нежно поцеловал он меня. Бонапарт приписывает таким поцелуям способность приносить удачу.

21 флореаля, Женева

Очень Вас люблю. Моя Жозефина безмерно дорога мне. Тысячи приветов маленькой кузине. Посоветуйте ей быть мудрой.

Н.

14 мая, Мальмезон

Разбирая неряшливый почерк Бонапарта, Гортензия хмурила лоб.

— Кажется, он шлет приветы «маленькой кузине», — недоумевала моя дочь. — Это еще кто?

— Да то ли тут написано? — покраснела я, отбирая у нее письмо. Бонапарт имеет обыкновение называть так интимную часть моего тела. — Просто он торопился… и что-нибудь перепутал…

Бормоча, я отвернулась, чтобы дочка не заметила моей улыбки.

24 мая 1800 года, Аоста

Дорогая мама, пишу наскоро, просто чтобы сообщить тебе, что мы перешли через Альпы. Переход занял пять дней. Было скользко, мы буквально скатились в Италию. Такой большой армии перевал Сен-Бернар не видел со времен Карла Великого. Осознаю, сколь многого может достигнуть человек, обладающий упорством и знающий, чего хочет. Ты понимаешь, кого я имею в виду.

Твой преданный сын Эжен

Р. S. Гражданин Анри Робике — хорошая кандидатура для Гортензии.

14 июня, Сен-Жермен-ан-Ле

Дорогая мадам Бонапарт, я знаю, как ты занята исполнением своих официальных и иных обязанностей, но, может быть, сможешь уделить минутку своей бедной тетушке и ее больному мужу? Здоровье маркиза сильно ухудшилось. Если не сможешь приехать, по крайней мере, помолись за него.

Твоя крестная мать, тетушка Дезире

17 июня, Сен-Жермен

Тетушка Дезире встретила меня у дверей с лицом, слишком белым от рисовой пудры.

— Слава богу, ты приехала! Маркиз умирает, и от чего же? От клубники!

— Тетушка Дезире, пожалуйста, не пугайте меня. Вы серьезно? — Странно, что возможность кончины маркиза застала меня врасплох, ведь недавно мы отпраздновали его восьмидесятисемилетие. Очевидно, оттого, что маркиз прожил столь долгую жизнь, мне стало казаться, что он вознамерился жить вечно.

— О да, уверяю тебя, он у небесных врат. Боже мой, столько хлопот! Доктор сегодня был уже три раза, а каждый визит обходится в одиннадцать ливров… Франков, то бишь. Так мы теперь называем деньги? Желала бы я, чтобы перестали менять названия вещей, — мне за всем не уследить. Может, замолвишь на этот счет словечко своему мужу? Врач сперва ставил маркизу пиявки на живот, а потом еще слабительный пузырь, так тот едва не умер… — тетушка Дезире шептала, чтобы не слышала горничная, протиравшая пыль с деревянных стенных панелей. — Откровенно говоря, доктор — простак. Он противник живичных клизм, которые я ставила маркизу, хотя совершенно очевидно, что только они и поддерживали в нем жизнь все эти годы.

Живица? Скипидарная смола?

— Смешанная с отваром улиток, — заговорщицким тоном пояснила тетушка, оборачиваясь ко мне с рукой на хрустальном шаре дверной ручки. — Я варю их с добавлением сладкого вина с Канарских островов, — но где сейчас достанешь такого вина? Знай я, что снова начнется война с Англией, купила бы про запас. Может быть, в будущем, когда твой супруг надумает воевать, он предупредит меня заранее?

У тетушки Дезире такой сумбур в голове, что я не нашлась с достойным ответом.

— Бонапарт пытался склонить Англию к миру, но…

— Решение тут может быть только одно, моя дорогая. Верните трон претенденту, и Англия оставит нас в покое.

Посадить на трон короля из династии Бурбонов? Словно все жертвы революции были напрасны?

— Тетушка Дезире, это не…

— Мне все равно, что скажут люди! — убежденно вскричала тетушка Дезире. — Слишком много свободы — тоже нехорошо. Чем плох феодализм? В наши дни невозможно найти прислугу, это раз… Маркиз де Богарне! — закричала тетушка, распахнув дверь. — Это Роза приехала повидать вас. Помните, Йейета? Или Жозефина, как она себя теперь называет.

Лежавший на перине маркиз медленно повернул голову.

— Вы знаете! Мадам Бонапарт! — прокричала ему в ухо тетушка Дезире.

— Бон-а-пар-те! — проскрипел старый маркиз.

18 июня, по-прежнему в Сен-Жермен

Использую тихую минутку, чтобы поразмыслить и укрепиться духом. Маркиз тихо скончался: «угас, как лампа без масла», по выражению тетушки Дезире. Даже дорогая тетя Фэнни сумела приехать «вовремя», одетая по случаю в бальное платье, украшенное блестками и потрепанными оборками.

Последние свои слова маркиз прошептал мне:

— Выдай Гортензию за кого-нибудь с хорошими зубами. Я женился на хорошей женщине.

Я передала это тетушке Дезире. Не ожидала, что буду так подавлена кончиной маркиза. Что ж, он прожил хорошую долгую жизнь и не страдал, отправляясь на небеса. Да покоится он с миром, и да пребудет с ним Господь.

21 июня, снова в Париже

Из-за конного курьера, присланного министром полиции, меня снова гложет тревога.

— Вы бледны, — заметил Фуше, приветствуя меня.

— Признаюсь, я переживала.

Париж казался мне покинутым.

— Почему на улицах так малолюдно? — И зачем, интересно, он послал за мной?

— Все направились на юг, рассчитывая услышать новости из Италии, — сообщил Фуше, поддергивая свои запятнанные манжеты. Теперь мой друг был одет дорого, но все равно выглядел неряшливо.

— Какие новости?

— Город полон слухов. В каждом кафе предместья Сен-Антуан бездельники болтают, что армия вашего мужа разбита в Италии. Оппозиция открыто строит планы отбора власти у «корсиканца», как они называют первого консула.

— Бонапарт разбит?

Как такое возможно?

— Кроме того, ходят слухи — несомненно, ложные — о смерти первого консула.

Я прижала руку к сердцу. Слухи ли?

— Неужели точно ничего не известно? Никаких донесений?

— Насколько мне известно, было отступление.

— Фуше, пожалуйста, будьте честны со мной! — дрожащим голосом взмолилась я. — Возможно ли, что это правда?

— Я ввел бы вас в заблуждение, пытаясь это отрицать… — прочистил горло Фуше. — Вам следует знать, что ходят разговоры и о смерти вашего сына, — тихо добавил он.

Я сжала подлокотники кресла, в котором сидела. Такую потерю я не смогла бы перенести!

— Пустые слухи, — уверил меня Фуше, протягивая скомканный носовой платок из батиста. — Не надо думать об этом. Сегодня вечером все будут смотреть на вас.

Ах да… прием иностранных послов!

— Министр Фуше, я, наверное, не приеду. Я уже отправила сообщение министру иностранных дел, в котором объяснила, что у меня недавно умер родственник, поэтому не смогу выступить в роли хозяйки на приеме послов. А теперь еще эти новости…

— Но вы должны там быть! Все фракции готовы действовать. Малейший намек на падение первого консула — и в стране разразится гражданская война. — Фуше широко раскрыл глаза. — Вот почему мы рассчитываем, что вы сыграете роль Победы.

Почти два часа ночи

На приеме я вспомнила уроки Гортензии по актерскому мастерству. Развернув ладони тыльной стороной к публике, я подняла их на слове «победа», при этом окинув взором всех, собравшихся в комнате:

— Первый консул не только жив, но и одержал победу!

Под умеренные хлопки я отвернулась, не без дрожи. Неужели они мне поверили?

— Думаю, ваши слова приняты за чистую монету, — почти беззвучно сказал Фуше.

Но вот после полуночи мне сообщили о прибытии всадника. Сердце у меня запрыгало, когда я увидела Мусташа, курьера Бонапарта. Усмехаясь в огромные усы, заляпанный грязью курьер бросил к моим ногам два потрепанных австрийских знамени. Бонапарт действительно победил!

Воскресенье, 22 июня

В полдень артиллерийские залпы возвестили об одержанной победе. Слуги исступленно танцуют в коридорах.

— Активы инвестиционных фондов поднялись на семь пунктов, — обронила Мими, подсчитывая прибыль.

Милан

Дорогая мама, австрийцы были разбиты, не успев понять, в чем дело. Я возглавлял атаку и захватил в плен австрийского офицера — повезло! Папа повысил меня в должности, теперь я командую эскадроном.

Была еще одна хорошая переделка. Равнины Маренго не очень подходят для действий кавалерии — слишком много ручьев и канав.

Пегас был ранен в бок, но выздоровеет. Мне еще повезло, ведь в этом бою погибло много лошадей. Я легко отделался: два сабельных удара пришлись по седлу.

Местные жители приветствуют нас, как героев, — ты бы видела здешние празднования!

Папа просил передать тебе, что скоро напишет.

Миллион поцелуев, твой сын Эжен

Р. S. Правду говорят: итальянки очень красивы.

24 июня

— По сообщениям, жители Милана просто сходят с ума от благодарности, а женщины буквально бросаются к ногам наших солдат, — протянул художник Изабе, глядя в карты.

— Итальянки, они такие пылкие! — поддержал его актер Тальма.

— Все женщины имеют слабость к завоевателям, — заметила писательница мадам де Соуза, обмахиваясь картами, как веером.

— Вот как? — улыбнулась я, забирая выигрыш. Между тем Бонапарт давно не пишет…

2, вернее, 3 июля в четвертом часу ночи (не могу уснуть)

Незадолго до полуночи тихо вернулся Бонапарт. В садах за какой-то час собралась толпа, все размахивают факелами. Жутковатое зрелище.

— Чествуем вас, — обняла я мужа.

4 июля

Бонапарт снова дома. Он, как всегда, победил, все хорошо. Почему же тогда мне так грустно и одиноко?

5 июля, весь день в Мальмезоне

— Как поживаете, дорогая? — спросила Тереза, поправляя светлый парик, который надевала, чтобы остаться неузнанной.[130]

Должно быть, я испустила тяжкий вздох, ибо она взмахнула рукой с многочисленными кольцами, воскликнув:

— Боже мой, неужели настолько плохо?

— От вас ничего не скроешь.

С Терезой мы пережили многое. Можно сказать, подруга спасла мне жизнь, обогащая ее остроумием, мудростью и душевной щедростью.

— Даже и не пытайтесь, — легонько стукнула она меня по костяшкам пальцев расписанным веером.

Я призналась, что подозреваю Бонапарта в связи с другой женщиной, и это меня угнетает.

— Со времени его возвращения из Италии он резок со мной, без причины нетерпелив.

Тереза поморщилась.

— Вы что-то слышали? — спросила я.

— Только сплетни насчет той итальянки, певицы из Милана.

— Ла Грассини. — Разумеется! Молодая и привлекательная, Ла Грассини известна своей страстностью и ангельским голосом. Два года назад в Италии я устроила так, чтобы она пела для нас. Помню интерес Бонапарта, помню ласкающий взгляд этой жизнерадостной женщины. Тогда Наполеон не обратил внимания на ее слишком явное расположение, но… все меняется.

6 июля, четверть пятого пополудни, Париж

— Это правда, что примадонна «Ла Скала» в Париже?

— Ла Грассини? — Фуше достал из кармана камзола потертую табакерку. — Приехала в карете, запряженной восьмеркой вороных, это трудно было не заметить. В Париже ее видели все.

— А что еще заметили жители Парижа?

Он внимательно всмотрелся в мое лицо из-под тяжелых век.

— Может быть, сначала вы скажете, что видели сами?

— Естественно проявлять бдительность, если возникают подозрения. — Я помолчала, крутя на пальце обручальное кольцо. Из круглого оно стало овальным, идеально сидя на пальце. Может быть, чересчур идеально… Я уже не могла его снять. — Знаете, чего мне не хотелось бы? Узнать последней, что мой муж…

Я ощутила, как горят мои щеки.

— Пользуется правом королей?

Все чаще мне приходилось слышать об этом «праве королей». Я кивнула, сосчитала про себя до трех и посмотрела Фуше в глаза:

— Не сомневаюсь, что вы в курсе.

— Это моя работа, все знать.

Фуше сплюнул в плевательницу.

— Как вы и подозреваете, — сказал он, утирая губы рукавом, — ваш муж попал под обаяние Ла Грассини.

— Жене солдата такие вещи понятны, — еле вымолвила я. — Это пройдет, как непогода.

— Вы мудры, мадам, вы — идеальная жена.

Без даты

Идеальная жена вне себя от злости. Идеальная жена потратила сегодня целое состояние, заказав пять шляп, шесть пар перчаток, четыре пары туфель и две пары сапог, не говоря уже о мелких предметах нижнего белья из тонкого батиста, вышитых, отделанных кружевами и лентами. Не говоря о новом платье от Леруа, самого известного модельера в Париже.

9 июля, дворец Тюильри

Сегодня за вистом мадам де Соуза объявила, что после тридцати лет женщина не может рассчитывать на то, чтобы первенствовать в сердце своего мужа, и должна довольствоваться вторым местом.

— Это хуже смерти! — горячо ответила я, проиграв взятку.

10 июля, Мальмезон (яркая луна, темные мысли)

— Мне тяжело об этом говорить, но она права, — сказала Тереза, протягивая мне флакон с лавандовым маслом — успокоительным средством для женщин, переживающих потрясение. — Если не Ла Грассини, то какая-нибудь другая шлюха. Мужья все таковы. Это то, с чем жена должна мириться. Но он хотя бы исполняет супружеский долг?

Я кивнула. Что-что, а это он делает. Теперь даже более пылко, чем прежде.

— Тогда на что вам жаловаться? Если он завел любовницу, это вовсе не значит, что он вас не любит.

«Любит» — не то слово: Бонапарт преклоняется передо мною.

— Вы не понимаете! — Как мне объяснить Терезе, каково это — быть любимой таким человеком, как Бонапарт? Быть его музой, ангелом, объектом всепоглощающей страсти? Мне что, лежать рядом с ним, пока он мечтает о Ла Грассини, ощущая исходящий от него чужой мускусный запах, слышать радость в его напевах и знать, что они вдохновлены любовью к другой? — Смириться с этим, Тереза? Никогда!

— Хотите, чтобы муж вас любил?

— Конечно.

— Тогда повторяйте за мной: «Принимаю все с любовью, прощением и великодушием».

Я послушно повторила, заставив Терезу рассмеяться:

— И без скрежета зубовного!

Без даты

Заказала еще три шляпы, два платья, семь пар туфель, пять пар шелковых чулок, две шали, ожерелье из рубинов и жемчуга.

14 июля, День взятия Бастилии, почти полночь

Я уже собиралась выехать на празднество, когда, вернувшись из Милана, прискакал Эжен.

— У тебя получилось! — обняла я сына. От него пахло лошадьми и дымом походных костров.

— Ох, мама!

— Что такое? — встревоженно переспросила я.

— Нет, ничего. Дело в тебе. Ты выглядишь… чудесно!

Эжен и его егеря сопровождали нас с Бонапартом к Национальному дому инвалидов. Когда мы въехали в ворота Марсовых полей, вокруг было море лиц, нас приветствовали оглушительным криком.

Внутри душно, яблоку негде упасть. Когда Эжен показывал народу захваченные вражеские знамена, я была тронута до слез. Затем пела мадемуазель Ла Грассини; под сводами звучал ее, должна признать, божественный голос. Но с еще большим удовольствием я отметила ее двойной подбородок и чрезмерное использование испанских румян.

9 августа, очень жарко

Вечером в салоне ко мне бочком подкрался Фуше.

— Нет, не говорите, — сказала я. Сердце у меня в груди колотилось. — Я не могу это слушать!

— Успокойтесь, мадам Бонапарт. Я просто хотел сообщить вам, что Ла Грассини недовольна вашим мужем.

— О, слава богу! Я уж решила, на жизнь Бонапарта снова покушались. — В каждой тени мне мерещился человек с кинжалом, малейший шорох подтверждал мои страхи. — Так что вы сказали насчет Ла Грассини?

— Вчера вечером в салоне министра иностранных дел она жаловалась на первого консула.

— Вы были у Талейрана? — Они же заклятые враги!

— Мне донесли мои люди. За вистом Ла Грассини поведала собравшимся, что в постели первый консул ее не удовлетворяет. — Последнее слово Фуше произнес с неподобающим удовольствием.

— Ну, меня ваша новость нисколько не утешила.

Да как она посмела!

10 октября, очень поздно, Париж

Вернувшись вечером из оперы, мы с Бонапартом застали у себя в Желтом салоне Фуше, министр полиции выглядел озабоченным. Во время спектакля, на котором мы были, возникла какая-то суматоха. Как теперь выяснилось, были задержаны вооруженные кинжалами и пистолетами заговорщики, — те намеревались убить Бонапарта.

Я подобрала шлейф и села на краешек стула.

— Убийцы?

Еще сильнее потрясло меня то, что Бонапарт уже несколько недель знал о готовящемся покушении, но не сообщил о нем Фуше, считая, что сам сможет вывести заговорщиков на чистую воду.

— Бонапарт, вы знали, что эти люди будут в опере?

Я была потрясена — и злилась. Как можно быть таким легкомысленным? Он подвергал риску не только себя, но и меня!

— Ваш муж, — подлил масла в огонь Фуше, — устроил так, что убийцам предоставили деньги, необходимые для воплощения их плана. Представляете ли вы, первый консул, насколько близки были сегодня к смерти?

Слова Фуше привели меня в трепет. Бонапарт же принял сказанное в штыки:

— Все вышло, как и планировалось, министр Фуше. — Бонапарт расхаживал по салону под хрустальной люстрой. — Я сыт по горло намерениями революционеров меня свергнуть, поэтому решил действовать на упреждение. Этот эпизод доказывает лишь то, что в городе происходит много такого, о чем вы и не подозреваете.

— При всем уважении, первый консул, позвольте возразить. Мне очень многое известно, — возмутился Фуше. — Знаю, например, что некий человек в шубе регулярно покидает дворец, садится в наемный фиакр и едет на улицу Комартен, дом семьсот шестьдесят два: в комнаты, которые снял для прославленной итальянской певицы. Вскоре этот «некто» выходит и возвращается во дворец. А через час после его ухода высокий молодой человек, скрипач, входит в жилище предприимчивой Грассини, которая…

— Убирайтесь! — Бонапарт пнул горящее в камине полено.

Я вышла проводить Фуше в прихожую:

— Как вы можете так поступать по отношению к нему?

— Преданность имеет много масок. Первый консул подвергает себя опасности.

— Вот как? Унижая его, вы просто исполняете свой долг?

Я резко повернулась на каблуках; меня всю трясло.

Бонапарт сидел на кровати, самостоятельно расшнуровывая сапоги.

— Можем притвориться, что меня при этой сцене не было, — предложила я, усаживаясь перед камином.

— Точно так же, как вы делали вид, что не знаете о моем романе, Жозефина?

Я взяла иглу для вышивания и проверила цвет нитки: ей надлежало быть светло-голубой, как летнее небо. Рука у меня дрожала.

— Да. — Я отложила иголку. — Пожалуйста, Бонапарт, встаньте и ходите по комнате, как вы обычно делаете. Мне не нравится, когда вы так неподвижны.

— Мне удивительно, что вы не сердитесь.

— Я сердилась. Но сейчас я злюсь не на вас, а на нее.

Синьорина Грассини не только соблазнила моего мужа. Хуже того, она наставила ему рога!

— Каким же глупцом я был…

Отложив пяльцы, я подошла к нему.

— Не злитесь на Фуше, — попросила я, взяв Бонапарта за руки: мягкие женственные руки, которыми он так гордился. — Он говорил из преданности вам.

— Вы знаете, как сильно я люблю вас, Жозефина?

В его серых глазах отражалось пламя камина.

Потом, уже лежа в его объятиях, я воспользовалась его благодарностью, чтобы убедить принять меры предосторожности от вероятных в будущем нападений. И добилась обещания больше не пытаться ловить убийц самостоятельно. Бонапарт согласился с неохотой.

— Вы слишком сильно меня любите, — посетовал он.

В ПОИСКАХ ЖЕНИХА ДЛЯ ДОЧЕРИ

3 сентября 1801 года

Младший брат Бонапарта Луи стал приезжать к нам вечерами. Он читает нам вслух «Ночные мысли» Юнга. Гортензия в это время делает наброски, я сижу за вышиванием, Бонапарт же, разумеется, занят работой у себя в кабинете. Луи время от времени отрывается от книги и смотрит на Гортензию, рисующую углем свой автопортрет.

Интересно…

5 сентября, ближе к вечеру

Мыслимо ли, что Луи влюблен в Гортензию? Вчера вечером он, Бонапарт и я вели приятный разговор о немецкой литературе, когда в комнату вошла Гортензия. Луи вдруг умолк. Никакие уговоры с нашей стороны не смогли побудить зардевшегося молодого человека продолжить беседу.

«Молчун!» — поддразнила Луи Гортензия, словно не замечая, какое впечатление производит на него.

Вскоре после двух часов ночи, не могу уснуть

Почему я раньше не рассматривала Луи в качестве жениха? Ему двадцать четыре года (возраст подходящий), он серьезен, недурен собой, умен, образован, начитан.

Со времени падения с лошади в Италии его здоровье вызывает опасения — правой рукой он пользуется со все большим трудом, но это, несомненно, излечимо. Порой Луи бывает мрачноват, но неизменно добр (обожает свою дворнягу). Благородные черты лица, высокий рост… Отличные зубы, в конце концов.

8 сентября

Ездила к мадам Кампан посоветоваться насчет прислуги. Ее опыт фрейлины королевы Марии-Антуанетты бесценен, а директора школы — тем более. Я рассказала ей о том, как пыталась найти для дочери подходящего жениха, а та отвергла всех молодых людей, которых ей представляли. Поделилась с мадам Кампан своими опасениями, что Гортензия ждет идеального мужчину, какие в реальной жизни не встречаются; что романы, которые она читает, формируют у нее излишне романтические представления о браке: она намерена выйти замуж по любви, что в наше время встречается все чаще, но нередко ведет к разочарованию.

Мадам Кампан взглянула на меня с тревогой.

— О браке по любви и говорить нечего, — твердо сказала она, оправляя черное платье простого покроя, без украшений и затей. — Молодые люди движимы чувствами, они не способны выбирать мудро. К счастью, ваша дочь умна. Не сомневаюсь, она сделает верный выбор. Кто у вас на примете?

Я объяснила, что мы с Бонапартом это еще не обсуждали, но его брат Луи был бы идеальным женихом. Мадам Кампан откинулась на спинку кресла. Кажется, мой ответ ее устроил.

— Как раз хотела предложить вам обратить внимание на Луи. Даже если бы у него была отталкивающая внешность, я бы рекомендовала его, ибо выгоды от этого брака для вас, вашего мужа да и для всей нации совершенно очевидны.

— Конечно, но…

— К счастью, он не отвратителен. Луи — человек рассудительный, добрый и чувствует поэзию, подобно самой Гортензии. А каковы его чувства к вашей дочери?

— Откровенно говоря, я начинаю подозревать, что Луи в нее влюблен.

— У них были бы красивые дети.

О да! И какая это была бы радость для нас с Бонапартом! Их дети объединили бы нас, были бы нам утешением, если сами мы так и не сможем…

В тот же день, в Париже

— Жозефина, — потряс меня за плечо Бонапарт, — вы спите? Я тут подумал: что если Луи? Как возможный… ну, вы понимаете, для Гортензии.

— Чудесная мысль! — обняла я мужа. — Как только я сама не додумалась?

10 сентября

— Бонапарт, надо что-то делать с Гортензией и Луи.

— Что именно? — спросил Бонапарт и закрыл «Историю Карла Великого», которую читал, заложив страницу пальцем.

— Помните, вы сами мне говорили?..

— Женская работа, — отрезал он и снова распахнул книгу, надорвав при этом переплет.

— Но с Луи должны поговорить именно вы!

— Что я понимаю в таких делах?

— Больше, чем думаете, — улыбнулась я.

Без даты

— Итак, я поговорил с братом. — Бонапарт сел рядом с моим туалетным столиком, одобрительно косясь на мое платье из вышитого батиста с очаровательным декольте. — Луи влюблен в…

— Бонапарт! — прошептала я, указывая ему глазами на парикмахера.

Гражданин Дюпла засмеялся и распушил мне кудри. Он убедил меня выкрасить мои каштановые волосы смесью ревеня с белым вином, что придало им золотистый оттенок.

— Мадам Жозефина, вы настолько хорошо меня знаете… — хохотнул Дюпла.

— Слишком хорошо!

В дверях возник секретарь Бонапарта. Всегда так: сплошь суета и суматоха, с мужем поговорить некогда.

— Первый консул, министр Талейран желает говорить с вами.

Я взяла мужа за руку.

— И?.. Что же Луи?

— Он согласился, — коротко ответил Бонапарт, пожал плечами и встал.

— И это все?

— Меня здесь нет, — сказал Дюпла, роясь в коробке с гребнями. — Я невидим.

— Он собирался поднять эту тему, — понизил голос Бонапарт. — Теперь кто-то должен поговорить сами-знаете-с-кем, чтобы узнать, ответит ли эта сами-знаете-кто… благосклонно.

— Не могу найти! — всплеснул руками Дюпла, повернутый к нам спиной.

— Не думаю, что мне стоит обсуждать это с ней. — Воображаю, Гортензия воспримет этот разговор как давление. — Лучше, если это сделает кто-то за пределами семьи, так мне кажется.

— Фовель мог бы, — предложил Бонапарт.

— Конечно, могу, — сразу согласился Фовель. — А что именно, первый консул?

Вдвоем они вышли из комнаты.

— Гражданин Дюпла, я серьезно: не смейте проболтаться, — сказала я парикмахеру, как только за ушедшими закрылась дверь.

В тот же день, ближе к вечеру

Днем секретарь Бонапарта явился примерить новую куртку, модель которой я сама для него придумала. Получилось отлично, даже Бонапарт потребовал себе такую же. Я посвятила Фовеля в наши дела.

— Луи добр и заботлив, Гортензия ему нравится. Если бы они поженились… — Я обрисовала Фовелю выгоды для всех имеющих отношение к делу. — Согласна с Бонапартом: вы идеально подходите, чтобы обсудить с Гортензией эту деликатную тему.

— Мадам Жозефина, первый консул уже обсуждал это со мной, но, думаю, я не смогу…

— Вы с Гортензией вместе играете в пьесах. У вас хорошие отношения. Пожалуйста, помогите. Нам просто нужно выяснить, какие чувства она питает к Луи…

13 сентября

— Она заплакала, мадам.

— От чего же? Что она вам ответила?

Фовель пожал узкими плечами:

— Ничего. Просто промолчала.

— Значит… А что сказали ей вы?

— Что это будет в интересах страны. — Боже мой, он все испортил! — И что вы с первым консулом уже все решили.

— Разве вы не подчеркнули ей положительные качества Луи?

Фовель насмешливо посмотрел на меня:

— А у него они есть?

— Как бы невзначай вы могли упомянуть ей, как Луи добр, чувствителен и умен… И что он ее любит!

— Я пытался, мадам, но не знаю, слышала ли она меня, — надул губы Фовель. — Все это время Гортензия плакала навзрыд… Вы только не волнуйтесь!

Вскинув руки, как бы сдаваясь врагу, секретарь Бонапарта продолжил:

— Она заверила меня, что никогда не сделает ничего такого, что вас огорчит.

Гортензия попросила восемь дней все обдумать. Сейчас я, полна раскаяния, вожу пером по бумаге. Как же все не просто! Не напрасно ли мы это затеяли?

15 сентября, Мальмезон

При виде печали на лице дочери я и сама вынуждена отворачиваться.

— Она решит все сама, — шепнул Бонапарт, нежно взяв мои руки в свои.

16 сентября

Мадам Кампан сейчас у Гортензии. Слышу их голоса, приглушенные рыдания дочери. Это невыносимо…

В тот же день, позже

Проводила мадам Кампан до кареты.

— Успокоится, — кивнула она. — Тут надобно терпение.

— Он ей не нравится? — Почему моя дочь так несчастна? Мы же не просим ее выйти замуж за отвратительного старика! А ведь в наши дни такое случается часто… — У нее не лежит сердце к Луи? Странно, у нас с Бонапартом создалось впечатление, что он ей по душе.

Мадам Кампан придвинулась поближе, понизив голос:

— По-моему, она считает, что ее избранник непременно должен вызывать у нее неземной восторг.

Я поморщилась.

— Вот именно! — с жаром закивала она. — Конечно, Луи ей нравится. Просто он не ее идеал. Что ж… Гортензия всегда была очень впечатлительна и романтична. Успокоится, вот увидите.

17 сентября

Бонапарт предъявил Англии ультиматум: если мирный договор не будет заключен немедленно, переговоры прекратятся.

— А что касается вашей дочери…

Он требует от нее решения.

У Гортензии еще четыре дня на размышления.

21 сентября, после полудня, дворец Тюильри

В дверь заглянул Фовель:

— Мадам Жозефина?

Я оторвалась от вышивания.

— Да?

— Гортензия дала согласие. Сказала, что не станет на пути у вашего счастья!

Дрожа подбородком, я зашарила вокруг в поисках платка.

МОЯ ДОЧЬ НАКОНЕЦ-ТО ВЫХОДИТ ЗАМУЖ

22 сентября 1801 года, почти десять часов пополудни, дождливый день в Париже

Луи казался каким-то напуганным.

— Ты хотел говорить со мной, Наполеон?

— Да. Сядь, — сказал Бонапарт, швыряя смятый лист бумаги в огонь камина. — Гортензия дала согласие обдумать твое предложение, если бы таковое ей поступило.

Я внутренне сжалась. Иногда Бонапарт может быть таким прямолинейным!

— Рекомендую ее тебе. Она милая и добродетельная девушка.

Тут в комнату, с нотами в руках, вошла было Гортензия, — но, завидев Луи, развернулась и убежала.

— Только, быть может, несколько застенчива… — задумчиво протянул Бонапарт.

Без даты

Теперь осталось только, чтобы Луи сделал Гортензии предложение. На эту пару больно смотреть: вечно они разбегаются в противоположные друг от друга концы комнаты и молчат. Мы с Бонапартом ждем. Всё ждем и ждем… Сколько так может продолжаться?

3 октября 1801 года, Сен-Жан-де-Морьен

Дорогая мама, пишу наскоро: курьеру скоро выезжать. Сообщаю славную новость — Англия наконец согласилась подписать мирный договор!

Виктуар пишет, что назначен командующим флотом, который отправляется к Сан-Доминго.[131] Для него это отличная возможность показать, чего он стоит; Паулина должна быть довольна.

От Гортензии некоторое время ничего не получал. Слишком занята приемом женихов?

Тысяча поцелуев! Я здоров.

Твой любящий сын Эжен

14 октября

— Вероятно, вам стоило бы вновь переговорить с Луи, — предложила я Бонапарту. — Воодушевить его, что ли… ну, сами понимаете. Или вы хотите, чтобы я об этом позаботилась?

Собственно, почему бы и нет? Как раз приближается наш большой бал, там будет идеальная обстановка для…

21 октября, шесть часов утра, Мальмезон

Еще только раннее утро, а уже так донимают мысли, что не могу оставаться в постели. Меня переполняют радость и сомнение, но сильнее всего — чувство облегчения.

Вчера мы с Бонапартом открывали бал менуэтом (он пропустил всего лишь два шага).

— Что вы собираетесь сказать Луи? — прошептал он.

— А о чем, по-вашему, мы с ним должны говорить? — игриво поинтересовалась я, протягивая ему правую руку.

— Поторопить его, — протянул Бонапарт левую.

Я пригласила робкого ухажера сесть рядом со мной и спросила:

— Луи, как вам кажется, подобает ли женщине пригласить мужчину на танец?

Уже был объявлен котильон, и на середину комнаты выбирались пары.

— Кажется, это может делать только мужчина, — сказал Луи.

— Жаль, — улыбнулась я, надеясь, что он поймет мой намек. К сожалению, не понял. — Что вы подумаете, если я отвечу согласием на вашу просьбу о чести танцевать со мной?

Он смотрел на меня со всей серьезностью, и на переносице у него возникла небольшая складочка. Хорошие глаза. Мадам Кампан права, у них родились бы красивые дети.

— Хотите танцевать, тетя Жозефина?

— С удовольствием!

Луи вывел меня на середину зала. Гортензия сидела с Каролиной, подле музыкантов. Я погрозила им пальцем.

— Обычно ваша дочь одной из первых выходит танцевать.

— И очень это любит…

— И при том хорошо танцует, — добавил он, когда заиграла музыка.

— Как и вы, Луи.

Если честно, его движениям не хватает уверенности. Вероятно, со временем Гортензия могла бы…

— Я лишь стараюсь не выставить себя дураком, — признался Луи.

— Вы недооцениваете свои способности, — совершенно искренне ответила я. Луи действительно обладает исключительными качествами. Отвернув голову (пожилые дамы, сидящие вдоль стен, неплохо умеют читать по губам), я поставила его перед выбором:

— Луи, мы с Бонапартом говорили о вас с Гортензией. Не собирались ли вы сделать ей предложение? Сегодня, может быть…

— Нет! То есть да.

В замешательстве Луи пропустил шаг и, как ни старался, не мог снова поймать ритм.

— Я запыхалась, — солгала я. — Наверное, надо посидеть.

Бросать танец не принято, но дело уже шло к концу. Луи проводил меня к моему стулу.

— Не посидите ли со мной немного? — спросила я, указывая на пустой стул поблизости.

Он покорно сел; глаза бегают, как у затравленного зверя. Ох уж эти мужчины! Такая отвага на поле битвы — и такая робость в гостиной.

— Как я говорила, Бонапарт хочет побыстрее уладить дело с замужеством Гортензии. Ему кажется, вам следует сказать ей о своих чувствах… сегодня же. Она там, — указала я веером.

Казалось, моя прямота смутила Луи:

— Но она ведь с Каролиной и Эмили…

Во время танца он не сможет, поняла я.

— Пригласите ее прогуляться в саду.

Я дотронулась до его локтя, побуждая Луи встать. Боже, как же заставить его сделать этот шаг?

— Ступайте же! — шепнула я.

Без даты

Клан Бонапартов воспринял эту новость с прохладным молчанием. Синьора Летиция медленно поднялась с места, взяла стакан кислого сока из незрелых фруктов. Ее указательный палец был направлен на Гортензию.

— Теперь вы станете одной из нас, — постановила она и села.

После, в гостиной, Гортензия пела одно из своих новых сочинений, а я аккомпанировала ей на арфе. Кругом сплошь перешептывания, резкие взгляды и жесты.

29 октября 1801 года, Сен-Жан-де-Морьен

Дорогая мама, что за сюрприз! Я в восторге. Луи — идеальная партия для Гортензии. Они подходят друг другу во многих отношениях. Назначена ли уже дата? Подумать только, на будущий год я уже могу стать дядей!

Твой любящий сын Эжен

Р. S. Думаю отрастить эспаньолку.

25 декабря, Рождество

Сегодня Бонапарты собрались на рождественский обед.

— Я так счастлива, что Гортензия и Луи поженятся, тетя Жозефина… — сказала мне Каролина, накладывая себе на блюдо целую горку пудинга и пирожных.

— Подумать только, мы с Гортензией станем сестрами и закадычными подругами, а Наполеон будет ей братом! — переглянулась она с Луи. — Ему это будет приятно, ведь он так любит ее. Все знают, какая дружная у нас семья.

26 декабря, раннее утро

Что-то в выражении лица Каролины во время вчерашнего разговора меня смутило. На всякий случай я попросила Мими поговорить с ее соглядатаем.

— Я бы и так его порасспрашивала, — усмехнулась Мими.

Без даты

Утром Мими положила передо мной записку.

— От племянника Гонтье? — я сразу узнала этот корявый почерк.

— Тут не очень приятное, — предостерегла меня Мими.

Я сунула записку в рукав. И вот что потом прочитала:

«Севодня вечером мадам Каролина сказала своему брату Луи, что он не должен женица на старухиной дочке. Луи ответил, что все равно женица. Мадам Каролина разбила 5 тарелок, так ана зла».

Она зла, а я — в ярости. У меня руки трясутся, когда я это пишу.

29 декабря

И вот вопреки противодействию сплетням и подозрениям приближается свадьба Гортензии Богарне (дочери «старухи») и Луи Бонапарта. Брачный контракт будет подписан первого января — всего через три дня. Церемония бракосочетания состоится на следующий день. Свадебное платье почти готово; Леруа превзошел сам себя.

Воскресенье, 3 января 1802 года

Контракт подписан; по крайней мере, это испытание позади. Да, испытание! Мать Бонапарта все время хмурилась, Каролина и Жозеф лицемерно улыбались. Несмотря на решение не плакать, я разрыдалась, что огорчило жениха. Только Гортензия казалась невозмутимой (и несколько отстраненной).

После подписания Бонапарт подарил Гортензии потрясающее ожерелье, заказанное специально для нее.

— Спасибо, — поблагодарила она без особых эмоций. Кажется, Гортензия твердо решила не улыбаться ни при каких обстоятельствах.

4 января, в начале девятого утром

Проснулась на рассвете и уже немало успела: утвердила меню, договорилась с Леруа о последней переделке роскошного свадебного платья Гортензии (это будет сюрприз), послала письмо к кардиналу Капрара с просьбой после гражданской церемонии отслужить религиозную в маленьком доме на улице Виктуар.

Откровенно говоря, я так хлопочу над этой свадьбой, что постоянно забываю о Бонапарте. Через несколько дней мы на месяц уезжаем в Лион. А там посмотрим, захотят ли Гортензия и Луи жить в Мальмезоне и присматривать там за всеми животными.

Без четверти полночь, очень долгий день

Еще до девяти я постучала в двери Гортензии. Она вышла ко мне в простом креповом платье, украшенном букетиком цветов апельсина.

— Ты не одета? Время идти наверх. Все ждут.

— Я готова, — ответила мне дочь.

Смешавшись, я переглянулась с Мими.

— А что случилось с подвенечным платьем? Разве его не доставили?

Где же изысканный наряд из белого атласа? И бриллианты, подаренные ей Бонапартом? На дочери — только бусы, нитка посредственного жемчуга.

Мими закатила глаза:

— Невеста предпочитает простой наряд.

Я сжала губы, стараясь скрыть раздражение. Очевидно, все споры были бы излишни.

— Чудесно выглядишь, — солгала я.

Если честно, все прошло мрачновато. К Луи и моей дочери подошел мэр. Родные наблюдали за происходящим, никак не проявляя радости по поводу женитьбы. Бонапарту не терпелось, чтобы все поскорее закончилось: одни дела на уме! Я делала вид, что довольна, но это давалось мне с трудом. Гортензия выглядела совсем убитой.

Луи смотрел на нее с тревогой, и я ему сочувствовала.

Потом все мы, в разной степени подавленные, направились в домик на улице Виктуар, где уже несколько часов в своем торжественном облачении нас ждал кардинал Капрара: он по ошибке приехал гораздо раньше назначенного времени. После шампанского, которое должно было, как я надеялась, хоть чуть-чуть развеселить собравшихся (не тут-то было!), кардинал Капрара предстал вместе с Луи и Гортензией пред лицом Божиим. Итак, узел туго затянут, теперь уж не знаю, к добру ли.

Бонапарт пожелал новобрачным счастья, после чего тотчас уехал вместе с двумя другими консулами — им надо было готовиться к поездке в Лион. В ожидании ужина Каролина рассказала кардиналу, что у нее гражданский брак с Иоахимом, но она намерена когда-нибудь обвенчаться с ним в церкви.

Рассматривая свои золотые часы на толстой цепочке, кардинал предложил:

— Могу обвенчать вас сейчас, если хотите. Это займет около часа, — заверил он.

— Не возражаете? — спросила я Гортензию и Луи, сидевших на диване с сумрачными лицами (в конце концов, это был их, как предполагалось, счастливый день).

— Разумеется, нет, — ответил Луи так тихо, что трудно было расслышать.

— Кто-нибудь еще хочет обвенчаться? — весело спросил кардинал, быстро узаконив пред Богом брак Иоахима и Каролины, которая была уже на шестом месяце.

— Жаль, здесь нет первого консула, — сказала Гортензия и благоразумно прикусила язык, ибо широкая публика не знала, что мы с Бонапартом не обвенчаны. Когда-то венчаться было нельзя,[132] а теперь… уже как-то неловко.

Объявили, что ужин подан. Кардинал Капрара раскланялся:

— Боюсь, меня ждут в другом месте.

— Пока вы здесь, кардинал Капрара, не окажете ли еще одну услугу? Не могли бы вы… — Я оглянулась, желая убедиться, что никто не слышит. — Не могли бы вы благословить их кровать?

Старый обычай, и кто знает?.. Вдруг поможет?

— Конечно, — согласился тот.

ЗДРАВСТВУЙ, МАЛЕНЬКИЙ ДОФИН

31 января 1802 года, примерно пол-восьмого пополудни, Париж

Наконец-то мы дома! Поездка в Лион… мягко говоря, удивила. Какое низкопоклонство!

Слишком много помпы и утомительных церемоний. Хорошо, что туда со своим полком прибыл Эжен.

Кстати, он только что вернулся домой. Как и мне, ему не терпится увидеть Гортензию.

В тот же день, без четверти десять

Эжен заключил Гортензию в объятия, оторвав от пола.

— Мадам Луи! Ты нисколько не изменилась.

— Я счастливейшая женщина на свете, — доложила она, переглянувшись со мной, и сразу принялась болтать о неважном здоровье Луи, об уроках рисования, которые они берут вместе, о щенятах мопса, о хромой лошади, о том, что у старого Гонтье болит спина. Затем пришел Луи. Пока ее муж распространялся о том да о сем, сжимая ей руку и не сводя с нее глаз, Гортензия хранила молчание.

Какое же это облегчение!

18 февраля, Мальмезон

Луи был так горд, что я сразу догадалась, о чем пойдет речь. Прекрасная новость!

— Акушерка сообщила, что, хоть еще и рано утверждать наверняка, моя жена, кажется, беременна.

— Замечательно! — воскликнула я, обнимая Гортензию. Я старалась сдерживаться — моя радость так велика!

Эжен от всего сердца пожал Луи руку. «Слабую руку», — подумала я, жалея Луи.

— Наверное, это означает, что я стану дядей?

Эжен принял величественную позу, заставив нас всех рассмеяться.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я Гортензию. Так хочется защитить ее!

— Нехорошо, — простонала она.

— Значит, будет мальчик. — Бонапарт подергал Гортензию за ухо. — У Жозефа девочка. У Люсьена девочки. Пора уже появиться мальчику-Бонапарту.

У моей дочери будет ребенок! Я просто в восторге.

27 марта, за полчаса до полудня

Объявлено, что Англия подписала мирный договор.

— Ваш остров снова принадлежит Франции, — сказал мне Бонапарт, будто делая мне подарок: мою дорогую Мартинику.

— Ах, подумать только, теперь мы сможем покупать кашемировые шали! — обрадовалась Каролина, уплетая макароны. У нее огромный живот, носить осталось чуть больше месяца.

— И платья из английского муслина, — подмигнула мне Гортензия. Все это время мы втихую носили английский муслин, но говорили Бонапарту, что ткань французская.

— И английские растения для английских садов… — поддавшись общему настроению, начала размышлять я вслух. Я уже написала в Англию тамошним ботаникам.

30 марта

Отправила маме на Мартинику посылку. В ней портреты: я с детьми и Бонапарт, а также украшенная бриллиантами золотая шкатулка с медалями и монетами, отчеканенными в честь побед моего мужа.

Теперь, когда по океану можно плавать спокойно, надеюсь, мне удастся убедить маму переехать во Францию. Я также предложила, чтобы дядя Роберт прислал сюда мою крестную дочь, которой уже исполнилось пятнадцать. Юной Стефании было бы полезно перед выходом замуж провести хотя бы год в школе мадам Кампан.

6 апреля, Париж

Мир с Англией подписан менее двенадцати дней назад, а Париж уже кишит лордами и их женами. Расхаживают с безучастным видом по городу со своими странными зонтами, задрав вверх носы. И это несмотря на то, что Париж на всех производит сильное впечатление. Они не верят своим глазам, наблюдая новую республику в ореоле славы. Вряд ли им по душе наши красивые наряды, наши блестящие развлечения, наша жизнестойкость и наша гордость. Ожидали застать нищету и смятение, однако их встретила хорошо управляемая, процветающая страна. Они потрясены нашими новыми больницами (и особенно — детской, первой в своем роде, что открылась совсем недавно), школами, дорогами. Куда ни повернись, всюду стройки: возводятся набережные, мосты, монументы.

— Желаю, чтобы французам завидовали все народы, — сказал мне недавно Бонапарт, и, по-моему, его желание начинает сбываться.

8 апреля

Чудо за чудом! Заключен мир с католической церковью.

— Будем отмечать пасхальное воскресенье в соборе Нотр-Дам, — сообщил мне Бонапарт.

Праздновать собираемся по-королевски: все слуги придут в ливреях.

— Пасха! — воскликнул Леруа. Приложив запястье ко лбу, сраженный новостью модельер закатил глаза: до праздника осталось лишь десять дней.

18 апреля, Париж, пасхальное воскресенье

Снова в Париже звонят церковные колокола. Что за славный звук!

Бонапарт распахнул створчатые окна и встал на подоконник в ночной рубашке, как бы вдыхая звон Эммануэля — большого колокола Нотр-Дама, молчавшего… сколько же? Десять лет?

Наши утренние грезы прервал пушечный залп, от которого затрепетали оконные стекла (и мое сердце).

— У меня есть все, о чем я мечтал, — торжественно произнес Бонапарт. — Мир с Англией, мир с церковью… Вот если бы только…

«Если бы только у нас был ребенок», — закончила я про себя.

4 июня, Париж

Сегодня была в опере, слушала «Гекубу». Бонапарта встретили бурными аплодисментами. Когда Приам сказал Ахиллесу: «Ты претворяешь в жизнь надежды народа!», я уж решила, стены не выдержат, — так все закричали. Публика потребовала, чтобы эти слова повторили несколько раз.

Подобные восторги нередки, но сегодня народная любовь переполнила меня до отказа. И напугала, признаться, ведь… к чему это приведет?

10 июня, Мальмезон, прекрасный летний день

Тереза подняла вуаль из белого муслина, прикрепленную к венку из роз.

— Развод с Тальеном вступил в силу, поэтому я одеваюсь как девица, — объявила она. — Но что такое? — спросила Тереза, пристально вглядываясь в мои глаза.

Я растерялась, но с кем еще я могла поговорить по душам?

— Народ так благодарен, что даст Бонапарту все, чего он ни пожелает.

— Весь мир! Но и этого будет мало, ведь он столько сделал для нас.

Она засмеялась, увидев, что я изменилась в лице. Уж я-то знаю, что Тереза не склонна льстить.

— Не делайте удивленное лицо. Я не хуже других вижу, что вашему мужу удалось невозможное. Подумать только, каким дураком он казался при нашей первой встрече! Помните, как мы смеялись над его тонкими ногами, похожими на зубочистки? А эти большие пахучие сапоги? А, ну вот и вы смеетесь. Так скажите же, чего вы боитесь? Чего такого особенного он может попросить?

— Говорят, он хочет быть пожизненным первым консулом…

— Конечно. И все проголосуют «за»!

— …с правом назвать преемника.

— Об этом я не слыхала.

— И чем тогда он будет отличаться от короля? Иногда меня беспокоит, что, стремясь добиться легитимности в глазах народа, мы скатываемся к тому, против чего так усердно боролись.

— Решат голосованием, так или иначе. Пусть народ определится, чего он хочет. И если бы Бонапарта избрали королем, это был бы «гражданин-король».

— Знаю-знаю, — вздохнула я, — но некоторые уже поговаривают, что права назвать преемника недостаточно, должность должна быть наследуемой. В частности, его братья настаивают, чтобы кто-то из них стал наследником.

— Ах, теперь понимаю. У вас с Бонапартом нет детей…

— Я начинаю думать, что никогда и не будет.

— А вы пробовали?..

— Все пробовала!

Отказывалась от животной пищи и спиртного. Принимала настойку сенны, эпсомские соли и другие слабительные. Мне даже прикладывали пиявки к вискам!

— Скоро поеду в Пломбьер на лечение, но, боюсь…

Тереза накрыла мою руку своей:

— Дорогая, надо верить!

2 июля, Пломбьер

Доктор, лечащий водами, полон надежд:

— От вод вам становится плохо. Это хороший знак!

7 июля, Пломбьер, жарко

Настоящее чудо: у меня какое-то подобие месячных!

— Немедленно возвращайтесь в Париж, — сказал доктор и прописал укрепляющие средства. — У вас должны быть регулярные половые отношения, и после соития не двигайтесь, а под бедра подкладывайте подушку — часа на два хотя бы.

Укладываю вещи.

14 июля, День взятия Бастилии, Париж

В воздухе Парижа витает дух язычества: сегодня дюжина девушек, получивших приданое от городских властей, обвенчались с солдатами на банкете в честь взятия Бастилии. Бонапарт прекрасно выглядел в своем лионском сюртуке из малинового атласа с золотыми кружевами.

«Настоящий король», — говорили его родственники, удовлетворенно улыбаясь. А королю надобен наследник.

29 июля

Опубликованы результаты голосования. Более миллиона граждан проголосовали «за», менее десяти тысяч — «против».

2 августа, Мальмезон

Сегодня Бонапарт официально объявлен пожизненным первым консулом.

— Что это значит? — поинтересовалась я, когда мы шли по дорожке между двумя рядами цветущих роз.

Он сорвал желтый цветок, поднес его к носу и прикрыл глаза, словно забывшись.

— Все изменится, — сказал он, открывая глаза.

Во-первых, нам придется удвоить количество прислуги.

Во-вторых, Мальмезон теперь слишком мал для нас. Надо переезжать во дворец Сен-Клу и подготовить длинные списки того, что нам для этого понадобится. Голова идет кругом, когда начинаю думать, сколько нам нужно горничных, мальчиков-факелоносцев, пажей, лакеев…

8 августа, дворец Тюильри

— Сверхъестественная материализация! — доложил Фуше. — Церковь отыскала для вашего мужа небесного покровителя: святой Наполеон.

Отныне 15 августа будет отмечаться его день.

— Так кто таков этот святой Наполеон? — спросила Гортензия, отрываясь от переписывания ролей одноактной комедии, которую она ставит и где играет, несмотря на беременность. Она на седьмом месяце. По крайней мере, это отвлекает ее от мыслей о давно отсутствующем муже: тот все лечится на водах.

— Какой-нибудь ленивый негодяй, несомненно, — усмехнулся Эжен, уклонившись от попытки Бонапарта дернуть его за ухо.

Форт-де-Франс, Мартиника

Дорогая Йейета, моя любимая племянница, ты должна понимать, что твоя крестная дочь Стефания — еще девица. Я понимаю преимущества образования, полученного во Франции, и не сомневаюсь, что ты и твой знаменитый муж устроите так, что за ней будут хорошо присматривать. Однако мы с ее матушкой не можем заставить себя отправить Стефанию через океан, хоть его воды и спокойны в настоящее время.

С прискорбием сообщаю также, что нет никакой надежды убедить твою матушку оправиться в плавание во Францию, несмотря на приглашение, любезно присланное первым консулом. Она остается неколебима в своих роялистских взглядах.

Твой покорнейший и т. д. дядя Роберт Ташер

12 августа, ближе к вечеру, Париж

Бонапарт швырнул английскую газету в пламя камина, сел и мрачно смотрел, как та горит.

— Мерзавцы! — Выражение лица не столько меня встревожило, сколько пробудило мое любопытство. — Вам это будет неинтересно, Жозефина, — предостерег он, читая мои мысли.

— Теперь вы просто обязаны мне все объяснить!

Бонапарт вскочил и принялся ходить по комнате, заложив руки за спину:

— Английские газеты распространяют слухи, что Гортензия уже родила.

Я пожала плечами.

— Они просто ошибаются.

Он вдруг остановился, сжав кулаки.

— Из чего следует вывод, что Гортензия, выходя замуж, уже была беременна… — Бонапарт помолчал и добавил. — А я — отец ее ребенка.

Сгоревший кусок бумаги поднялся на воздух и исчез в камине.

— Надо позаботиться, чтобы Гортензия не узнала об этом.

— И Луи, — тихо добавил Бонапарт.

15 августа, День святого Наполеона (!), Мальмезон

Что за празднование! Бывало ли когда-нибудь подобное? Вот уж действительно, святой Наполеон (ему сегодня исполняется тридцать три, он еще так молод!).

Утренний прием во дворце прошел вполне гладко. За ним последовал грандиозный концерт: триста музыкантов играли произведения Керубини, Мегюля, Рамо — божественно! Затем после «Тебе, Господи» в соборе Нотр-Дам вереница украшенных цветами карет направилась в Мальмезон на праздник в саду. Погода выдалась чудесная, на ясном голубом небе — ни облачка.

— Услышаны наши молитвы.

Дядя Феш, ставший сегодня епископом, предложил очередной тост.

— Солнце всегда светит папе! — сказала возбужденная и радостная Гортензия, ибо ее одноактная комедия имела успех, публика аплодировала:

— Превосходно!

— Ужасно! — послышалось в общем шуме восклицание Тальма.

Даже Бонапарту понравилось. Он настоял, чтобы Гортензия (несмотря на ее интересное положение) и Эжен вышли первыми в танце.

— Сделайте это для святого Наполеона, — попросил он, очаровательно улыбаясь.

16 августа

Гортензия так расстроена! «Журнал де Пари» поместил заметку о ее вчерашнем танце на праздновании именин Бонапарта.

— Зачем писать, что я на восьмом месяце беременности? — возмутилась она.

— Можно взглянуть?

Секретарь Бонапарта передал мне газету.

— И смотри, мам, кто-то даже сочинил обо мне дурацкий стишок: «При виде мадам Луи Бонапарт на восьмом месяце беременности, танцующей 15 августа».

— Вы не знаете, кто это написал, Фовель? — Имя автора не указывалось, но у меня возникло некое подозрение.

— Конечно, нет, мадам Жозефина! — воскликнул Фовель, сделав особое движение рукой («оружием оратора», как называл руки Тальма), как будто что-то подает мне.

— Кто-то, начисто лишенный литературного дара, — продолжала дуться Гортензия.

— Вообще без таланта, — эхом отозвался Фовель, но покраснел.

Я сжала губы, чтобы не улыбнуться. Так, все понятно…

Гортензия расплакалась.

— Зачем им вообще было что-то писать? Мне даже не хотелось танцевать. Я и не стала бы, но папа настоял.

Фовель выглядел удрученным.

— Все в порядке, — одними губами сказала я ему, обняла Гортензию и вывела ее через застекленные двери в розарий.

Ясно, что Бонапарт неспроста предложил танцевать Гортензии. Не сомневаюсь, что это он попросил Фовеля написать стихотворение о ней и опубликовать в газете, чтобы таким образом доказать английским сплетникам: Гортензия пока не родила, — и тем прекратить слухи.

— Ты замечательно танцуешь, доченька, потому о тебе и пишут. Не тревожься, пожалуйста, не тревожься…

14 сентября, Мальмезон

— Зашел попрощаться, — сказал Фуше, стоя в прихожей Мальмезона.

— Уезжаете? — в растерянности спросила я, ибо только что приехала из Сен-Клу, где заканчивался ремонт и куда мы с Бонапартом должны были переехать через четыре дня. Я как раз пыталась представить, какие занавеси подошли бы там к балдахину над кроватью в форме лодки. Задача не из простых. Я остановила выбор на коричневом, как земля Египта, бархате, но требовалось что-то еще — золотая бахрома, например, которая подчеркнула бы изящество вышивки.

— По-видимому, меня отпускают.

До меня не сразу дошел смысл слов Фуше — я слишком была занята своими мыслями. Я оперлась о ящик. Кажется, он сказал «отпускают»?

— С понижением в должности.

— Вы больше не министр полиции?

— «Сенатор Фуше», — презрительно уронил он. — Совершенно бесполезная должность.

— Не могу поверить!

Фуше — лучший министр полиции, какого только можно вообразить. Как будет обходиться без него Бонапарт? Если что-то неладно, Фуше всегда знает. Если замышляется покушение, он найдет заговорщиков.

— Это Бонапарт вас так?

Фуше — единственный из министров, обладавший мужеством говорить Бонапарту правду. Тот часто сердился на Фуше, это правда, но мы-то все знаем, что Наполеон обязан министру жизнью.

— По-видимому, мои услуги больше не требуются.

— Не понимаю… — Впрочем, я догадывалась, в чем причина. Фуше возражал против того, чтобы Бонапарт пожизненно стал первым консулом, и это приводило в ярость клан Бонапартов. Кроме того, Фуше — мой союзник.

— Еще одна победа клана, — с усмешкой подтвердил Фуше мои опасения.

Раннее утро

Вчера вечером пробовала поговорить с Бонапартом о Фуше, но задача оказалась непростой.

— Мне настоятельно советовали, — только и сказал Бонапарт. Я не посмела поднять вопрос о влиянии его родственников, об их ненависти ко мне. Бонапарт — хозяин Европы, но когда дело доходит до его семьи, он слабеет, и это ведет к опасным последствиям.

«Кровь — это все, — часто повторяет его мать. — Кровь — наша единственная сила».

«Кровь — ваша единственная слабость», — хочу я сказать ему, но не смею.

18 сентября, Сен-Клу

Совсем без сил! Переезжали под дождем. Комнаты в Сен-Клу просторны, но в них холодно. Когда прояснится, поедем с Бонапартом в парк на верховую прогулку.

Воскресенье, 19 сентября

Акушерка считает, что Гортензия родит первого октября, на несколько недель раньше, чем считалось прежде. Она же обмолвилась, что, возможно, родится мальчик.

— Так это замечательно! — Я бы и внучку любила всем сердцем, но рождение мальчика стало бы решением многих проблем.

— Но, мама, со времени нашей свадьбы это будет без трех дней девять месяцев, — сказала Гортензия, отрываясь от рисунка, над которым работала (копии «Ребенка» Греза). — Что подумает Луи?

Луи, чье возвращение с лечебных вод ожидается со дня на день.

«И что напишут английские сплетники?» — подумала я, но промолчала.

21 сентября, Сен-Клу, ясный, солнечный день

Вчера с вод вернулся Луи; увы, не все ладно. Его здоровье не улучшилось. Он совершенно не может пользоваться правой рукой. Дух его тоже неспокоен, ибо он угрожает утопиться, если ребенок родится преждевременно.

— Но Луи знает, что ты добродетельна, — попыталась я успокоить дочь.

Как бы примирить их?

— Конечно, мама, но его заботит лишь то, как все выглядит со стороны и что подумают люди.

— Он тебя любит, ты это знаешь. — Если бы Луи слышал распространяющиеся в Англии слухи, он бы, несомненно, пришел в ярость.

Мы разговаривали, прогуливаясь по дороге среди полей.

— Луи не было дома семь месяцев: очень долгий срок, — поучала я Гортензию, тщась придать ей терпения. — Воссоединение после долгой разлуки порой чревато ссорами.

Уж я-то отлично знаю по своему опыту.

— Лучше не позволять себе раздражаться, особенно в твоем положении.

Я обняла свою бедную неуклюжую дочь. Конечно, если она родит вовремя, это сильно упростит ей жизнь.

7 октября, Сен-Клу

Сегодня девять месяцев и три дня с тех пор, как Гортензия и Луи поженились.

— Я спасена, — сказала Гортензия, сложив руки, как на молитве.

Она склонна все драматизировать, но, честно говоря, все мы испытываем облегчение.

10 октября

Незадолго до полудня по аллее проскакала галопом лошадь. Я вышла на террасу посмотреть, кто приехал, но едва открыла дверь, как по лестнице взбежал Эжен и закричал, чтобы я торопилась.

— Что-то с Гортензией? — испугалась я.

— Началось, мам, я был с ней в этот момент! Луи велел мне скорее скакать за тобой.

Кто бы мог подумать, что поездка из Сен-Клу до центра Парижа может занять менее двух часов! Мы выехали из Сен-Клу в пять минут одиннадцатого, а уже за две минуты до полудня нетерпеливо дергали шнурок звонка у двери городского дома Гортензии и Луи.

— О, хорошо, что вы здесь, а то у меня руки заняты!

Обернувшись, мы увидели женщину в старомодном красном платье и переднике с фестонами из лент. Одной рукой она удерживала на голове табурет для родов, а в другой у нее был кожаный чемодан.

— Мадам Франжу!

— Акушерка? — Эжен торопливо впустил ее.

Пока я приветствовала добрую женщину, отворилась парадная дверь.

— Мадам Франжу? — Луи нервно скреб по груди пальцами больной руки. Ужасно. — Наконец-то!

— Луи, что Гортензия? — только и успела спросить я, как вдруг услышала в доме крик. О нет!

Луи поднял указательный палец на здоровой руке, подав мне знак молчать; в другой он держал часы, отсчитывающие секунды.

— Все в порядке, — определил он, опуская часы в карман.

— Доктор Жан-Луи Боделок[133] будет здесь, как только поест, гражданин, — сообщила Луи акушерка, развязывая платок.

— Через сколько минут? — с тревогой спросил Луи.

— Сказать по правде, он только под ногами путается, — прошептала акушерка, повернувшись ко мне.

Луи уступил дорогу лакею, понесшему родильный табурет и чемодан на второй этаж. И поспешил вслед за ним, через плечо обращаясь к мадам Франжу:

— Боли у жены теперь повторяются чаще. По-моему, уже скоро.

— Надо бы сообщить Бонапарту, — попросила я Эжена, который с растерянным видом стоял во дворе.

— Я съезжу, — кивнул он, явно обрадовавшись такому поручению.

— Он сегодня работает во дворце! — крикнула я вслед сыну, уже скакавшему к воротам.

В комнате роженицы сильно пахло гвоздикой. Мадам Франжу закрывала окна и раздавала указания двум горничным.

— Мама! — выдохнула Гортензия, увидев меня. Луи сидел рядом с ней, поглаживая ее руку.

— Как ты, дорогая? — Моя милая, мое сокровище, сердце мое! На большой кровати она казалась совсем девочкой, ангелом с золотистыми локонами, большие голубые глаза смотрели из-под кружевной оборки ночного чепца. Худышка с огромным животом.

— Все идет прекрасно, — сказала мадам Франжу. — А теперь, мадам Жозефина, можете посидеть здесь, в сторонке, пока я обмерю вашу дочку.

Я покорно села у кровати. Гортензия корчилась от боли.

— Боже милостивый! — закричала она.

Борясь с комом в горле, я старалась дышать поглубже. Акушерка тем временем подбадривала Гортензию:

— Вот так! И чем громче, тем лучше. Пусть соседи знают. Пусть весь Париж знает!

Доктор Жан-Луи Боделок приехал незадолго до трех часов. Ребенок (безупречнее я не видела) родился почти в девять. Хотя роды оказались долгими — часов восемь в общей сложности, — прошли они легко.

Никогда не забуду первый плач малютки.

— Это мальчик… — прошептал Луи, не смея верить такой удаче. Мальчик. Такое облегчение! У меня даже голова закружилась.

— Мальчик! — донесся чей-то возглас из коридора.

— Мальчик! — выкрикнул кто-то и во дворе: кажется, кучер. Где-то в доме затрезвонил колокольчик. О радость!

Мне хотелось тотчас выбежать на улицу, чтобы ударить в колокола Нотр-Дама.

— Отлично потрудились, мадам Луи, родили мужу здорового сына, — улыбалась мадам Франжу, передавая Гортензии красного кричащего младенца. — Его надо обмыть, измерить и запеленать, — дала она указания няне. — Отменно сработан, — добавила акушерка, будто говоря о неодушевленном предмете, — никаких изъянов я не заметила.

Ошеломленный Луи проводил няню из комнаты.

Доктор Боделок похлопал мою дочь по колену, прикрытому простыней.

— Еще одно усилие, мадам Луи, — и дело сделано.

— Мы не хотим, чтобы матка забралась обратно наверх! — сказала акушерка, будто говорила в этот раз об одушевленном существе.

Гортензия поморщилась, но не закричала. Я протерла ее влажный лоб тряпочкой, смоченной в розовой воде. Опасность еще не совсем миновала. Небесные врата остаются открытыми для роженицы еще девять дней после родов.

Вернулся Луи, смотрит гордо. Встав на колени у кровати, он поцеловал руку Гортензии. Я была тронута до слез — так просто, но так благородно!

— У него, у нашего сына, все хорошо? — спросила его Гортензия.

— Шесть фунтов, две унции, рост восемнадцать дюймов, — сказал Луи, глаза блестят.

— Прекрасный вес, — подбодрила я новоиспеченных родителей.

— Мне он кажется таким маленьким, — восторженно воскликнул Луи, — но няня говорит, он большой и очень хорошо сложен!

Вернулась няня с туго запеленутым младенцем на руках. Теперь он молчал.

— О, Гортензия, он просто ангелочек. — Я едва не задыхалась от нахлынувших чувств. Малютку назовут Наполеон-Шарль — так было решено. Маленький Наполеон.

— Наш дофин, — сказала няня, передавая младенца Гортензии.

— Придержите язык! — услышала я обеспокоенный шепот Луи.

— Здравствуй, Маленький Наполеон, — проговорила Гортензия, заглядывая сыну в глаза. Ее щеки мокры от слез.

У МЕНЯ ВОЗНИКАЮТ ПОДОЗРЕНИЯ

13 октября 1802 года, Сен-Клу, прохладный день

К Гортензии относятся как к королевской особе, родившей Бонапартам первого внука мужского пола. Даже синьора Летиция сквозь зубы поздравила мать «сына моего сына».

Эжена произвели в полковники гвардии (это большая честь, ведь ему всего двадцать один год), хотя, по правде говоря, титул «дядя» ему дороже.

К сожалению, такая слава Богарне вызвала зависть у Бонапартов, которая только усилилась после сегодняшней заметки в «Монитёр». Имя Гортензии в ней напечатано хоть и мелкими, но заглавными буквами.

— Такого ни для кого из нас не делают, — надулась Каролина, комкая в руках юбки маленькой Летиции. Крошка Ахилл сидел рядом с ней и сосал палец. — Или мы недостойны?

Она снова беременна, а это состояние всегда превращает Каролину в беспокойную львицу.

— Обязательно свяжитесь с «Монитёр», — улучив минуту, велела я секретарю Бонапарта. — Все члены семьи должны упоминаться на равных.

15 ноября, все еще в Сен-Клу (холодно)

Сегодня утром крестили Маленького Наполеона. Мы с Бонапартом, как крестные родители, с гордостью держали младенца. Он вел себя, как ангел, даже не захныкал.

«Если младенец не плакал во время крещения, то скоро умрет, это всякому известно», — заявила потом Каролина. Ну что за характер!

Мы вернулись в дом новоиспеченных родителей, где Луи по собственному почину и к большому удивлению моей дочери устроил в ее честь праздник. Приехали ближайшие подруги Гортензии: ее кузина Эмили, три сестры Оге и Каролина.

Вскоре после этого прибыла мадам Кампан, а затем потянулись один за другим и члены клана Бонапартов. Люсьен привез двух своих дочерей. Элиза была в странном платье, которое сама придумала: оно сочетало в себе египетский, римский и греческий стили. Такая мода, как она рассчитывает, будет подхвачена всеми парижанками.

— Жозеф прислал свои поздравления, но сам, к сожалению, не сможет приехать, — объявила она, хотя потом в приватной беседе рассказала, что он просто не одобряет праздник, устроенный Луи так скоро после понесенной Жозефом утраты, — вторая его дочь родилась мертвой. Наконец, приехал веселый дядя Феш с матерью Бонапарта. Синьора Летиция остановилась посреди комнаты и отказывалась от всех приглашений сесть, пока Бонапарт не подвел ее к почетному месту справа от камина.

Каролина пыталась добиться, чтобы маленький Ахилл показал всем, как он машет ручкой, когда вошла тетушка Дезире, одетая в модном среди молодежи греческом стиле, с дорогой тетей Фэнни: та казалась усохшей, но была, как всегда, бодра. Краски, которыми было расписано ее лицо, смазались. С напускной храбростью писателя, только что принявшего литературную премию, она прочла вслух довольно длинное стихотворение, написанное ею в честь сына крестной дочери, «нового Аполлона». Я уже обеспокоилась, что декламация затянется надолго (Бонапарт уже начинал нервно вздрагивать), когда приехал Эжен в новом мундире полковника консульских гвардейцев, и все девушки засуетились вокруг, вынудив его зардеться.

Когда все гости собрались и удобно расселись, а детей усмирили конфетами и прочими отрадами, зашел разговор о дебюте в «Театр Франсэ» протеже Тальма — актрисы, которой всего пятнадцать лет. Потом обменялись новостями, полученными с островов от Жерома и Паулины. О впечатлениях молодого Жерома мало что можно было сказать. Он просил прислать ему побольше денег (разумеется), да и только. Хотя Паулине, говорят, на Сан-Доминго понравилось, «несмотря на змей и дикарей».

После закусок Луи торжественно преподнес Гортензии потрясающее украшение из рубинов. Она была, по-моему, тронута, ибо благодарила мужа со слезами на глазах. Затем няня принесла главную драгоценность в короне моей дочери — ее прекрасного младенца, чтобы все могли восхититься. Он обильно срыгнул, отчего все зашумели. Дети визжали и прыгали, чтобы увидеть его розовое личико, в то время как Луи и Гортензия (да и мы с Бонапартом) с гордостью впитывали восхищение собравшихся.

Не припомню другого случая, когда бы моя семья и Бонапарты были столь едины и даже дружны. Впрочем, подозреваю, что тетя Фэнни со своей беззаботностью (она сидела на подлокотнике кресла) и тетушка Дезире со своей склонностью одеваться по-девичьи (цветы в волосах — и это в шестьдесят лет!) привели синьору Летицию в ужас. Ох этот дурной глаз! И все же, несмотря на легкие проявления зависти и недовольства, получился славный семейный праздник, во многом благодаря детям. Я усадила их рядом с собой с условием, что они будут вести себя тихо. Маленький Наполеон все время был у меня на руках.

— Ах, вылитый портрет матери! — сказала Каролина, отставив большой палец руки и щурясь на меня, как это делают художники. — Какая жалость…

Форт-де-Франс, Мартиника

Дорогая Йейета, моя дорогая племянница, обещаем обдумать твое предложение и обсудить его со Стефанией. Она энергичная девушка. Твоя крестная дочь тебе бы понравилась, будь у тебя возможность с нею встретиться.

Городской дом, который ты купила своей матушке, великолепен. Остается только переманить ее туда из ветшающей лачуги в Труа-Иле.

С добрыми пожеланиями, твой дядя Роберт Ташер

17 ноября, Сен-Клу

Днем встречалась с мадам Кампан — обсуждали штат прислуги, необходимый для Сен-Клу, и обязанности всех, кто будет служить.

— Одной фрейлины недостаточно, — качала она головой, просматривая мои заметки.

Я признала, что не понимаю, в чем именно состоят обязанности фрейлины.

— Они заняты своим делом: терпеливо ждут.

— Но чего же?

— Чего вам ни заблагорассудится. Могут составить партию в карточной игре, прогуляться с вами по саду. Подержать ваш веер, если вам захотелось потанцевать. Вызвать слугу, чтобы принес напитки, если на вас напала вдруг жажда. Почитать вслух, пока вы работаете за пяльцами. Развлечь ваших гостей интересной беседой. Они создают вокруг вас определенную обстановку своей репутацией и хорошими манерами. Короче говоря, делают вашу жизнь приятной. Предлагаю начать с четырех.

— Это не слишком ли?

— Учитывая скорость, с которой развертывается судьба вашего супруга, мадам Бонапарт, предсказываю, что вскоре вам потребуется в пять раз больше.

Тут служанка объявила о появлении вновь прибывшего посетителя:

— Гражданин Тальма! — да так громко, что я даже вскрикнула от испуга.

— Мадам Кампан, быть может, вы могли бы помочь с обучением персонала? — тихо попросила я, когда в комнату с королевским достоинством вошел прославленный актер. Величественному облику несколько мешала шапка из овчины и забавная маленькая муфта, свисавшая на шнурке с шеи.

Смахнув шапку с головы и зажав ее под правой рукой, Тальма медленно оглядел комнату, задержал взгляд на бронзовых канделябрах, на желтых бархатных креслах, на нас с мадам Кампан, а потом плавным движением отвел за спину правую руку в перчатке, выставил другую руку ладонью вверх и церемонно отбил нам низкий поклон.

— Дамы, — возгласил он, — рад вас видеть! — Актер нервно стащил перчатки и взъерошил растопыренными пальцами ненапудренные волосы. — Как вам понравилось?

— Отлично! — захлопала я в ладоши. — Мадам Кампан, что скажете? Разве не совершенное явление?

— Внушительное, — согласилась мадам Кампан. — Но перчатки снимать не стоило.

Я уговорила Тальма выпить с нами по стаканчику шабли. Мы обменялись новостями, почерпнутыми в разных салонах, впечатлениями от спектаклей, восторгами по поводу его юной протеже, мадемуазель Жорж. Мятущийся, непостоянный актер признался нам, что опасается, как бы она его не подвела:

— Сама еще ребенок, а уже должна играть Клитемнестру! Что она знает о материнских чувствах? Боже мой! Я не переживу этот дебют.

Вскоре Бонапарт позвал к себе Тальма, да и мадам Кампан откланялась. Я проводила ее через лабиринт коридоров до самой кареты. Возвращаясь мимо кабинета Бонапарта, я услышала истошный крик. Сбежались гвардейцы, распахнули двери кабинета, — и перед ними предстали два удивленных человека: Бонапарт стоял в трех футах от Тальма, который, как кинжал, занес над головой крупное птичье перо.

— Что там еще? — спросил Бонапарт, оборачиваясь.

Я перевела взгляд на Тальма, снова на мужа:

— Судя по крику, тут кого-то убивали?

Тальма рассмеялся.

— Я же говорил: подумайте о сценической карьере, первый консул.

Бонапарт застенчиво показал мне зажатые в руке бумаги: роль в пьесе.

— Я тут помогаю Тальма репетировать сцену убийства, — объяснил он.

20 ноября, Сен-Клу

Всю неделю беседовала с претендентами на должности прислуги. Уже без сил, но на завтра остается еще несколько человек.

В сердце между тем поют ангелы. Сегодня приходила Гортензия с младенцем, и мы с Бонапартом долго ворковали, несли чепуху и строили гримасы, наблюдая реакцию озадаченного малыша.

— Видите? — сказал Бонапарт, когда малыш сморщил личико. — Он меня узнает.

Я счастлива быть бабушкой.

23 ноября, незадолго до полудня

Бонапарт одобрил мой выбор фрейлин (увы, кроме герцогини д’Эгийон).[134] Мадам Люке, мадам Копон дель Льор и мадам Лористон будут отчитываться посменно, а приступят к обязанностям через несколько недель. А Клари Ремюза уже служит у меня. Одним из казначеев Бонапарта станет ее муж, что избавит семью от денежных затруднений.

27 ноября

Клари Ремюза, ее муж и дети вчера переехали в покои Сен-Клу. Она сообразительна, культурна и, кажется, охотно будет помогать. Мне, конечно, потребуется помощь.

29 ноября, Сен-Клу, прохладно

— Я забрала в городе посылку для вас, мадам, — объявила Клари, стоя в дверях и пытаясь снять капюшон своего плаща.

— Я так рада, что вы здесь, — сказала я, улыбаясь двум сыновьям моей фрейлины, щеки которых покраснели от ветра. — Мне нужен ваш совет.

Пролистав книгу о греческих статуях, я пыталась теперь добиться, чтобы моя шаль ниспадала в точности, как на одной из иллюстраций.

— Нас задержали на улице Сент-Оноре. — Клари передала младшего ребенка няне. — Видели бы вы очередь за билетами у «Театра Франсэ»! Даже в полдень ни конца, ни края не видно.

— Одну даму ушибли, и туда приехала полиция, — держась за материнскую юбку, добавил ее старший сын Шарль. Исключительно серьезный мальчик, весьма смышленый для своих пяти лет.

— О боже! — сказала я, делая вид, что хочу приложить руки к щекам. Мне воспрещалось прикасаться к лицу: гражданин Изабе, учитель Гортензии по живописи, самолично занимался моим гримом и раз за разом создавал настоящее произведение искусства.

— К приезду мадемуазель Жорж там собрались журналисты, — продолжала Клари. — Эту девочку теперь называют Венерой Парижа! Неужели ей всего пятнадцать?

В театр мы с Бонапартом приехали уже после шести.

— Ни единого свободного кресла, — шепнул театральный распорядитель, провожая нас в ложу.

— А теперь да начнется представление! — возвестил он с низким поклоном под одобрительный шум публики.

Я поискала в зале знакомые лица; кивнула министру Талейрану, второму и третьему консулам, Камбасересу и Лебрену. В третьем ярусе, сзади, в одиночестве сидел Фуше.

— Все ваши здесь, — прошептала я Бонапарту. Каролина и Иоахим (в розовом), Элиза и Феликс. — И бедняжка Жозеф тоже, — заметила я. Впрочем, он пришел без Жюли. — Ах, это ваша матушка! — Я помахала, но никто не ответил.

Под конец первого действия публика заволновалась. Все ждали появления мадемуазель Жорж, которой предстояло выйти на сцену только во втором акте. Поэтому, когда занавес раздвинулся, поклонники громко захлопали; долгожданный момент настал, и на сцену прошествовала Клитемнестра. Она прекрасна — и высока ростом, — но с наших мест, расположенных рядом со сценой, было видно, что бедная девочка дрожит.

— Боже мой, Бонапарт, она не в силах заговорить, — прошептала я.

По счастью, одобрительный гул зала придал актрисе смелости, и она стала произносить свои реплики — отчасти безжизненно и без огня, присущего великим мастерам сцены.

В третьем действии в зале послышались шиканье и свист; кажется, на передних скамьях. У меня сердце запрыгало от беспокойства. Постепенно недовольные стали вести себя все более шумно и, наконец, в пятом действии заглушили всю — довольно длинную — реплику мадемуазель Жорж. Тут партер разразился криками, зрители принялись размахивать тростями и зонтами, а кое-кто даже подрался.

Бедная мадемуазель Жорж, запинаясь, вымолвила еще несколько реплик. Вид у нее был такой, будто она вот-вот упадет в обморок.

— Мужайтесь, Жорж! — выкрикнул кто-то, и после этого ее голос окреп, а публика притихла. Под занавес театр разразился восторженными криками.

1 декабря, Сен-Клу, ранний вечер

Тальма принял горделивую позу, молитвенно поднял взор к небу, отвел плечи назад.

— Даже Жоффруа, этого безмозглого критика, впечатлило мастерское выступление моей протеже, — сказал он, сложил руки на груди и опустил глаза долу, склонив благородное чело.

— Браво! — в восторге захлопала в ладоши Клари. Знаменитый театральный критик, недавно ополчившись против Тальма, назвал его «квакером от драмы». Открытую актером школу сценического искусства, по мнению Жоффруа, следует разогнать за отступление от классических канонов.

— Удивительно! — воскликнула я, подозревая, что Тальма неспроста набивается на комплименты в свой адрес. Мадемуазель Жорж, безусловно, прекрасна, но судя по монотонности и медлительности произносимых на сцене реплик, едва ли талантлива. И ей всего пятнадцать! — Надо послать ей поздравления, Бонапарт.

— Я уже распорядился, — ответил тот, задумчиво глядя на террасу.

16 декабря, очень холодно!

Тревожные вести с островов. В Сан-Доминго дела плохи — кажется, там произошло восстание.

— Проклятый Виктор Леклер! — бушевал Бонапарт. — Я дал ему лучших людей, самых опытных солдат, а он не может победить в какой-то мелкой стычке!

22 декабря, по-прежнему в Сен-Клу

Признаться, я устала от восхищения, которым сопровождается каждый шаг мадемуазель Жорж. Или дело просто в том, что, старея, я завидую ее юности?

В театр мы с Бонапартом приехали с опозданием. Мадемуазель Жорж, стоя посередине сцены и растягивая слова, произносила монолог. При нашем появлении публика зааплодировала, требуя, чтобы актеры начали пьесу с самого начала, — что они и проделали.

В целом, подумалось мне, представление не выглядит провальным: по крайней мере, роль начинающей актрисы сыграна недурно.

Когда Жорж произнесла: «Если я восхитила Цинну, то очарую и других мужчин!» — все вытянули шеи, чтобы посмотреть на Бонапарта.

— Кажется, все думают, что вы уже очарованы, — заметила я, прикасаясь к руке мужа (и наблюдая за его реакцией).

19 февраля 1803 года, рано

Англия отказывается соблюдать условия мирного договора. Бонапарт спит скверно, если спит вообще.

— Не уходите, — попросила я, потянувшись к нему посредине ночи.

— Высплюсь, когда умру, — парировал он, высвобождаясь.

Теперь в его присутствии я чувствую себя старой, непривлекательной, лишенной изящества. Попрошайкой, цепляющейся за полы его мундира.

28 февраля, Париж

— Мими! — Я нашла ее в гардеробе. Все утро я обдумывала этот шаг, но продолжаю сомневаться даже сейчас.

— Никак не могу отыскать новую кружевную вуаль, шелковую, — сказала она, перебирая вещи в открытом сундуке. — Видела же ее тут недавно!

— Может, она в Мальмезоне? Или в Сен-Клу?

Теперь я и сама уже не знаю, где что. Я села на обтянутый бархатом табурет у камина.

— Интересно, до тебя не доходили какие-нибудь слухи?

Мими закрыла крышку сундука.

— Насчет чего?

Я пожала плечами.

— Да так… Насчет Бонапарта и некоей женщины.

— Слухи есть всегда.

— Например?

Она надула щеки.

— Недавно наверх посылали цветы.

— В комнату над кабинетом Бонапарта?

Мими почесала подбородок.

— Ты могла бы для меня это выяснить? Спроси Рустама, или лакея Бонапарта, или даже часового при кабинете. — Даже новый секретарь, и тот наверняка в курсе дела. — Пожалуйста, Мими!

Пускай я сыграла фальшиво, но будь я проклята, если позволю себя дурачить.

2 марта, половина третьего пополудни

— Одна молодая женщина приходит почти каждый день, около четырех часов, и… — Мими подняла руки. — Больше ничего не знаю.

3 марта

— Это та актриса, о которой все кругом говорят.

Мадемуазель Жорж. Я так и знала!

— Та девочка? — вздохнула я.

— Уже больше не девочка.

12 марта, мрачный дворец Тюильри

— Сегодня вечером у вас смазалась пудра, — заметил Бонапарт, когда я проскользнула под одеяло.

Конечно, смазалась — я плакала. Наш еженедельный ужин для более сотни приглашенных в Галерее Дианы дался мне необычайно тяжело. Разговор все время возвращался к театру, к «блестящим дарованиям» мадемуазель Жорж. Косые взгляды в мою сторону не оставляли сомнений, что все поголовно в курсе последних событий.

— Я несчастлива, Бонапарт.

Он взял свечу и скрылся в гардеробной. Когда же выходил оттуда, освещенное снизу лицо показалось призрачным.

— Не смог найти носовой платок, — сказал он, протягивая мне обычный платок из полосатой ткани. — Так в чем дело?

Уже по его тону я поняла, что муж знает ответ.

— В вашей любовной интрижке… с мадемуазель Жорж.

Он сел на край кровати. Ночной колпак съехал на сторону.

— Не смейте это отрицать, Бонапарт!

Когда мы последний раз были в театре, у мадемуазель Жорж хватило наглости выйти на сцену в моей кружевной вуали. Бонапарт сложил на груди руки:

— Почему мои развлечения должны вас интересовать? Я не собираюсь влюбляться.

— Но, Бонапарт, это неправильно…

— Это мое право!

Без даты

Клари отыскала меня в гардеробной — всю в слезах. От нежного прикосновения ее руки я только горше возрыдала. Эта не по годам мудрая женщина советует набраться терпения и подождать.

— Это лишь временно, мадам. Все пройдет. Время лечит.

«Знаю, знаю», — кивала я, но внутри все кипело. Толстая стареющая Ла Грассини одно дело, но эта хорошенькая юная актриса — совсем другое.

— Просто не обращайте внимания, таков мой вам совет. Первый консул ценит вас за то, что вы принимаете его таким, каков он есть. Он вернется к вам со временем.

Принимаю его? Я представила Бонапарта в объятиях этой девочки и заплакала от отчаяния. Представила себе ее молодое гибкое тело, такое отзывчивое и плодородное, — и вся внутренне сжалась. Я немолода и, честно сказать, боюсь, что выгляжу старше своих лет, ибо во мне уже не бушует плотская страсть. Я люблю сердцем и душой. Никаким мазям, примочкам и косметике не скрыть сухости кожи, редеющих волос и нехватки вожделения.

О, мне так хорошо знакома эта унизительная ревность, этот страх. Мой первый муж был фатом и не любил меня, — но Бонапарт любит, я знаю. И боюсь потерять его любовь.

АНГЛИЯ НАРУШАЕТ УСЛОВИЯ ДОГОВОРА

14 марта 1803 года, Сен-Жермен-ан-Ле

Ни ветер, ни дождь не помешали мне ранним утром отправиться в Сен-Жермен. Вчера получила торопливые каракули от нового мужа[135] тетушки Дезире, доставленные не как-нибудь, а курьером:

«Приезжайте поскорее, ваша тетушка тяжело больна».

Я сильно встревожилась и потому испытала великое облегчение (и отчасти удивление, надо признать), застав тетушку Дезире, ее мужа мсье Пьера, а также тетю Фэнни за бренди и пышками.

— Что ты здесь делаешь? — спросила меня тетушка Дезире, пытаясь подняться из низкого кресла.

— Н-нежная возлюбленная, — запинаясь, произнес мсье Пьер (ибо только так он обращается к супруге), — вам занеможилось, и я подумал…

— Вы решили, что я умираю? — воскликнула тетушка Дезире.

Бедняга стал ярко-пунцовым.

— Прекратите заикаться да налейте моей племяннице бренди, мсье Пьер, — распорядилась тетя Фэнни. — Она только с дороги, а сегодня холодно. Боже правый, вы только посмотрите на нее: если кто и умрет сегодня, то это она, и нам же всем будет хуже. Жозефина приносит первому консулу удачу, говорят люди. Одному Богу известно, что сталось бы с нами без нее.

— Поэтому первому консулу следует почаще оставаться дома, — с напором сказала тетушка Дезире, многозначительно глядя на меня.

— А не ездить все время по театрам, — добавила тетя Фэнни, выпив бренди и протягивая стаканчик, чтобы ей налили еще.

— Не беспокойтесь, благодарю вас, — отказалась я от бренди, протянутого мне мсье Пьером. — Вы были нездоровы? — спросила я тетушку Дезире, намеренно меняя тему разговора. Оказывается, об интрижке Бонапарта с мадемуазель Жорж известно даже в Сен-Жермен.

— У вашей тетушки Дезире эндокардит, — сообщил мсье Пьер.

— Всего лишь слово, к которому нет рифмы, — нахмурилась тетя Фэнни.

— Это что-то, имеющее отношение к сердцу, — объяснила тетушка Дезире, помахав ладонями перед грудью, — болезнь крови, протекающей через него. По крайней мере, так говорит врач, да что он понимает? Здоровье у меня, как видишь, образцовое.

Вскоре после отъезда тети Фэнни мсье Пьер отправился в свой клуб; тут-то у тетушки Дезире и начался тяжелый приступ. Я помогла ей дойти до спальни, где она опустилась на пуховую постель.

— Я пошлю за доктором! — настаивала я.

— Нет, подожди, — сказала она и жестом велела мне сесть на кровать рядом с собой.

— Тетушка Дезире, вам нужен покой, не надо говорить!

— Это важно! Я говорю из могилы твоей матери…

Господи, что она несет? Мама жива!

— Ты послушай. Чтобы удержать мужа, женщина должна быть жизнерадостной и понимающей, но прежде всего — слепой.

Я обещала прислушаться к совету при условии, что тетушка будет лежать спокойно и позволит мне послать за доктором. Сейчас он у нее.

В тот же день, двадцать минут шестого пополудни

Боже мой, она покинула нас! Доктор ушел, уверив меня, что тетушка вне опасности. Я готовила прописанную им настойку, когда она стала синеть и задыхаться.

— Тетушка Дезире! — ахнула я в тревоге.

Она ускользала, и рядом не было никого, кто смог бы помочь, к кому я могла бы обратиться. Я подбежала к двери и крикнула, зовя прислугу. Хоть кого-нибудь!

— Прежде всего — слепой! — выдохнула напоследок тетушка Дезире.

В один миг она перестала дышать и умерла у меня на руках.

Я уговорила обезумевшего мсье Пьера полежать, а сама помогла перенести тетушку Дезире на стол. Я двигалась по дому без слез; как ни странно, сердце мое было спокойно. Осторожно закрыла тетушке глаза, сложила на груди руки, помогла обмыть и обрядить тело. Мы спорили: следует ли надеть ей корсет?

— Она не захотела бы остаться без него, — наконец решила я. Даже после смерти. Даже в загробном мире.

Когда все было сделано, я отпустила слуг и села рядом с телом. Свечи таяли. Ох, тетушка Дезире, как ты могла меня оставить?

28 апреля

Бонапарт раздражен. Англия вопиющим образом нарушает условия мирного договора.

— Мир оказался им невыгоден! — сказал он. — Вероломные британцы делают все, что в их силах, чтобы спровоцировать новую войну.

19 июня

— Мне предстоит вылазка на северное побережье, — сообщил сегодня утром Бонапарт.

«Разумеется», — кивнула я в ответ. Понимаю: очередные военные приготовления. Сейчас, как мне известно, возводится флот плоскодонных кораблей, которые смогут сражаться с английскими судами; с их помощью планируется вторгнуться на Британские острова.

— Я хочу, чтобы вы поехали со мной. Чего бы это ни стоило. Мне нужно произвести сильное впечатление.

— Очень хорошо, Бонапарт, — сказала я, довольная возможностью сделать ему одолжение. — Но готовы ли вы платить?

Он желает, чтобы я одевалась с роскошью, каждый вечер появлялась в новом платье, но упирается, когда дело доходит до оплаты счетов.

— Авансом! — настояла я, вытребовав деньги не только на себя, но и на мою фрейлину Клари, которая будет меня сопровождать.

— Мадам, возможно ли потратить такую сумму? — совершенно серьезно спросила меня потом Клари, ибо Бонапарт выделил ей тридцать тысяч франков.

— Не беспокойтесь, Клари. На самом деле нет ничего проще, — сказала я, начиная составлять список всего, что нам потребуется взять. Мысли же мои, должна признаться, отвлекались на то, что мы оставляем в Париже некую мадемуазель Жорж.

23 июня

Мы полностью готовы; сундуки уложены, драгоценности спрятаны в сейф, отделанный изнутри бархатом. Я подготовилась к поездке, как солдат — к сражению: платья, притирания и мази, мои боеприпасы.

Сегодня мне исполняется сорок. «Пожилая», скажут многие. Женщина в возрасте, когда рассчитывать на мужнину страсть уже не приходится. Тепло вспоминаю тетушку Дезире, соблазнительный шорох ее юбок из тафты.

«Слишком стара? Вздор!» — сказала бы она, будь жива.

«Каждая битва имеет определенную цель», — так говорит Бонапарт. Для меня цель битвы — его сердце. На севере он будет безраздельно мой.

25 июня (наверное), Амьен, хмурый день

Дорога к Амьену украшена гирляндами, улицы и площади полны: народ приветствует Бонапарта. В сердце города наша карета остановилась. Несмотря на возмущение кучера, толпа стала выпрягать наших лошадей. Бонапарт занервничал. Я и раньше знала, что среди большого скопления народа ему делается не по себе. Кто знает, что может случиться? Но вот вокруг поднялся крик, и карета покатилась вперед — медленно, ибо ее тянули люди: так они, оказывается, проявляли свой восторг. Даже у Бонапарта глаза блестели.

Воскресенье, 26 июня

Пишу это под оглушительный крик огромной толпы, собравшейся у нас под окнами. Люди кричат и кричат, так пылко, что их слова становятся сердцебиением, молитвой:

— Да здравствует Бонапарт! Да здравствует Бонапарт! Да здравствует Бонапарт!

Я наблюдаю за мужем; он стоит, неподвижный как статуя. Приветственные крики сливаются в восторженный рев. О чем он думает?

— Даже страшновато, правда? — Приходится поднимать голос, иначе он не услышит. — Кто бы мог вообразить подобное?

— Я, — с неожиданной печалью роняет он, не повернувшись.

Без даты

Бонапарту удалось убедить правительства большинства стран Северной Европы закрыть свои порты для английских товаров.

— Если бы только удалось прекратить экспорт товаров в Англию! Не поставлять, например, русскую пеньку, из которой в Англии изготавливают корабельные канаты. Без снастей, — Бонапарт указал большим пальцем вниз, — тонут даже непобедимые.

7 июля, Лилль

Бонапарт бросил надушенное письмо мне на пяльцы. Я узнала неровный почерк Паулины.

— Кажется, что моя красавица-сестра полностью оправилась от своего горя. — Он сел и нахмурился, молча считая что-то на пальцах. — Но все же ей придется подождать. Год исполнится только в ноябре.

— Год чему? — переспросила я, тщась разобрать закорючки почерка Паулины. — Она что же, спрашивает вашего позволения выйти замуж?

Так рано? Уж не за министра ли морских дел Декре? Я стала читать дальше.

— Князь Боргезе?!

Клари подняла голову от кружева, которое плела, и посмотрела на меня, во взгляде ее читалось: «Ничего себе!»

Да уж! Князь Боргезе — представитель одной из богатейших и знатнейших семей Италии. Страшно подумать, как задерет нос Паулина, сделавшись княгиней.

14 июля, День взятия Бастилии, Гент

Тяжелый день: аудиенции, визит к публичному монументу, посещение двух фабрик, ужин и прием, затем поездка в театр. Бонапарт заснул во время спектакля.

— Я не создан для удовольствий, — устало сказал он, развязывая шейный платок.

— Отдельные удовольствия вам все же по нраву, — лукаво улыбнулась я через обнаженное плечо, откидывая покрывало на постели.

12 августа, половина одиннадцатого вечера, наконец-то снова в Сен-Клу

Дома нас приветствовали Луи, Гортензия и малыш. Маленький Наполеон, крупный для своих девяти месяцев, гулил, глядя на Бонапарта, чему тот был крайне рад. Мы посидели в гостиной, говорили о том о сем, малыш уснул на руках у Бонапарта — просто семейная идиллия. О, как мы любим этого ребенка!

19 ноября, Сен-Клу

Сегодня вечером Бонапарт особенно молчалив.

— Иногда я думаю: нужен ли я своей семье? — вздыхает он наконец.

— Все любят вас!

Он обнял меня:

— Кроме вас, у меня никого нет.

Мы проговорили до рассвета о его матери, братьях и сестрах, Гортензии и Эжене. Мы оба обожаем Маленького Наполеона.

Бонапарт сказал, что, хоть мы и будем скучать без малыша, Гортензии и Луи было бы лучше пожить некоторое время в Компьене, чтобы Луи мог принять командование над расквартированными там войсками. Обсуждали предстоящие трудности, ожидаемую войну с Англией, и уж потом — было уже очень поздно — Бонапарт заговорил о том, что его терзало:

— Что будет, если я умру? Что тогда станет с Францией? — Он говорил так, словно ему не терпелось излить душу. Я приложила его руку к своему сердцу.

— Что-то устал я каждый вечер ездить в театры, — признался вчера Бонапарт. — Давайте сегодня останемся дома, только вы и я, — игриво добавил он.

Усмехнувшись, Мими тихо прикрыла за собою дверь. Никаких цветов в комнатку над кабинетом мой муж больше не посылает.

НОВЫЕ СТРАХИ, НОВЫЕ ЗАБОТЫ

28 января 1804 года, дворец Тюильри

Не знаю, радоваться или огорчаться тому, о чем Фуше объявил сегодня вечером. Я понимала, что он не заехал бы в такой поздний час без веской причины.

— Ах, сенатор Фуше, я так рад вас видеть, — приветствовал его Бонапарт, приглашая в наши покои. — Корсиканец всегда предложит гостю присесть у своего очага, — добавил он, изображая беззаботность.

В гостиной было прохладно, и Бонапарт раздул угли в камине.

— Итак? — повернулся он к бывшему министру полиции, сложив руки на груди. — У вас, должно быть, есть что мне сообщить.

— Бонапарт! — отвлекла я его, наливая гостю стакан сока из незрелых фруктов. — Разве мы не спросим сначала о мадам Фуше, об очаровательных детях?

Я улыбнулась своему другу:

— Все ли здоровы?

— Насколько этого можно ожидать, — ответил Фуше и опорожнил стакан. — Да, первый консул, я подумал, вас может заинтересовать, что агент роялистов Кадудаль снова в Париже и снова готовит на вас покушение.

Кадудаль! Агент роялистов, ответственный за подготовку взрыва «адской машины» в сочельник? Я с тревогой оглянулась на Бонапарта.

— Мне казалось, Кадудаль сейчас в Англии?

— Выходит, он уже несколько месяцев здесь, в городе, — спокойно ответил Фуше, — и по-прежнему поддерживает претендента на престол. Денежные средства, несомненно, получает из рук англичан.

— Но это невозможно! — не выдержал Бонапарт.

— Как вы уже замечали, первый консул, «невозможно» — не французское слово.

— Кадудаль огромен как бык. Я вас спрашиваю, как он может находиться в городе без ведома полиции?

— Я задавал себе тот же вопрос. Как его могли прозевать? По сообщениям моих осведомителей, еще четвертого фрюктидора[136] Жоржа Кадудаля тайно подняли на корабельном канате на отвесную скалу в двести пятьдесят футов высотой неподалеку от Дьеппа. Не сомневаюсь, полиции хорошо знакомо это место; оно известно и контрабандистам.

— В конце августа? Боже мой, Бонапарт, это же почти пять месяцев назад…

Сжав кулаки, Наполеон развернулся к Фуше:

— Если это уловка, имеющая целью опорочить в моих глазах полицию и снова получить должность министра, то толку от нее не будет!

— Я и не рассчитывал, что вы мне поверите, первый консул, — ответил Фуше, передавая Бонапарту клочок бумаги. — Но вы можете попросить полицию поговорить с этим человеком, проживающим в указанном месте. Он все делает по часам, и каждое утро его можно найти дома, не позднее чем без четверти десять. Только ему под силу развеять ваши сомнения. Во всяком случае, будет разумнее удвоить или даже утроить число ваших телохранителей.

В дверях Фуше прикоснулся к шляпе:

— Всегда к вашим услугам, первый консул.

— Проклятье, все заново! — выругался Бонапарт.

Воскресенье, 5 февраля, Париж

Я собиралась отправиться с визитами, когда появился Бонапарт. Он занял привычное место в кресле у моего туалетного столика и стал вертеть в руках хрустальную пробку от флакона лавандовой воды.

— Куда вы собираетесь? — спросил он.

— Сегодня днем принимает мадам де Соуза. — Я нанесла под глазами по мазку свинцовых белил.[137] В эту ночь мне скверно спалось.

— Мадам де Соуза — жена испанского посла, писательница романов… — Бонапарт выпятил губы, как бы обдумывая сказанное.

— Это предкарнавальное собрание, вместо бала, — объяснила я и наклонилась к зеркалу, чтобы лучше рассмотреть лицо. Потом, выпрямившись и сделав шаг назад, глянула в него еще раз. — Ожидается праздная болтовня; будут, в основном, женщины, — вы такие сборища не приветствуете. Я уже предупредила, что вы не придете.

Впрочем, Бонапарт не слушал.

— Я хотел бы, чтобы вас сопровождали, — сказал он, барабаня по столику пальцами.

— Но, Бонапарт, это всего в нескольких минутах езды отсюда, со мной будут пажи и два телохранителя. — Где же то чудесное время, когда я могла выезжать одна? — Уже через полчаса все соберутся, я и так опаздываю!

— Жозефина… — Он помолчал, подался вперед в кресле и упер локти в колени. — Фуше был прав. Кадудаль вместе с другими убийцами, как выяснилось, в Париже.

— Сколько их?

Бонапарт редко выказывал тревогу, но что-то в его манерах — особая неподвижность лица? — заставило меня насторожиться.

— Двадцать четыре, если быть точным.

— В Париже! — Я потянулась к носовому платку, прижала его к губам и вдохнула успокаивающий аромат лаванды.

Горячая рука Бонапарта легла на мое плечо.

— Мы распорядились увеличить стражу и запирать на ночь городские ворота.

Но убийцы уже в Париже, внутри его стен!

— Бонапарт, нам необходим Фуше…

— Не волнуйтесь, Фуше неофициально будет присматривать за всем.

— Это обнадеживает, — сказала я, откидываясь на спинку кресла. Может быть, благодаря Фуше мы будем в безопасности.

В тот же день, одиннадцать вечера

Городские ворота должны быть закрыты с шести часов вечера и до утра. Обыскивают все кареты и фургоны, ищут следы Кадудаля и его сообщников.

— Прямо как тогда, — вспомнила Клари, имея в виду дни террора.

8 февраля, почти полночь

— О чем это? — Синьора Летиция ткнула пальцем в номер «Монитёр».

— Это о том, мама, что Англия наняла роялистов-головорезов для покушения на твоего сына, — ответила Каролина, выдержав эффектную паузу после слова «покушение».

— Ка-ду-даля?

— Вы не беспокойтесь, — вмешалась я, предлагая свекрови занять почетное место. — Полиция их остановит.

Вернее, Фуше, — но это имя я не могла произнести вслух. Я не смела даже намекнуть на то, что человек, которого Бонапарт по наущению родственников понизил в должности, намерен раскрыть заговор. Между тем, если бы не наш добрый друг, Бонапарта уже могли убить.

— Беспокоиться? Фонды растут, — икнула Элиза.

— Ничто так не подстегивает экономику, как небольшой кризис, — отозвался Жозеф. — Назавтра у меня как раз назначена встреча в Парижской фондовой бирже. Хотите, мама, я поговорю с человеком, управляющим вашими инвестициями?

— Естественно, — согласилась синьора Летиция, постукивая вязальными спицами.

10 февраля, дворец Тюильри

Вчера вечером приехали из Компьеня Луи с Гортензией.

— Ты получила мое письмо? — спросила я, обнимая дочь. Она пополнела, что меня радует. — Вы не привезли малыша?

— Он спит в своей корзинке, — объяснил Луи и отступил в сторону, пропуская горничную с подносом. — Что тут у вас происходит? Нас едва впустили в городские ворота.

— Полиция раскрыла еще один заговор против Бонапарта. — Что можно им рассказать? — Помните Кадудаля?

Гортензия воззрилась на меня с тревогой:

— Он в Париже?

— Говорят, где-то здесь…

— А я думал, Кадудаль в Англии, — удивился Луи.

— Можно не сомневаться, англичане хорошо ему платят, — сказала я.

За дверью послышались фальшивое пение и затем — детский плач. Вошел мой муж с Маленьким Наполеоном на руках.

— Хоть кому-то нравится, как я пою, — усмехнулся Бонапарт.

Покаянный вторник, 14 февраля, дворец Тюильри

По-прежнему никаких признаков Кадудаля, — впрочем, один роялист, заключенный в тюрьму Аббатства, сознался, что приехал во Францию вместе с ним. По его словам, план заключался в похищении Бонапарта. Они готовили государственный переворот.

— Похитить? Бессмыслица! Единственный способ от меня избавиться — это уничтожить! — прокомментировал известие Бонапарт.

Откровенно говоря, все мы потрясены. По словам этого роялиста, в заговор вовлечен Моро, один из наиболее известных генералов республиканских армий. Как такое может быть?

В тот же день, тридцать пять минут четвертого пополудни

Иногда Бонапарт смотрит, как затравленный зверь. Теперь он постоянно встречается с особым консулом.

15 февраля, очень рано

Бонапарт не спал всю ночь, вертелся с боку на бок, пока простыня, которой он укрывается, не превратилась во влажный узел. С первыми признаками рассвета он сел.

— Я пришел к решению.

Уже по тому, как опустились его плечи, я догадалась, что он задумал предпринять.

16 февраля

Сегодня официально объявлено об аресте Моро. Все ошеломлены. Даже на рынке тихо, доложила мне Мими.

9 марта, восьмая годовщина нашей свадьбы

Ужин по случаю годовщины был прерван визитом Фуше.

— Проведите его сюда! — потребовал Бонапарт, отталкивая блюдо с куриными костями.

Явился Фуше в забрызганных грязью ботфортах.

— Кадудаль найден.

— Арестован?

— Один из заговорщиков предупредил нас, что Кадудаля хотят перевезти из одного тайного места в другое. Мы задержали его кабриолет на площади Сент-Этьен-дю-Мон, но ему удалось бежать.

— Отвечайте на вопрос, Фуше! — вспылил Бонапарт. — Кадудаль был арестован?

— На площади Сент-Этьен-дю-Мон путь кабриолету заступили двое полицейских. Один схватил лошадь под уздцы, и Кадудаль его застрелил. Другой был ранен в бедро, пытаясь ударить заговорщика дубинкой. Затем Кадудаль выскочил из кареты…

— Враки! Кадудаль выскочил? Он крупный малый, ему из кареты и выйти-то трудно.

— Первый консул, я могу заблуждаться, но никогда не обманываю. Когда тот побежал, раненый полицейский с помощью двух смелых прохожих сумел схватить Кадудаля и свалить ударом по голове.

— Так он в заключении. Он сознался?

— Только в том, что приехал в Париж с намерением свергнуть вас. Кадудаль определенно не раскаивается. Узнав, что полицейский, которого он убил, был мужем и отцом, он посоветовал, чтобы впредь мы посылали на такие задания холостяков.

— Вот ублюдок!

— Богатый ублюдок. Карманы набиты английским золотом. Ему хорошо заплатили.

— Отдайте это золото вдове полицейского.

— Уже сделано.

Тотчас после ухода Фуше появился Талейран.

— Мы задержали Кадудаля, первый консул, — сказал он подобострастным голосом, низко кланяясь.

— Я уже осведомлен об этом, министр Талейран. Здесь только что был Фуше.

Талейран медленно заморгал. Только напряженные складки в уголках рта указывали на неудовольствие, которое он испытал, узнав, что честь арестовать Кадудаля выпала его сопернику.

— Я изучил документы, найденные при Кадудале. — Талейран благоговейно протянул Наполеону папку с компроматом.

Бонапарт достал пергаментные бумаги и стал быстро перебирать.

— Объясните, — сказал он, бросив их.

— В соответствии с этими документами, первый консул, Кадудаль и его люди бездействовали в ожидании приезда человека, которого они называют «принцем».

— Что за принц? — спросил Бонапарт, расхаживая по комнате.

— Вероятно, это лучше бы обсудить в вашем кабинете, первый консул.

— Говорите!

— Мы допросили двух слуг Кадудаля. Они сообщили, что каждые десять-двенадцать дней к Кадудалю заходил некий джентльмен среднего роста, полный и лысый. Кадудаль всегда встречал его у дверей, так что, по-видимому, это важная персона. Когда этот человек находился в комнате, все стояли.

— Полагаете, он и есть «принц»?

— Это логическое заключение.

— Принц из дома Бурбонов?

— По-видимому.

— Но не претендент на престол и не его брат?

— Герцог Энгиенский живет всего в ста тридцати лигах от Парижа, первый консул, на другом берегу Рейна — в Эттенхайме.

— Он воевал против нас в Италии, — насупился Бонапарт.

— Его называют последней надеждой дома Бурбонов. Возможно, по плану, герцог должен был приехать в Париж сразу после… — Талейран выдержал паузу, — расправы с вами. Как представитель Бурбонов, так сказать, он бы удерживал Париж до приезда из Англии претендента, который взошел бы на трон.

— Но ведь герцог Энгиенский худощав — не так ли, министр Талейран? — спросила я, повернувшись. Говорят, он очарователен, красив и, уж конечно, не лыс и не тучен. Ходили слухи, что он тайно женился на княгине Роган-Рошфор, красавице Шарлотте. — Ему, кажется, всего под тридцать, и…

Но Бонапарт с Талейраном уже шли к дверям. Их голоса затихли в коридоре:

— Мое мнение, первый консул… урок всем тем… бесконечные заговоры… пролитие королевской…

Теперь припоминаю тот разговор, фразу за фразой, и мне становится не по себе. Зачем Талейрану надо было заставлять Бонапарта подозревать герцога Энгиенского, так любимого роялистами принца из дома Бурбонов?

Откровенно говоря, я Талейрану не доверяю. Он напоминает мне змею: слишком легко меняет кожу. Он восхищается Бонапартом, даже поклоняется ему, но насколько он искренен? Известно, что он берет взятки, извлекает невероятные прибыли из своих заграничных сделок. Его «преданность», подозреваю, того сорта, что покупается за деньги.

18 марта, Париж

Сегодня утром, перед мессой, Бонапарт сказал мне так тихо, что я едва расслышала:

— Арестовали герцога Энгиенского.

— Но разве он не в Германии? — удивилась я.

— Какое это имеет значение? Важно только то, что он обвиняется в заговоре с целью убийства.

Во время долгой дороги в Мальмезон меня прорвало, и я рассказала Клари об аресте герцога Энгиенского.

— Арестован за что, мадам? — Расплакавшись, она призналась, что в юности хранила гравюру с портретом герцога в потайном месте под матрасом.

— По-моему, его собираются судить за причастность к заговору.

— Но он не может быть виновен!

— Тогда его признают невиновным и отпустят? — предположила я.

Клари очень разволновалась, и я поняла, что зря рассказала ей. Она молода и не искушена в искусстве обманывать.

— Бонапарту не следует знать, что вы в курсе, — предостерегла я, когда наша карета въезжала в ворота Мальмезона.

— Что вы, мадам, я… никогда!

— И вы должны постараться перестать плакать, — сказала я, с улыбкой протягивая ей свой носовой платок.

— Да, мадам, — всхлипнула Клари.

19 марта, День святого Иосифа

— Женщины в таких делах ничего не смыслят!

— Бонапарт, я не могу молчать.

Все мои попытки добиться, чтобы муж меня выслушал, ни к чему не привели.

— Если сейчас не действовать решительно, придется искать заговорщиков, одного отправить в изгнание, другого бросить в тюрьму, — и так без конца. Этого вы добиваетесь? Вы забываете, что Бурбоны сеют смуту во Франции. Это они хотят убить меня!

— Но что если герцог Энгиенский невиновен? Генерала Моро арестовали больше месяца назад. Если герцог Энгиенский участвует в заговоре, разве стал бы он оставаться в Эттенхайме? Слуги Кадудаля показали, что загадочный «принц» тучен. А герцог Энгиенский, говорят, худощав.

— Есть доказательства!

— Но, Бонапарт, даже если он виноват, если его осудят, — казнят, как я опасаюсь, — вся Европа поднимется против вас. Знаете, как говорят в народе? «Пятно королевской крови не смыть».

— Вы предпочтете, чтобы меня убили? — Он сцепил за спиной пальцы. — Я должен показать Бурбонам, с кем они имеют дело. Пусть ощутят вкус террора, который по их милости уже ощутил я. Пусть знают: со мною шутки плохи.

20 марта, восемь часов утра

Я осматривала сады, когда заметила идущего между клумбами Бонапарта. При этом он яростно жестикулировал, будто споря сам с собой.

Каким маленьким он показался мне среди роз!

Когда-то я так и называла его в своих мыслях — «малыш Бонапарт», — прежде чем он стал великаном в наших глазах и сердцах.

21 марта

Сегодня утром шла к кабинету Бонапарта, чтобы передать ему обычные прошения, как вдруг услышала гневный вопль мужа:

— Что за чушь вы несете? Разве он не получил моего письма?

Не смея вздохнуть, я остановилась перед дверью. Тот, кто был с ним в кабинете, что-то сказал и прокашлялся. По голосу похоже на Савари, адъютанта Бонапарта.

— Я встретил его по дороге сюда, — сказал он. Да, точно Савари. — Он получил ваше письмо только сегодня утром. — Снова этот надрывный кашель. — Когда было уже поздно.

Что он имеет в виду?

— Как сегодня утром? Я передал вам письмо вчера вечером, с указанием срочно доставить префекту полиции!

— Я отдал его лакею.

— Но я приказал отдать ему в руки! Вы хоть понимаете, что наделали?

У себя за спиной я услышала приближающиеся шаги — кто-то из телохранителей.

— Желаете поговорить с первым консулом, мадам Жозефина? — спросил Гуго, выдавая мое присутствие.

К двери подошел Бонапарт.

— Жозефина… — Он был бледен.

— Вы свободны, — холодно бросил он через плечо, обращаясь к Савари. Адъютант поспешно проскользнул между нами и вышел.

— Войдите, мне надо кое-что вам сказать.

Я опустилась в деревянное кресло.

— Герцога Энгиенского казнили.[138]

Я нашла Савари в гостиной.

— Генерал Савари, не могли бы вы сказать мне… — Действительно ли я хотела знать? — Как это случилось?

— Был трибунал, затем… — Савари утер рукавом пот со лба. — Затем герцога отвели к одной из канав возле замка, и…

— Ко рву, вы хотите сказать?

Он кивнул.

— Да. Без воды.

Запела канарейка.

— Он сказал что-нибудь напоследок?

— Попросил не завязывать ему глаза. — Савари поискал в кармане и достал кольцо, сложенный носовой платок и лист бумаги. — Еще прежде герцог просил, чтобы его жене передали это. Княгине Роган-Рошфор…

Письмо, предназначенное красавице Шарлотте, было коротким и нежным: «Вечная любовь». Кольцо — простое с надписью.

— А здесь что? — спросила я, разворачивая платок.

Уже совсем поздно. Пишу, сидя у секретера. Передо мной — кольцо, письмо и платок, в который завернута прядь волос: все, что осталось от человеческой жизни.

Я рассматриваю эти вещи, словно жду, что они заговорят, дадут ответ на мои вопросы. Участвовал ли герцог Энгиенский в заговоре с целью убить моего мужа? Или был невиновен и казнен несправедливо?

Пока я пишу, Бонапарт сидит в кресле у камина — пристально глядит в пламя, будто надеется разглядеть в нем свои ответы.

ПРОРОЧЕСТВО ВСЕ ЖЕ СБЫВАЕТСЯ

27 марта, почти полночь

Сегодня поздно вечером приехал Фуше.

— По иронии судьбы, первого консула стало поддерживать еще больше народа, — сообщил он. — Революционеры возомнили, что он один из них, раз теперь и у него руки в крови.

— Как я понимаю, сегодня в сенате рассматривалось предложение «увековечить славу Бонапарта». Что там вообще за настроения?

— Недавняя попытка покушения на жизнь первого консула заставила народ обеспокоиться его безопасностью, — начал объяснять Фуше, поглаживая усеянную темными крапинками тыльную сторону ладони. — Считается, что какая-то новая форма монархии может принести мир, а тот, в свою очередь, — процветание. Если даже для этого потребуется гражданин-король, коронованный народом, в том не будет особого худа. И то, что первый консул — не союзник Бурбонов, только делает его достойным большего доверия.

— Фуше, если бы я не знала вас, я бы подумала, что вы сами — сторонник монархии.

— Это предложение выдвинул я.

— Увековечить славу Бонапарта? — Я на мгновение лишилась дара речи. — Но раньше вы выступали против того, чтобы должность первого консула была пожизненной.

— Желаете сделать меня снова министром полиции?

«О да!» — подумала я.

— Я хочу вернуть себе свой департамент. Любой дурак понимает, что требуется в этой ситуации. — Фуше улыбнулся, и его лицо приняло бесовское выражение. — Если за эти годы я чему-то научился, так это тому, что гибкость — важнейшее свойство для выживания.

5 апреля, чудесный день

Бонапарт стоял, прислонившись к полке камина и сложив руки на груди. Я поставила чашку с остатками кофе, прекрасно зная этот его взгляд. Бонапарт явно собрался сказать мне что-то такое, что могло мне не понравиться.

— Жозефина, советники уверяют меня, что передача по наследству титула первого консула положит конец угрозам моей жизни.

— Так они предлагают?.. — дрогнул мой голос.

— Да, титул будет передаваться по мужской линии старшему сыну. Традиционная система. Во всяком случае, об этом пока идет речь.

— И тогда Жозеф будет вашим преемником?

Какой ужас!

— К сожалению, он думает именно так. Но в идеале наследником должен быть мой сын: ребенок, воспитанный для исполнения этой роли.

Я, моргая, отвернулась. Наследника не было, и никогда не будет. Все минеральные воды Европы не могли дать мне того, чего я хотела больше всего на свете: ребенка от Бонапарта.

Очень поздно, все спят

— Бонапарт, надо кое-что обсудить.

Он зевнул.

— Сейчас?

— Завтра, если желаете. Утром.

Он сдвинул назад ночной колпак и повернулся ко мне.

— Вы чудесно выглядите в лунном свете.

— Хотите поговорить об этом сейчас?

— Я не в настроении разговаривать, — сказал он, прижавшись ко мне. — Так что вы хотели обсудить?

— Ох… — Откровенно говоря, мне не хотелось это обсуждать.

— Ах, это! — понял он.

Я кивнула, уткнувшись ему в плечо. Бонапарт был весь в поту, от него пахло лимоном.

— Вам следует знать, что я настаиваю на праве усыновления, — мягко сказал он, поглаживая мне щеку.

Я отодвинулась.

— Это значит, вы сможете усыновить будущего наследника? — Разумеется, моя первая мысль была об Эжене.

— В жилах ребенка должна течь кровь Бонапартов, это будет сын одного из моих братьев.

— Маленький Наполеон? — спросила я, улыбаясь.

— Придвиньтесь ближе, — протянул он ко мне руку.

7 апреля

Сегодня утром с удивлением увидела, что наш двор полон всадников в военной форме.

— Бонапарт, к чему такой многочисленный эскорт? — И все в ливреях, даже пажи. Вероятно, я что-то неправильно поняла… — Разве мы не просто едем проведать Луи с Гортензией?

— Это официальный визит, — объяснил он, потянув себя за кружевную гофрированную манжету.

Гортензия спустилась по лестнице встречать нас, держа на руках Маленького Наполеона.

— Тебе не стоит так сбегать по лестнице! — сказала я, хотя и обещала себе перестать давать ей советы. Моя дочь теперь на третьем месяце, живот только начал расти.

— Что такое происходит? — Гортензия быстро поцеловала нас обоих. — Сегодня военный парад?

— Нонан! — закричал Маленький Наполеон своему дяде, извиваясь, чтобы его опустили на пол.

Бонапарт взял мальчика у Гортензии и перевернул вниз головой, отчего тот завизжал.

— Осторожно, Бонапарт!

— Еще! — потребовал малыш, заливаясь смехом.

Убрав прядь волос под чепец, Гортензия выглянула во двор:

— Ты только посмотри на этих солдат!

— Наверное, надо было заранее предупредить. Ты еще пишешь? — спросила я. Неделю назад дочь начала портрет Эжена.

Гортензия провела длинными ногтями с маникюром по своему платью.

— Писала, пока мой сладенький спал.

— Нет! — запротестовал малыш, засунув пальцы в рот.

— Не сейчас, — успокоила его поцелуем Гортензия.

— Где Луи? — спросил Бонапарт, позволив няне забрать у него племянника.

— Уехал. Не знаю куда, сказал только, что ненадолго.

— Может быть, подождем? — предложила я.

— Я буду в саду, — угрюмо ответил Бонапарт.

— Мам, что все это значит? — Гортензия провела меня в гостиную, предложив сесть рядом с собой на диван.

Она не интересовалась политикой, но ведь и для меня было темным лесом многое из того, в чем разбиралась она.

— Ты знаешь, что предложена новая конституция?

Она кивнула.

— Гражданский кодекс?[139]

— Да, это важная ее часть, но там еще много всего. — Я замолчала, не зная, как объяснить. — Как тебе известно, этот последний заговор заставил всех озаботиться безопасностью Бонапарта и, как следствие, государства. Наши враги воображают: если убить Бонапарта, падет и вся Французская республика.

Следит ли она за тем, что я говорю? Я взяла дочь за руку.

— Однако, если действует система наследования титула, государство выстоит.

— Я думала, ты против, мам?

— Да, была против, но теперь поняла необходимость этой меры. Надо прекратить попытки покушений на жизнь Бонапарта.

— Но что хорошего в наследовании титула, если у вас с папой нет наследника? — Дочь прикусила губу, — видимо, испугалась, что обидела меня.

— Бонапарт будет настаивать на получении права усыновления.

— Эжена?

— Легитимный усыновленный наследник должен быть Бонапартом.

Дочь вдруг насторожилась. Я виновато улыбнулась.

— Бонапарт хотел бы усыновить маленького Наполеона и сделать его своим преемником.

— Но ему только полтора года, мама!

— В вашей жизни ничего не изменится, — начала убеждать я Гортензию, как вдруг заметила стоящего в дверях Бонапарта.

— Я не могу больше ждать, — обронил он, поманив меня пальцем, и исчез.

— Мне поговорить об этом с Луи? — срывающимся голоском спросила Гортензия.

— По-моему, это Бонапарту решать.

— Мама, если папа это предложит, Луи выступит против — из принципа.

Бонапарт сидел в карете, нетерпеливо постукивая по полу саблей. Солдаты на сонных лошадях выстроились на солнце позади кареты в колонну по двое.

— Я ей сказала, — кивнула я Бонапарту, когда лакей помог мне подняться в карету. — Гортензия обеспокоена, кажется, но…

Мой шлейф защемился дверцей. Не успела я его высвободить, как в ворота въехал всадник.

— Это Луи!

Луи встревожился, увидев двор полным солдат.

— Черт! — Бонапарт досадовал, что брат прибыл так поздно. Луи ничего не знал о нашем приезде. «Гортензия права», — подумала я: не следовало бы Бонапарту обсуждать с Луи вопрос наследования.

— Я поговорю с ним, — решилась я, открывая дверь кареты.

Сначала нужно успокоить Луи: ничего ужасного не случилось, его сын не убит, а жена — не похищена.

— Мы с первым консулом приехали сегодня по чрезвычайно важному для всей страны делу, — начала я. Обстановка не очень располагала к такому разговору. Мы стояли перед парадным крыльцом, все на нас смотрели. — Мы не ожидаем ответа, я просто хочу, чтобы вы обдумали наше предложение.

— В чем оно заключается?

— Как вы знаете, Бонапарту нужен преемник. Обсуждается поправка к конституции, которая даст Бонапарту право усыновить будущего наследника — маленького Наполеона.

Луи склонил голову к приподнятому плечу и обхватил свою больную руку.

— Моего сына?

«О господи! — подумала я. — Да Луи озабочен тем, чтобы самому стать преемником!»

— Блестящее будущее сына может утешить отца, даже если преемником будет назван не он сам, — сказала я, умоляюще глядя на Луи.

Без даты

Утром Мими сунула мне записку.

— Все, как ты подозревала, — сказала она, скорчив гримасу.

«Мадам Каролина сказала Луи, что он не должен позволять 1-му консулу отбератъ у него сына. Ана сказала, что старуха хочет, чтобы 1-ый консул лишил весь клан наслецтва. Ана сказала, что ему придеца кланяца своему сыну. Ана сказала, что по слухам 1-ый консул — отец его ребенка. Ана сказала, если 1-ый консул хочет сына, ему надо развистисъ со старухой».

23 апреля, что-то около девяти часов вечера

Сегодня вечером Бонапарт сообщил, что Законодательное собрание проголосовало за передачу по наследству титула первого консула.

— Меньше чем через месяц будет принят закон. Тогда все должно измениться.

— Опять? — В этой стране постоянно что-то меняется.

— У нас будет настоящий двор, больше слуг… — Я вздохнула. У нас их и так уже гораздо больше, чем требуется. — Новые ритуалы, другая одежда.

— Ливреи, вы имеете в виду?

— Вы этим займетесь?

— Да, король Бонапарт, — улыбнулась я, прикидывая, когда лучше сообщить ему, во сколько обойдутся новые ливреи.

— Нет, ни в коем случае не «король».

— Вот как?

Это вселяет надежду.

— Титул «король» напоминает народу о Бурбонах. Мой же должен говорить об экспансии и вызывать ассоциации с Античностью. Слово «император» — это некий отсыл к Римской империи и правлению Карла Великого. В нем есть масштаб, есть величие, что мне и нравится.

— Вы это серьезно?

Император?

Бонапарт лишь улыбнулся при виде моей растерянности.

— «Император Наполеон», — подтвердил он, театрально взмахнув рукой. Другая была заложена за лацкан камзола.

Без сорока минут полночь

Йейета, Роза, мадемуазель Ташер, гражданка Богарне, мадам Бонапарт… императрица.

«Боже мой! Это лишь титул, которого требует этикет, — говорю я себе, — официально он не дает мне никакого особого положения».

26 апреля, ближе к вечеру

Долго общалась с мадам Кампан, которая согласилась помочь в организации нашего «двора». Это для меня большое облегчение.

— Нужно, чтобы вам служили аристократы, — заметила она, просматривая списки тех, кого я хотела пригласить на службу. — Представители самых старинных родов Франции.

То есть тех, что оставили свой след в истории: Шеврез, Монморанси, Мортемар… Одни лишь фамилии ввергают меня в трепет.

— Мадам Кампан, представители этих семей не снизойдут даже до разговора со мной. Как они могут мне служить?

— Дворянские дети воспитаны так, что и сами кланяются, и принимают поклоны. Они понимают всю силу почтения. Это солдатская жена не захочет склонить головы, опасаясь, что ее примут за горничную. Ну а графиня де Ларошфуко? — сказала мадам Кампан, щелкнув пальцем по листу бумаги. — Она произведет впечатление. Остальные будут ей подражать.

Несомненно. Фамилия Ларошфуко — одна из старейших и наиболее почитаемых.

— Ваша кузина, не так ли?

— Скорее, дальняя родственница, — сказала я. — В последний раз мы с ней встречались в Пломбьере, когда я была там. Шастули де Ларошфуко умеет меня рассмешить. Горбунья с незапоминающейся внешностью, она тем не менее смотрит на жизнь с юмором.

— Было бы большой удачей убедить Ларошфуко служить у вас главной фрейлиной. Это одна из наиболее важных должностей при дворе. Она будет заведовать вашим штатом, расписанием, бюджетом и бухгалтерией. Всякий, желающий посетить вас, должен будет сначала обратиться к ней. Такая должность может ее заинтересовать.

— Однако я очень сомневаюсь, что она даст согласие…

Шастули любит меня, но горячо осуждает Бонапарта. Говорят, она называет его не иначе как «этот выскочка-корсиканец».

— Но может и согласиться. Говорят, ее семья сильно нуждается.

4 мая, солнечный день!

За триста тысяч франков, выплаченных единовременно, ежегодную плату в восемьдесят тысяч (с гарантированным повышением каждый год) и государственную должность для мужа графиня Шастули де Ларошфуко согласилась стать моей фрейлиной.

— Ха! — воскликнула она. — Когда приступать к обязанностям? В следующем месяце? Чудесно! Кто сказал, что у аристократов есть принципы? Покажите мне золото, и я — ваша, готова служить хоть дьяволу. Но вы, конечно, не дьявол. — Она потянула меня за локоть, чтобы я нагнулась и она смогла поцеловать меня в щеку. — Ха! Видите, ваше величество? Все кланяются горбунье.

Неужели она действительно так меня назвала?

6 мая

Бонапарт настаивает: как только будет официально провозглашена империя и он станет императором, а я — императрицей, все, что мы делаем и говорим, как передвигаемся и во что облачаемся, — все должно соответствовать королевским традициям.

Я прочла старинную книгу «Кодекс», найденную в дворцовой библиотеке. Там более восьмисот статей, в которых сказано, как следует поступать в любой ситуации, с которой могут столкнуться император или императрица. Но и при этом многое остается неясным. Поэтому я продолжаю консультироваться с мадам Кампан. Она объясняет, как все было при монархии: как к кому обращались, у кого какие были привилегии. Мы обсуждаем с ней процедуры и правила; что-то оставляем, но от чего-то и отказываемся. У бедной Клари руки сводит от постоянного письма — мадам Кампан надиктовала ей уже более двухсот листов.

17 мая

После завтрашней ратификации республика будет формально передоверена императору, титул которого станет наследственным.

— Вы готовы? — спросил Бонапарт.

— Не знаю.

Как к такому подготовиться?

Бонапарт рассказал мне, чего ожидать от предстоящей церемонии. Камбасерес, ныне архиканцлер, приедет в сенат с делегацией, чтобы выступить с официальным заявлением. Затем ведущие лица политической арены придут представиться сначала Бонапарту, а затем и мне.

По случаю мы с мадам Кампан разобрали все замысловатые ритуалы. До чего же все это мне чуждо!

— Считайте все это спектаклем, — посоветовала она, чувствуя мои опасения. — Представьте, что это — главная роль в вашей жизни.

18 мая

Меня облачили в надлежащий костюм задолго до того, как во дворе послышался стук копыт, возвестивший о прибытии архиканцлера Камбасереса и его многочисленной свиты: сенаторов, министров и советников, сопровождаемых полком кирасиров. Камбасерес с большой помпой вступил в мои покои и остановился в шести шагах от меня.

«Почему так далеко? — испугалась я. — Неужели это значит, что отныне никто не смеет ко мне приблизиться?»

Затем, сделав общий поклон, — настолько низкий, насколько позволял живот, — Камбасерес произнес всего одно слово: то единственное слово, которое я ни за что не хотела бы услышать.

— Императрица.

II