ТА ДРУГАЯ
РОЖДЕНИЕ НАСЛЕДНИКА
Воскресенье, 17 декабря 1809 года, Мальмезон
Утром проснулась, заслышав, как Мими напевает знакомую креольскую песенку.
— Он приехал, — сказала она, заглянув за полог кровати.
— Бонапарт? — Я села, сердце так и прыгает в груди.
— Император ожидает вас в саду, — сообщил адъютант, которого я не узнала. Он не обратился ко мне «ваше величество» и не поклонился, лишь кивнул.
— Под дождем? — удивилась я. Он чуть накрапывал, но все равно на улице было сыро. Я послала Мими за сапожками и зонтиком — но не английским, — а также за пелериной и шляпой.
Адъютанты следовали за мной, как тени, до калитки розария. Бонапарт в знакомом сером сюртуке расхаживал туда-сюда в дальней его части. Он повернулся ко мне лицом и прикоснулся к треугольной шляпе, как бы отдавая мне честь.
Адъютанты выстроились вдоль забора как часовые, — достаточно близко, чтобы наблюдать, поняла я. Бонапарт, стоило мне приблизиться, сделал шаг назад. Объятий не будет.
— Не ожидала увидеть вас так скоро.
Я судорожно вдохнула раз и другой, чтобы успокоиться. «Мои слезы его огорчат», — подумала я.
— Мне надо было знать, как вы поживаете. — Бонапарт казался мрачным, его покрасневшие глаза выдавали беспокойный сон.
Я не смела ответить, боясь произнести правду.
— Давайте пройдемся, Жозефина, — ласково предложил он, протягивая мне руку.
17 декабря, восемь часов пополудни
Мой друг, Вы сегодня слабее, чем должны быть. Нельзя поддаваться такой разрушительной меланхолии. Вы должны найти счастье и, прежде всего, заботиться о своем здоровье, которое для меня драгоценно.
Никогда не сомневайтесь в моих постоянных нежных чувствах. Вы не понимаете меня, если думаете, что я смогу быть счастлив, пока Вы не обретете спокойствие.
До свидания, крепкого Вам сна.
1 января 1810 года, незадолго до ужина, Мальмезон
Какое ужасное начало года!
Несчастья начались после обеда. Слуги получили указание входить в музыкальную комнату по одному. Я должна была вручать каждому новогодний подарок, а они — сообщать мне, хотят ли остаться со мной или будут искать другое место.
— Шастули, вы не могли бы записать, что будет говорить каждый? — попросила я.
— Ха! Но кто запишет за мной?
— Желаете сообщить мне о своих намерениях немедля?
— Чего же ждать?
— Графиня д’Арберг, не затруднит ли вас? Не возражаете?
Моя высокая элегантная фрейлина без возражений постаралась втиснуться в маленькое кресло Шастули у низенького стола.
— А разве я не первая получу свой подарок? — спросила Шастули. — Он справа, с алым бантом.
Графиня д’Арберг сверилась с ярлычком и вручила подарок Шастули.
— Мой муж настаивает, чтобы я осталась при дворе, — сказала та, прикалывая к корсажу полученную в дар бриллиантовую брошь. — Но мне надо думать о своей семье, а вам фрейлина больше не понадобится, ведь вы не будете устраивать приемы и ужины.
Она взглянула на записанное графиней д’Арберг и поправила ее:
— Я сказала «ужины», а не «обеды».
— Значит, вы покидаете меня, Шастули? — Ее слова стали для меня ударом.
— Я уже написала императору, мадам, — сказала она, бочком подвигаясь к двери.
— Пришлите сюда Карлотту, будьте добры, графиня де Ларошфуко, — холодно попросила ее графиня д’Арберг.
Дверь за Шастули со стуком захлопнулась. Наступило гнетущее молчание. Даже канарейки замерли.
— Не желаете ли стать моей главной фрейлиной? — слабым голосом поинтересовалась я у графини д’Арберг.
— Я мечтала об этой должности с тех пор, как поступила к вам, ваше величество, — призналась она, не переставая писать, и перевернула страницу.
Меня это удивило. Графиня д’Арберг — бельгийская аристократка немецкого происхождения, имеющая прочные связи с правящими домами Германии. Я полагала, что она захочет остаться при дворе.
Дверь со скрипом приоткрылась.
— Ваше величество, вызывали меня? — Темные глаза Карлотты расширились, когда она увидела графиню д’Арберг за маленьким секретером Шастули.
— Да, — подтвердила я. Карлотта тоже покинет меня, в этом я не сомневалась. — Сегодня, как вы знаете, все сообщают мне о своих планах.
— Я хочу служить вам, ваше величество, — покраснела Карлотта, — если вы согласитесь оставить меня у себя. Простите, я что-то сказала не так? — растерялась она, увидев мою реакцию.
— Уверяю вас, мадам Гаццани, вы не совершили никакой ошибки, — успокоила ее графиня д’Арберг, протягивая моей чтице подарок.
— И это тоже, Карлотта. — Утирая слезу, я сняла кольцо и вложила ей в ладонь.
Весь день я проливала слезы, прощаясь со слугами. Несколько человек удалятся на покой с небольшой пенсией. Увы, одна из них — Агата. Она помолвлена со смотрителем усадьбы в Фонтенбло. Клари уверила меня, что хотела бы остаться, но здоровье вынуждает ее оставить службу. Мне будет не хватать ее.
В домашнем хозяйстве теперь меньше народу, но люди эти — самые лучшие. Мадемуазель Аврильо останется, будет заведовать гардеробом. Естественно, никуда от меня не денутся Мими и старый Гонтье.
— Я вас до могилы провожу, ваше величество, — торжественно произнес мой слуга, опираясь на трость и прижимая руку к сердцу.
Суббота, 17 февраля, полдень
«Монитёр» полна новостей о приготовлениях к «венчанию века», о предстоящих празднествах и спектаклях.
— Ваше величество, может быть, лучше не читать бюллетеней? — тихо, но настойчиво спросила меня графиня д’Арберг, подавая мне чашку чая и убирая газету подальше.
Понедельник, 19 февраля, накрапывает дождик
— Дяде не нравятся его уроки танцев, — сказал мне сегодня Уи-Уи.
Бонапарт берет уроки танцев?
— Тетя Каролина сказала, что он должен научиться, — объяснил Пети.
— Что ж, конечно, — фальшиво улыбнулась я. Сколько раз я пыталась убедить Бонапарта научиться танцевать, но в ответ слышала только: «Нет, это невозможно! Даже не вспоминайте об этом!» А теперь он решил научиться — ради своей молодой жены.
— И у него новый блестящий костюм, с высоким воротом, — Пети показал пальцами, насколько высок ворот.
— Но он слишком тесный, — хихикая, добавил Уи-Уи.
20 февраля
Утром меня огорчил парикмахер:
— Простите, ваше величество, но…
— Мсье Дюпла, вы делали мне прически более десяти лет!
— Королева Каролина помогает императору обустраивать новое хозяйство, и она настаивает, чтобы я…
Настаивает, чтобы отныне Дюпла — мой Дюпла! — стал парикмахером одной-единственной женщины: будущей императрицы Марии-Луизы.
— Понимаю, — спокойно ответила я, но, признаться, внутри у меня все кипело. Одно дело потерять мужа и корону, и совсем другое — хорошего парикмахера.
— И вы тоже, мсье Леруа?
Как же я обойдусь без модельера? Это же я открыла Леруа! Я была его покровительницей, мы вместе создали новую моду…
— Ваше величество, не сомневайтесь, что я предпочел бы создавать наряды для вас, — едва не плача, сказал он и в смущении прижал кисти с покрытыми лаком ногтями к нарумяненным щекам. — Однако…
Без даты
— Доктор Корвизар, пожалуйста, не говорите мне, что не сможете больше меня лечить.
— Так-так, — задумчиво произнес он, считая мой пульс. Потом сел напротив меня, прижав большой палец к подбородку — готовился сообщить мне, что я умираю, я в этом не сомневалась. — Ваше величество, у вас сильно ослабло зрение, — заметил он. — Вы часто плачете?
— Нет, — ответила я, смахивая слезы.
Он улыбнулся.
— Буду честен с вами. У вас серьезно пострадали нервы и, смею сказать, сердце.
Я прижала руки к груди. Я умираю — так и знала!
— А что у меня с сердцем?
Доктор Корвизар — специалист по сердечным заболеваниям, он написал на эту тему ученый труд. Кого спросить об этом, как не его?
— По-моему, оно разбито, — тихо сказал доктор, протягивая мне батистовый носовой платок. — Воды Экс-ле-Бен очень помогают от нервов, — посоветовал он, постукивая кончиком карандаша себе по щеке. — Хорошо бы поехать туда в июне — не слишком жарко, не слишком холодно…
Говоря это, он уже сделал пометку у себя в календаре.
— Но, доктор Корвизар, я никогда не бывала на этих водах!
Экс-ле-Бен расположен на юго-востоке от Парижа, в горах на границе с Италией.
— Совершенно верно, — закивал доктор. — И никаких воспоминаний!
Пятница, 9 марта, очень поздно
Фейерверки освещают вечернее небо. Еще один праздник, на который я не получила приглашения.
Сегодня исполняется четырнадцать лет с тех пор, как мы с Бонапартом поженились.
12 марта
Мой друг, надеюсь, Вы будете удовлетворены замком в Наварре. В нем Вы найдете еще одно доказательство того, что я желаю Вам лишь блага. Он расположен недалеко от деревни Эвре, примерно в тринадцати почтовых станциях от Парижа — в двадцати восьми лигах от него, если быть точным. Иоахим, который занимался этой покупкой, сообщает мне, что замок строил Мансар — тот же архитектор, что возвел Версаль. Замок Наварры славится своими садами. Вы можете поехать туда 25 марта и провести там весь апрель.
Понедельник, 12 марта, Мальмезон
— Почему именно двадцать пятого марта? — спросила графиня д’Арберг, щурясь в календарь. — Ох…
Дело в том, что двадцать седьмого во Францию должна прибыть архигерцогиня Мария-Луиза.
20 марта
Только что уехала Гортензия. На свадьбу соберутся все короли и королевы Европы.
— Где же остановятся все эти государи? — недоумевала Гортензия. Одни только Жером и Катрин прибыли со свитой более чем в тридцать человек. — Каждому потребуется кровать, мам, это невозможно!
Я невольно вспоминаю трудности, возникшие передо мной и Шастули в декабре, когда мы пытались достойно разместить всех прибывших на празднование мира. Нельзя же расселить королей и королев куда попало.
— Шастули могла бы помочь, — заметила я.
— Мам, ты не знаешь? Папа отправил ее укладывать вещи. Он был в ярости от ее отказа остаться с ним.
Мы с графиней д’Арберг переглянулись, и та улыбнулась.
24 марта
Эжен и его красавица Августа наконец приехали (оба измотаны путешествием). Вскоре уедут к Бонапарту в Компень, а оттуда отправятся встречать молодую невесту.
— Ты разве не поедешь в деревню, мам? — спросил Эжен. — Папа же подарил тебе замок. Разве там тебе не будет лучше?
— Не беспокойся, — обняла я его. — Уезжаю завтра утром. Меня не будет здесь, когда она приедет в Париж.
Четверг, 29 марта, замок в Наварре
Вот он, мой замок, подарок Бонапарта. Мое, опасаюсь я, проклятие. Жители Эвре прозвали его «сковородкой». Уродливый куб со странным куполом, на котором, как предполагалось когда-то, должна стоять огромная статуя. Входишь в темный круглый зал — свет падает только из высоко расположенных узких бойниц в стенах. Со всех сторон — двери странных треугольных комнат.
Кресло, в котором я сейчас сижу, как и вся здешняя мебель, старинное и неудобное. Пришлось придвинуть потрескавшийся дубовый стол к чадящему камину, потому что тут очень холодно. Нет такого окна, которое бы и открывалось, и закрывалось. Одни нельзя отворить, другие — закрыть: так распухла от сырости древесина рам.
Здесь со мной мадемуазель Аврильо; она сидит, ссутулившись, у огня. Спальни маленькие, холодные, унылые. Каждый день мы сжигаем по пятнадцать телег дров и семь мешков угля, но все равно дрожим от холода.
— Угодья здесь великолепны, — попыталась подбодрить меня мадемуазель Аврильо, будто читая мои мысли.
— О да, — согласилась я, — если бы не болота и застойные лужи.
1 апреля, День дураков, замок в Наварре
Сейчас, когда я пишу эти строки, Бонапарт и Мария-Луиза венчаются.
У нас есть некоторые успехи в осушении болота. По-прежнему очень холодно и горько. Со здоровьем у меня неважно.
Четверг, 5 апреля
Несмотря на данный себе зарок, все-таки прочла в газетах о венчании. Толпы на Елисейских полях собрались такие, что войска с трудом могли с ними совладать. В церемонии участвовало восемь тысяч человек… Интересно, кто нес шлейф невесты?
Далее последовали обычные концерты, фейерверки и фонтаны, бьющие вином. По сигналу из дворца весь город озарился иллюминацией — жаль, я не видела.
Еще только восемь часов, а я уже ложусь. Мы заделали щели в окнах воском, стало куда теплее.
Любопытно, дядя Феш не забыл благословить их постель?
Четверг, вскоре после полудня, замок в Наварре
Чудесное утро провела сегодня с сыном. Показала ему мои розы и лилии, красивые каскады и пруды, очаровательные аллеи и новую грядку, на которой буду выращивать травы.
— Ты уже создала здесь рай, — похвалил он.
— Тут спокойно. — Честно говоря, я тут излишне обособлена, но не хочу тревожить этим Эжена. — И подумай только: никаких интриг.
— Хочешь сказать, тут нет клана Бонапартов? — уточнил он.
Даже новая императрица уже успела от них пострадать.
— Даже Августа, — признался мой сын.[162]
Воскресенье, 10 июня, Мальмезон
Наконец-то я снова в Мальмезоне. Тут тихо, если не считать отдаленного треска и шипения фейерверков. Большая часть моей прислуги — в Париже на праздниках в честь императора и императрицы. Слуги вернутся пьяные и веселые, я же к тому времени уже буду спать.
Мой друг, очень бы хотел Вас увидеть. Мне надо убедиться, что Вы довольны и здоровы.
Никогда не сомневайтесь в искренности моих чувств к Вам. Они останутся неизменными до самой моей смерти.
13 июня
Сегодня ровно в десять приехал Бонапарт. Растерявшаяся горничная направила его в сад, где я занималась розами. Я поспешила было навстречу, но вдруг остановилась: на нас смотрели.
Нет, я не плакала! Мы сели рядышком на скамью из резного камня и так провели более часа, говорили и говорили, как если бы ничего между нами не изменилось.
— Насколько я понимаю, принц Мекленбург-Шверин делал вам предложение? — поинтересовался Бонапарт.
— Кто вам сказал? — Я была тронута (и немало удивлена) этим предложением, но долго над ним не раздумывала.
— Так это правда? Мне кажется, вам надо согласиться.
— Он молод. Это было бы нечестно по отношению к нему. — В глубине души я по-прежнему чувствовала себя замужней и влюбленной в своего мужа.
По моей просьбе Бонапарт рассказал о том, что вызывает озабоченность в его отношениях с Марией-Луизой. Она пока еще не беременна.
— К сожалению, она очень ревнует меня к вам, — признался он. — Она огорчилась, узнав о вашем возвращении в Мальмезон. Сегодня мне пришлось ехать к вам тайком.
— Может быть, мне познакомиться с нею?
Мне бы хотелось, чтобы Мария-Луиза относилась ко мне как к старшей сестре, как к человеку, которому можно довериться и, возможно, чему-то у него поучиться. Я могла бы помочь ей. Рассказала бы, что император любит, а что — нет. Объяснила бы, как поддерживать его хрупкое здоровье, как умиротворять его, когда он приходит в дурное расположение духа.
— Это невозможно! Она во многих отношениях еще ребенок. — Бонапарт поднялся со скамьи и принялся нервно ходить туда-сюда. — И может быть, она права. Возможно, у нее есть все основания ревновать. Хорошо, что вы скоро уезжаете на воды.
Слава богу, я уеду и буду вдали от них обоих.
18 июня, Экс-ле-Бен
Приехала на воды, вымотана днями и ночами путешествия. Уже тоскую по дому.
6 июля 1810 года
Дорогая мама, я только что получила потрясающую новость: не знаю, что и думать. В «припадке безумия», как выразился папа, Луи отрекся от голландского трона и отбыл неизвестно куда вместе со своей любимой собакой.[163]
Я более не королева и, должна признаться, мама, не слишком этим огорчена. У меня нет амбиций, хочу вести тихую жизнь с моими мальчиками.
Надеюсь, лечение на водах Экс-ле-Бен благотворно сказывается на твоих нервах. Правда ли, что мадам де Соуза и ее сын Шарль тоже там?
Может быть, я еще тебя навещу.
Р. S. Говорила с мадам Клари Ремюза в салоне у Талейрана. Она замечательно выглядит.
И еще: есть подозрение, что императрица Мария-Луиза беременна.
14 сентября, Сен-Клу
Мой друг, императрица — на четвертом месяце беременности. Чувствует себя хорошо. Не сомневайтесь в интересе, который Вы вызываете у меня, в моих чувствах к Вам.
9 декабря 1810 года, Милан
Дорогая мама, теперь я — отец большого здорового сына. Роды были трудными, но, кажется, теперь моя дорогая Августа вне опасности. Не волнуйся, мы все делаем в точности так, как велит акушерка.
Мои девочки в восторге от того, что теперь у них есть брат. Его назовут Августусом Карлом Эженом Наполеоном (или, для краткости, Августусом). Тебе нравится имя? Маленькая Жозефина просила меня послать тебе рисунок — она изобразила брата. Как видишь, у него густые черные волосы. А Эжени решила, что Августус — ее кукла, в сочельник ей исполнится два года. Трудно поверить. Куда уходит время?
По-моему, твое решение пожить в Наварре до рождения наследника Бонапарта мудро.
19 марта 1811 года, замок в Наварре
Жители Эвре приехали в телегах, запряженных клячами, на которых работают в полях. Читали стихи, сочиненные в мою честь. Подарили мне мой собственный бюст, который изваяли сами. Бюст украшен венком увядающих весенних цветов.
20 марта, замок в Наварре
Я лежала с головной болью, когда услышала звон колоколов в городе.
— Ребенок родился! — закричал кто-то. Минуту спустя раздался пушечный залп, потом другой, и еще.
Тишина, наступившая после двадцать первого залпа, казалась вечной. И потом… раздался еще один залп. Двадцать второй: родился мальчик![164]
Слава богу! Моя жертва не напрасна. У императора появился наследник.
ВСЕ ВПУСТУЮ
Суббота, 18 мая 1811 года
Моя дочь явилась неожиданно, как фея. Розовые щеки светились здоровьем под зеленой бархатной шляпой с высокой тульей и перьями. Она набрала вес, что меня радует. Подозреваю, Гортензия влюблена (наконец-то), ибо она покраснела, когда я спросила об адъютанте Шарле Флао.
Гортензия пробыла у меня час, рассказывала о наследнике.
— Он большой и красивый, но похож на нее, — поморщила нос Гортензия.
— Но, говорят, императрица Мария-Луиза красива?
— Да, только у нее очень выдающаяся челюсть, мам.
Признаться, тут мы немного похихикали.
Гортензия рассказала мне, что Мария-Луиза в своей привязанности к императору ведет себя как ребенок: плачет, разлучившись с ним даже на минуту, но не хочет с ним путешествовать.
— Это усложняет дело, — озабоченно сказала я. — Император должен много ездить. Особенно Бонапарт.
— Тем более теперь! — Сокрушенно качая головой, Гортензия рассказала мне, что Россия отказалась участвовать в торговой блокаде Англии.
— Не понимаю… — Вроде бы царь Александр был согласен. Он же дал Бонапарту слово!
— Теперь поговаривают даже о войне, — добавила она, хмурясь.
С Россией? Что за ужасная мысль!
— Это серьезно?
Гортензия хотела было ответить, но тут в комнату вбежали ее мальчики, желавшие покататься на пони.
— Боюсь, мне надо ехать, — встала Гортензия, завязывая тесемки шляпы. — Надо успеть на встречу в городе.
Я уговорила ее на несколько дней оставить у меня детей. Мы махали ей вслед, пока карета не скрылась из виду. Тогда я позвонила, чтобы принесли пирожные, и велела запрягать пони. Все это время мы болтали и болтали. Пети и Уи-Уи так рады рождению наследника — маленького короля, как они его называют.
Пети, по-моему, довольно взрослый для своих шести лет, но Уи-Уи — совершенный младенец. Он хочет, чтобы ему скорее исполнилось три года.
— Дядя говорит, я уже большой, — торжественно заявил он мне. Их дядя Наполеон, который требует их присутствия за обедом, следит за их уроками и ухаживает за розарием в Сен-Клу.
— Сам? — спросила я, не в силах поверить.
— Когда вырастет, он будет садовником, — сообщил мне Уи-Уи.
— Да, я тоже так думаю. — Ну, Бонапарт! — А императрица? Ты часто ее видишь?
Пети пожал плечами:
— Мне кажется, она нас не любит. Ей не нравится, что мы все время ерзаем.
— Зато нас бабушка любит! — пропел Уи-Уи, бросаясь ко мне в объятия.
Без даты
Пети говорит Мими:
— Мама балует меня, когда я хорошо себя веду, а бабушка — все время.
Сегодня в лесу Уи-Уи подбросил шапку в воздух и воскликнул:
— Ох, до чего же я люблю природу!
До чего же я люблю своих внуков!
Без даты
Сегодня утром за мальчиками приехала Гортензия. Она показалась мне расстроенной, поэтому я заманила ее в розарий поговорить. Наконец она призналась: Каролина, которая, как предполагалось, будет крестной матерью, не может выехать из Неаполя и попросила Гортензию занять ее место.
— Это же большая честь! — оторопела я.
— Но церемония будет проходить в Нотр-Даме, мам.
Тут я поняла. Там находится гробница Маленького Наполеона.
— Ты не была там с…
Она покачала головой:
— Я так боюсь сорваться.
Понедельник, 10 июня, около половины пятого пополудни, Мальмезон
Гортензия много рассказывала о крещении наследника императора.
— Теперь, когда все это закончилось, я испытываю такое облегчение!
Она ездила в Нотр-Дам накануне вечером и убедила стражников пустить ее. В пустом соборе Гортензия упала на колени перед гробницей Маленького Наполеона и плакала.
— Это было хорошо, — уверила она меня, видя, как я поражена. — На следующий день я смогла вытерпеть всю церемонию без единой слезинки.
Теперь, когда с крещением покончено, она бы хотела полечиться водами. Спросила, не присмотрю ли я тем временем за ее мальчиками?
Охотно!
Уезжая, она как-то скованно обнялась со мной. Что-то в ее походке подсказывает мне, что она беременна. Нет, она бы мне, конечно, сказала…
2 сентября 1811 года, озеро Маджоре
Дорогая мама, я должна задержаться здесь дольше, чем рассчитывала. Со здоровьем у меня неважно. Посылаю тебе безделушки для Пети и Уи-Уи. До чего же я скучаю по ним! Обними их за меня. Говори с ними почаще об их маме. Надеюсь вернуться к октябрю. Вспомнят ли они меня по прошествии четырех месяцев?
Как твои глаза? Помни, плакать нельзя! Используешь ли мазь, которую я тебе послала?
Узнав, что ты пытаешься экономить, я, признаться, улыбнулась. У тебя слишком доброе сердце, мама. Твоя рука подает, не скупясь.
Ах, моя нежная, добрая мама — испытания этого мира тяготят меня!
Нас наказывают за наши удовольствия. Если бы еще вознаграждали за перенесенную боль!
11 октября, Мальмезон
Гортензия вернулась к празднику по случаю седьмого дня рождения Пети. Она похудела и несколько подавлена. Я кое-что подозреваю, но спрашивать не буду. Все понимаю, но не могу произнести вслух.
Понедельник, 9 марта 1812 года
Приезжал Бонапарт. Мы не виделись несколько месяцев, но я ожидала его. Сегодня, в конце концов, шестнадцатилетняя годовщина нашей свадьбы.
— Вы пополнели, — улыбнулся он.
— И вы тоже! — Несмотря на это, вид у него нездоровый. — Как вы поживаете, Бонапарт?
— Неплохо, но надо бы привести себя в форму, — сказал он, — перед предстоящей кампанией. — Чтобы похудеть, он каждый день охотится в Булонском лесу. Этим утром ему удалось «исчезнуть», чтобы навестить меня.
— Можете пробыть еще несколько минут? — Я пригласила Бонапарта посидеть со мной на каменной скамье под тюльпанным деревом. — Я хочу услышать о вашем сыне.
Через два дня будет его день рождения, ему исполнится год.
— Он большой, здоровый мальчик, — немного, правда, капризный.
«Вылитый отец», — подумалось мне.
— Пети и Уи-Уи так много мне о нем рассказывают. По-моему, замечательно, что вы столько времени проводите с детьми.
— Мария-Луиза считает это странным.
Я слышала, что она редко видит своего малыша, не посылает за ним неделями.
— Конечно, это необычно, чтобы взрослый человек получал, как вы, удовольствие от детского общества. Я бы хотела повидать вашего сына, Бонапарт.
— Вы уверены? — задумался он. — Это надо будет тщательно подготовить, чтобы Мария-Луиза не узнала.
Без даты
Барон де Кенези, первый конюший маленького короля, дал мне знать, что мадам де Монтескье вывезет ребенка в парк Богатель на прогулку в следующее воскресенье. Я должна буду ждать ее там в маленьком замке.
Воскресенье, прекрасный летний день
Я подъехала к Богателю, как и было договорено.[165] Увидев приближавшуюся императорскую карету, прошла в небольшую комнатку в задней части замка. Вскоре показалась мадам де Монтескье с ребенком на руках. Стоя, я поклонилась крошечному королю Рима.
— Какая неожиданность встретить вас здесь, ваше величество, — произнесла мадам де Монтескье (таков был уговор). — Хочу отдохнуть здесь с малышом, — сказала она служителям, находившимся в другой комнате.
Она села рядом со мной, осторожно высвободив из кулачка ребенка ленту своей шляпы.
— Видите, какой он хорошенький? Смотрите. — Она стала качать его на коленке, отчего ребенок засмеялся. Большой лоб, массивная нижняя челюсть.
— Весь в императрицу, — заметила я, пытаясь поймать его взгляд и строя забавные гримасы. Малыш долго смотрел на меня, а потом засунул себе в рот кулачок. У него живые глаза — глаза Бонапарта.
— Но характером весь в отца, — рассмеялась няня, стараясь удержать малыша, который извивался, желая высвободиться. — Очень своевольный.
Я потянулась к корзинке, из которой достала деревянное кольцо с прикрепленными к нему и свисавшими разноцветными побрякушками. Малыш потянулся к нему, хотел взять, но промахнулся, снова потянулся и наконец обхватил кольцо пальчиками.
— Как думаете, пойдет он ко мне? — спросила я, похлопав себя по коленкам.
— Он разборчив, — улыбнулась мадам де Монтескье, — но попробовать можно. Даже к матери на руки не идет. — Она посадила малыша мне на колени.
Он сидел тихо, разглядывая игрушку. Я вдохнула запах его волос. Едва уловимо пахло лимоном.
— Он него пахнет императором, — заметила я. К глазам подступали слезы.
— Он был с папой, когда мы за ним зашли. С его папой, который по-прежнему очень скучает по вам, ваше величество, — тихо добавила она.
17 апреля, ближе к вечеру
Бонапарт наклонился вперед, упершись локтями в колени. Мы — это стало нашим обыкновением — сидели на резной каменной скамье в розарии под тюльпанным деревом.
— Я послал за Эженом, — сказал Бонапарт. — Даю ему четвертый корпус: восемьдесят тысяч человек. Он должен быть доволен.
— Выходит, все эти разговоры правда? Неужели будет война?
По молчанию Бонапарта я догадалась об ответе.
— Кто будет регентом в ваше отсутствие?
— Не знаю, кому можно доверять.
30 апреля
Все жители империи мужского пола, способные носить оружие, спешат записаться в Великую армию.[166] Меня теперь охраняют шестнадцать инвалидов, которые огорчены тем, что не могут отправиться в поход вместе с остальными. Все здоровые лошади отосланы в войска.
Суббота, 2 мая, ближе к вечеру
Эжен со своим корпусом выступил сегодня утром в Польшу. Играют оркестры, звонят колокола. Мушкеты солдат украшены цветами. Люди высовываются из окон, выходящих на улицы, по которым проходят войска, и кричат: «Наша славная Великая армия!»
Пятница, 8 мая, надвигается гроза
— Я приехал попрощаться, — сказал Бонапарт.
— Давно вы не уезжали на войну.
— Я надеялся, что до этого не дойдет.
Да, конечно. Женитьба на Марии-Луизе, рождение наследника — все это должно было обеспечить долговременный мир.
— По крайней мере, я еду, зная: если со мной что-то случится, империя останется моему сыну.
— Вы будете скучать по нему.
Нам обоим было неловко; оба понимали, что на этот раз он отправится на войну без объятий и поцелуя «на удачу». Он долго смотрел на меня, затем его лакей открыл дверцу кареты. Я смотрела, как она выехала за ворота, даже не смея послать воздушный поцелуй.
МЫ ТЕРПИМ ПОРАЖЕНИЕ
18 ноября 1812 года, Мальмезон
Несколько месяцев не было никаких новостей, одни только слухи. Мы ждали и беспокоились. Беспокоились и молились.
Понедельник, 30 ноября
Сегодня в Мальмезон приехала молодая женщина лет двадцати в сопровождении пожилой горничной.
— Мадемуазель Орели де Бомон, — представилась она, придерживая руками в белых перчатках свою соломенную шляпу. Выяснилось, что ее отец, мсье де Бомон, — близкий друг мсье Батая. Огюста Батая?
— Мсье Батай — один из адъютантов моего сына.
Она кивнула и достала из тульи шляпы сложенные листки бумаги:
— Он часто писал моему отцу.
— С войны? — Сердце у меня забилось быстрее. Подлинные новости доходили до нас крайне редко. Официальным бюллетеням, отправляемым в Париж, как я понимала, доверять не стоило.
— Отец просил, чтобы я переписала эти письма для вас. Он думал, вы пожелаете узнать новости о вашем сыне, ваше величество.
— Да, конечно. — Я едва могла вздохнуть от волнения.
— Это один из оригиналов. — Орели показала мне клочок бумаги. Он был исписан мелким почерком вдоль и поперек. — Иногда мне приходилось разбирать их с лупой.
Она обещала вернуться, когда придет следующее письмо.
Плоцк
Мой друг, мы находимся в этом польском городе уже почти две недели, ждем приказов императора. Такое ощущение, что мы в каком-то медвежьем углу. Некоторые из нас заболели. Наконец прибыл багаж и лошади князя Эжена, так что он сможет объехать свои полки.
Торн
Мой друг, ожидаем императора со дня на день. Я пытался раздобыть еды для людей и сена для лошадей. Нам выделили триста быков и тридцать тысяч бушелей овса, но зерно зеленое, поэтому у лошадей начались колики, да и многие солдаты болеют дизентерией от кислого черного хлеба.
Сольдау
Мой друг, из Торна дошли до Сольдау. Деревни в жалком состоянии. Князь Эжен спит в палатке, несмотря на холод. Нас восемьдесят тысяч человек, всех надо накормить, а осталось лишь несколько мешков зерна.
Поздно вечером
Плоцк, Торн, Сольдау… Я нашла в кабинете Бонапарта карту и слежу за продвижением нашей армии. Как она далеко!
Мой друг, мы уже в России, ищем вражескую армию, чтобы с нею сразиться. Тут все унылые пейзажи — ничего, кроме деревьев (все больше березы) да песка. Уже больше десяти часов вечера, но светло настолько, что я пишу без свечи. Солнце будит нас уже в два часа ночи.
Витебск
Мой друг, может ли так продолжаться? Днем жаримся, ночью замерзаем.
У нас более трехсот больных — люди умирают от солнечных ударов.
Погибли тысячи лошадей. Вчера вечером приезжал император. Он настаивает на наступлении на Смоленск. Это продлится еще десять дней, если выживем.
3 декабря, Мальмезон
Я сама не своя от неопределенности. Письма Батая, с одной стороны, приоткрывают завесу тайны, с другой — повергают в уныние. Все утро работала в теплице с садовниками, но мои мысли обращены на северо-восток — к России, к этой далекой бесплодной земле.
Мой друг, добрались до Смоленска, это куча дымящихся развалин. Москва «всего» в ста милях от нас, как говорит император, но даже и одна миля нас убьет. Чем дольше мы преследуем врага, тем дальше мы от дома, тем дальше от нас пища и пристанище.
Мой друг, русская армия остановилась, — значит, по крайней мере, будет битва. Взяли в плен несколько казаков: кривоногие дикари. Они глотают бренди, словно простую воду, и тянут стаканы, чтобы им налили еще. Лошади у них коренастые и с длинными хвостами. На казаков произвел сильное впечатление король Мюрат с его плюмажем и пышной одеждой. Они просили его стать их «гетманом».
Мой друг, было много крови. Князь Эжен собирал свой корпус, когда тысячи казаков напали на его резерв. Он галопом помчался назад, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.
Да, это победа, но досталась она дорогой ценой.
Прощай, дорогой друг.
Мой друг, мы поднялись на холм, и стал виден город. Солдаты бросились бежать с криками: «Москва! Москва!» Шпили башен и купола в форме луковиц сверкали на солнце, как мираж. Это и был мираж, ибо русские, варварский народ, лишенный всякой чести, подожгли свой город, одну из прекраснейших столиц Европы. Я пишу, а пламя озаряет небо. Мы укрылись в деревянном домишке за городом. Ландшафт унылый: капустные поля — и ничего более.
Мой друг, царь не ответил на предложение императора о мире. Король Мюрат убедил Бонапарта, что русские воинские части пребывают в хаосе, а казаки готовы прекратить сопротивление. Поэтому мы продолжаем наступать.
Мой друг, король Мюрат потерпел поражение от казаков, так что мы снова в походе, направляемся домой. Доберемся ли? Мы представляем собой печальное зрелище: солдаты толкают тачки с награбленными сокровищами, за войском тянется толпа куртизанок. Пушки увязают в грязи.
Мой друг, князь Эжен дал славное сражение, достойное быть воспетым, но у нас тяжелые потери, да еще от мороза за одну ночь охромели сотни лошадей. Вследствие этого император приказал выкинуть содержимое телег в озеро. Мы смотрели, как уходят под лед бесценные произведения искусства. Последним, точно какое-то ужасное предзнаменование, там исчез огромный крест Ивана Грозного. Нас то и дело донимают казаки — окружают нас, гикая, как дикие звери. Мы бредем в ледяном тумане на краю света.
Без даты
— Ваше величество, быть может, вам будет угодно, чтобы я больше не приносила писем? — спросила мадемуазель Орели, стискивая в руках шляпку.
— Нет-нет! Пожалуйста, приносите, — сказала я и в знак благодарности подарила ей два своих кольца.
Мой друг, остатки Великой армии сгинули в ледяных болотах. На тех из нас, кому повезло избежать смерти во льдах, налетели казаки.
Князь Эжен сумел сберечь то, что осталось от его корпуса. Удача по-прежнему с ним, какая ни есть: под князем уже убито две лошади.
Четверг, 17 декабря, прохладно
Отчаяние висит над Парижем. Истинные масштабы потерь в России — гибель стольких людей — наконец предала гласности газета «Монитёр».
Сердца парижанок полны ужасного предчувствия: их любимые, скорее всего, не вернутся домой. Я больна от страха за Эжена и Бонапарта.
Суббота, 19 декабря, Мальмезон
От вида знакомого курьера Бонапарта, галопом пролетевшего по аллее, у меня остановилось сердце. Я распахнула окно и выглянула:
— Мсье Мусташ! Что случилось?
— Император во дворце! — прокричал он мне в ответ.
— Бонапарт? Он в Париже?
Как такое возможно?
Тяжело дышавший Мусташ кивнул:
— Он послал меня сообщить вам. И сказать, что ваш сын здоров.
Это последнее, что я помню, ибо упала без чувств.
Воскресенье
В своей медвежьей шубе и шапке Бонапарт сам походил на казака. Лицо темное от загара.
— Я не могу остаться надолго. — Он взял мою руку и долго не выпускал. — Выйдемте из дома.
Мы сели на холодную каменную скамью под тюльпанным деревом. Его ветви были голы, зимний сад сер и лишен характерных черт. Я слушала рассказ Бонапарта со слезами на глазах. Он поспешил назад, чтобы успокоить чернь, по его собственному выражению. Боялся, что народ взбунтуется, узнав правду о потерях. Кампания была бы славная, если бы русская зима не наступила так рано и не оказалась такой суровой. Теперь ему всего-навсего надо набрать новую армию.
Я не могла вымолвить ни слова. Новую армию? Откуда же возьмутся солдаты? Разве он не видит, что Франция превратилась в страну женщин, пребывающих в трауре? Оставшиеся мужчины — либо старики, либо инвалиды.
— Потребуется всего четыреста тысяч, — сказал он.
Среда, 14 апреля 1813 года, Мальмезон
Долгих два часа сидели мы с Бонапартом под нашим тюльпанным деревом. Он рассказывал мне очаровательные истории о своем сыне, которому теперь два года (у него такой живой характер!), и жаловался на молодую жену (она вытирает губы после его поцелуев!). Затем заговорил о войне, о предстоящей кампании, о своей убежденности, что на этот раз он победит, что будет подписан мир.
— Но не позорный мир, а почетный. Не мир любой ценой.
Мне хотелось ему верить, почему бы и нет? Разве раньше он не творил чудес?
На прощание он прикоснулся к моей руке и обещал передать Эжену привет.
— Мои молитвы всегда с вами.
— Я был счастлив здесь, — сказал он, оглядывая сады.
26 апреля, Мансфельд
Дорогая мама, прости за почерк, у меня разыгрался ревматизм.
Моя армия снова в походе, двигается навстречу императору. Я уверен, что эта новая кампания быстро закончится и настанет мир. Этого хотят обе враждующие стороны.
Береги себя, милая мама, и передавай от меня приветы сестре и ее мальчикам.
Мы часто поем ее песни, они придают нам мужества.
5 мая
Бонапарт одержал победу.
«Фонды поднялись до 76.90», — сообщила Мими.
Пятница, 7 мая
Еще одна победа! Все утро палили пушки.
12 мая 1813 года, Лютцен
Дорогая мама, выиграна большая битва. Император позволил мне вернуться в Милан, к моей прекрасной Августе и нашим детям. Мне предстоит набрать и обучить еще одну армию.
Я пожелал императору счастливого пути примерно с час назад. Он выглядит уставшим, все мы устали. Я на войне уже год.
11 июня, славный день
Наконец подписано перемирие. Напуганные происходящим, смели ли мы верить, что у нас опять будет мир?
Понедельник, 23 августа, раннее утро
Император Австрии расторг перемирие и объявил войну Франции. Боже мой, это же отец Марии-Луизы! Как он мог так поступить с нами, — со своей дочерью, в конце концов?
30 октября, Мальмезон
Катастрофа под Лейпцигом. Я разрыдалась, прочитав: «Французская армия проиграла битву». Она сократилась на сорок тысяч человек.
Я заперлась у себя в комнате, ходила из угла в угол, молилась, рыдала. Вопреки доводам рассудка, написала Бонапарту.[167]
9 ноября
Бонапарт вернулся во главе своей побежденной армии. Он вернулся без фанфар, без пушечной пальбы и марширующих оркестров.
2 декабря
Сегодня, в годовщину коронации, — некогда счастливый для Бонапарта день, — я получила удручающее письмо из Милана от моей милой Августы. Ее отец, веселый король Макс Баварский, объединился с врагами Франции! Более того, он пытался убедить сделать то же самое и Эжена.
Разумеется, мой сын ответил отказом.
«Бог дал мне мужа-ангела», — писала Августа. И бог дал ангела ему.
Понедельник, 3 января 1814 года
Щеки Гортензии горели.
— Мама, ужасные новости! Более ста тысяч казаков перешли Рейн и направляются к Парижу. Я никогда не видела императрицу Марию-Луизу в таком удрученном состоянии. Ты знаешь, что она мне сказала? Что, куда бы она ни поехала, повсюду привозит с собой несчастье, и всякий, оказавшийся рядом с нею, обречен страдать.
— А что говорит Бонапарт?
— Что это суеверная чепуха.
— Нет, я имею в виду совсем другое, — насчет казаков?
— Просит нас не беспокоиться: у него есть план.
14 января
Брошен клич: требуются солдаты.
— Я пойду добровольцем, — совершенно серьезно сообщил мне Уи-Уи.
— И я тоже, — эхом отозвался Пети.
Я объяснила, что берут не всех, есть возрастные ограничения.
— Дядя сказал, что мы ему нужны.
— Все нужны, — важно добавил Уи-Уи. — Даже старики.
И в самом деле, даже дорогой Гонтье собирается теперь записаться в армию.
— Гонтье, не надо! — отговариваю я его. Ему же наверняка больше шестидесяти! Но мои аргументы его не убедили. Что ж, я дала ему хорошего пони, одного из немногих оставшихся, — почти всех забрали в армию.
Суббота, 22 января
Стоя у своей кареты, Бонапарт сказал, что утром выезжает к месту предстоящей битвы. По его словам, через три месяца он либо одержит победу, либо погибнет.
— Я приехал не для того, чтобы вы плакали!
Он взял меня под руку, озадаченный моими слезами.
Я пыталась рассеять собственные страхи. Вся Европа объединилась в борьбе с Бонапартом; в его распоряжении всего пятнадцать тысяч человек. Победа невозможна!
Но «невозможно» — не французское слово, напомнила я себе.
— Позвольте, я…
«Поцелую вас», — едва не вырвалось у меня.
— …Пожелаю вам удачи, — закончила я и сделала реверанс.
Бонапарт долго смотрел на меня.
— Помните обо мне, Жозефина.
Он сделал шаг назад и прикоснулся к шляпе.
4 февраля
Ужасные слухи: говорят, войска Бонапарта вынуждены отступить на французские земли. Не знаю, верить ли.
Отправила Мими в Париж — пусть выяснит хоть что-нибудь. Она вернулась обеспокоенная: в Нотр-Даме возносят молитвы, в Лувре упаковывают коллекции.
18 февраля 1814 года, Милан
Дорогая мама, боюсь, это сильно тебя огорчит, но ты должна знать. Каролина и Иоахим перешли на сторону врага, и сегодня утром Иоахим открыто объявил войну Итальянской армии — то есть мне. Нет нужды говорить, насколько это отвратительно. Глубина моего сочувствия императору неизмерима. Ему приходится терпеть такую «семью»!
28 марта
Народ толпами валит в Париж, уходя от наступающего неприятеля.
— Бонапарт спасет нас, — уверяла я Гортензию, скатывая бинты из корпии и складывая их в стопку. — Он так тщательно все рассчитывает, принимает во внимание все возможности. Неожиданность всегда была главным его оружием. Не сомневаюсь: это отступление — часть его плана.
Без даты
Сапожник из города только что приходил предупредить меня, что на дороге встретил раненых солдат. По их словам, неприятель совсем рядом. Но насколько он близко?
Дворец Тюильри
Мама, мы узнали, что враг наступает с юга. Утром императрица Мария-Луиза намерена бежать из Парижа вместе с ребенком. Уезжай в Наварру немедленно. Прими возможные меры предосторожности. Обо мне и мальчиках не беспокойся. Я тебе напишу.
29 марта, двадцать минут восьмого пополудни, Мант
Записку Гортензии доставили глубокой ночью. Я разбудила всех в доме, приказала готовиться, чтобы утром выехать из Мальмезона, взяв с собой все, что сможем. Мы решили оставить животных на ферме, орангутанга и птиц — на попечение смотрителя усадьбы, но взять с собой мопсов и лошадей.
Мы с Мими не ложились, зашивали мои драгоценные камни в подкладку подбитой ватой юбки. Оставшиеся украшения и дубовую шкатулку с письмами Бонапарта — мое главное сокровище — сложили в сейфы. Закончили почти в три часа ночи. Выедем рано, в семь, времени на сон осталось немного.
Я пожелала Мими доброй ночи и легла. Некоторое время просто слушала шум весеннего дождя, думала об императрице Марии-Луизе, представляла ее одну на этой огромной позолоченной кровати во дворце Тюильри. Спит ли она? Или, как и я, мучается от страха, сомнений и, конечно, чувства вины — за то, что бежит из Парижа?
Я встала с постели, взяла ночную свечу, спустилась по лестнице и прошла по замку. Неужели мой любимый Мальмезон будет разграблен казаками? Я провела пальцами по струнам арфы — звук вызвал в памяти летние вечера. Что за волшебное место Мальмезон, что за чудесную жизнь я вела здесь!
Я прошла в кабинет, где работал Бонапарт — строил империю. Где он теперь?
В постель я вернулась с тяжелым сердцем, на рассвете проснулась вся в поту. Было серо, шел холодный весенний дождь, я дрожала.
— Нет смысла разводить огонь, — сказала я Мими, надевая платье на вате.
В Мант мы приехали уже после наступления темноты. Ехали медленно, лошади мокли под дождем.
Гостиница, в которой мы остановились, полна бежавших из города парижан. Я назвалась мадам Мерсье. О наших войсках ничего толком не известно. Все новости передают только шепотом. Я едва жива от усталости, но сон не идет. Где сейчас Гортензия? Где Бонапарт? Что происходит в Париже?
Я ПРИНИМАЮ У СЕБЯ ВРАГА
1 апреля 1814 года, Наварра
Меня подняли с места мальчишеские голоса в гулкой прихожей. В дверях я чуть не столкнулась с Гортензией.
— Боже мой, это ты! — Я обняла дочь, прижала к сердцу. — Прости, мы так измучились от неведения.
В комнате собрались слуги. Гортензия подождала немного и объявила:
— Мы капитулировали.
Сначала никто не понял, потом поднялся гам — никто не верил.
— Где император? — спросила я.
— Мама, я понятия не имею! Знаю только, что подписан договор о капитуляции, что императрица с ребенком на юго-западе, в Блуа.
Воскресенье
Пока Гортензия спала, я отвела внуков к мессе в собор Эвре. В городе тихо, мало что указывает на капитуляцию Франции. Только вот имперский знак с почтовой станции убрали, его место пустует.
— Тебе грустно, бабушка? — спросил Пети, ставший уже высоким мальчиком девяти лет (его детское прозвище ему уже не подходит).
— Очень.
— Мне тоже, — прижался ко мне Уи-Уи, чтобы согреться. Погода солнечная, но ветреная. — Я оставил дома свою лошадку-качалку, — сказал он мне. Губы у него дрожат.
— Куплю тебе новую, — пообещала я.
— Нет, бабушка, — торжественно произнес Пети. — Мама говорит, мы должны страдать как все, потому что теперь мы — никто.
Понедельник, 4 апреля, замок в Наварре
Наконец принесли записку от моего смотрителя усадьбы: для охраны Мальмезона назначены русские стражники. Смотритель приложил к записке выпуск «Монитёр», но в нем была только прокламация русского царя Александра.
Где Бонапарт? Что происходит?
7 апреля
Ужасные новости. Претендент взойдет на трон.
В тот же день, позже
Становится все хуже и хуже. Талейран возглавляет новое временное правительство, которое действует заодно с врагом.
Хамелеон! Оппортунист! Меня нисколько не удивляет, что он оказался предателем. Мне даже спокойнее оттого, что я знаю его истинную природу. Но меня немало удручает то, что ему помогала Клари, что это она открыла ворота Парижа неприятелю.
Без даты
Получили газеты из Парижа. Меня переполняет отвращение. Во рту горечь. Неужели нет ни чести, ни верности? Маршалы Бонапарта — люди, которым он покровительствовал, которых поднял к славе, — бросились провозглашать себя сторонниками претендента. Они клялись в верности Бонапарту, а теперь бесстыдно нападают на императора, выставляют его в своих выступлениях каким-то чудовищем.
Разочарование гложет мне сердце. Поражение от врага — ничто по сравнению с массовыми предательствами в рядах сторонников. Оплакиваю Бонапарта и всех нас.
8 апреля
Ночью, ласково подергав за пальцы ног, меня разбудила Мими.
— Там внизу кто-то хочет тебя видеть, Йейета. Мсье Мосьен, счетовод, — сообщила она, зажигая лампу. — У него будто бы есть новости об императоре.
— О Бонапарте? — Я села в постели, сердце бешено колотилось.
Мсье Мосьен стоял в гостиной у затухающего камина. На нем был короткий охотничий сюртук, с широкого пояса свисал небольшой дорожный пистолет.
— Ваше величество, — в пояс поклонился он мне, — прошу прощения, что потревожил ваш покой.
— Мне сказали, у вас есть новости об императоре? — поторопила я его, в нетерпении пренебрегая любезностями. Жестом предложила ему сесть в кресло напротив, но он стоял по стойке «смирно», будто аршин проглотил.
— Император в Фонтенбло, — объявил Мосьен. — Он отрекся от престола и будет сослан. Меня…
— Сослан? — Эта новость меня встревожила, но я также испытала и облегчение. По крайней мере, Бонапарта не казнят.
— На Эльбу, ваше величество. Меня…
— Где находится эта Эльба?
— Эльба — маленький островок в Средиземном море, ваше величество, отделенный от Италии проливом Пьомбино. Меня…
— Это совсем крошечный островок, не так ли, мсье?
— От одной до трех с половиной лиг в ширину, ваше величество, шесть лиг в длину. Меня…
— Но это меньше, чем парк в Мальмезоне!
— Не припомню размеров вашего парка, ваше величество. Меня…
— Вы видели императора, мсье де Мосьен? Вы говорили с ним?
— Я видел его, ваше величество, но нет, не говорил с ним. Меня…
— Пожалуйста, скажите мне: как он выглядел?
Мсье де Мосьен сдвинул брови в раздумьях.
— Как император, ваше величество.
Я прижала кулак к губам. Если бы я могла увидеть Бонапарта! Я бы с первого взгляда поняла, как он себя чувствует. Я бы сразу поняла, спал ли он, ел ли, в порядке ли его желудок — ох этот капризный желудок! Я бы по резкости его движений поняла, угрожает ли ему припадок падучей.
— Да, конечно, — слабо проговорила я, наконец опомнившись. — Не выглядел ли он… ну… как вам показалось?
Я ждала ответа, утирая глаза манжетой рукава. Я понимала, конечно, что этот человек не мог видеть Бонапарта глазами его жены.
— Ваше величество, меня попросил французский посол в России, граф де Виченца…
— Де Коленкур?
— Да, он попросил меня…
— Де Коленкур сейчас с императором? — Благородный, аристократичный Арман де Коленкур. Мне было утешительно услышать, что он рядом с Бонапартом.
— Да, ваше величество. Он специально послал меня сообщить вам, чтобы вы сделали, что можете.
Эти последние слова он выпалил, опасаясь, что я снова его перебью.
— Что это значит?
— Вам надо искать милости для себя и ваших детей при дворе врага, ваше величество.
13 апреля
Принесли записку от Армана де Коленкура. Он просит меня вернуться в Париж; это, по его словам, в моих же интересах. Мне приличествует показаться, изложить мое дело перед царем Александром. Вроде таково желание императора.
А внизу — приписка аккуратным почерком секретаря: «Ваше Величество, надо срочно уговорить их милостиво обойтись с императором».
Укладываю вещи.
Пятница, 15 апреля, Мальмезон
Я расстроилась, увидев русских стражников у ворот Мальмезона. Пыталась объяснить им, кто я такая, но меня пропустили только после появления моего смотрителя.
— Что случилось? — в тревоге спросила я, ибо он хромал. Голова забинтована и одна рука висит на перевязи.
— Казаки. Я пытался остановить их, ваше величество, но… — Смотритель пожал плечами, и это движение заставило его поморщиться. — Они успели отломить ножку от стола в прихожей, но на этом разгром и закончился. Орангутанг отогнал их подальше.
И вот, вернувшись в свой дом, не веря своим глазам, я обнаружила, что бесценные его сокровища — в неприкосновенности. Если бы не русские у ворот, ничто здесь не сообщало бы о капитуляции Франции.
Без даты
На дворе смутные времена. Оказалось, у казаков те еще нравы: они спят, не снимая сапог. Театры в Париже закрылись только на день — день капитуляции Парижа. Актеры продолжали играть даже под пушечную пальбу. Жозеф Бонапарт приказал поднять белый флаг капитуляции, а затем исчез, даже не передав никому командование. Точно так же он поступил и в Мадриде — трус! Все в Париже носят белые розетки из лент — знак Бурбонов, повсюду их знамена. Неблагодарные!
Приехал брат претендента на престол, граф д’Артуа, он носит напудренный парик с нелепой шляпой. Его слуги ходят в странных готических туниках с огромными крестами, свисающими из петлиц.
Лавочникам теперь раздолье — никогда прежде они не распродавали так быстро свой товар. В Тюильри на месте имперских пчел поместили лилии Бурбонов. Тальма играет царя, толпа пыталась заставить его провозгласить: «Да здравствует король Людовик Восемнадцатый!», — но наш добрый друг не стал этого делать, ушел со сцены в слезах. Бедняга!
Отец императрицы Марии-Луизы, император Австрии, средь бела дня прогуливался по Елисейским полям. Похоже, его нисколько не смущает тот факт, что он получил выгоду от несчастья дочери.
Люди калечатся в давке, стремясь поклониться новому режиму, утверждают, что всей душою ненавидели «это чудовище» — Наполеона.
Даже члены его семьи от него отступились.
До чего же все это грустно!
Почти полночь (не могу уснуть)
Клари в своем чепце и с корзинкой из ивовых прутьев выглядела доброй хозяйкой.
— Я боялась, вы меня не примете, — сказала она, теребя пальцем золотой крестик, висевший на желтой бархатной ленте у нее на шее.
— Не в моем характере мстить, — ответила я не слишком искренне, ведь она предала Бонапарта, страну, меня. — Скажите, что привело вас ко мне?
«И поскорее уходите», — подумала я.
— Царь Александр умоляет о разрешении посетить вас.
— Надо понимать, это ему вы теперь служите?
— Помогаю, насколько это в моих силах, — задрала она свой острый носик.
— Если не ошибаюсь, вы помогли врагу войти в Париж. Вас хорошо вознаградили?
— Я не имела намерения уколоть вас.
— Мне кажется, вам пора уходить.
— Но согласитесь ли вы принять царя? Это пошло бы на пользу Наполеону.
— Как вы смеете произносить его имя?
Большая ваза упала на пол и разлетелась вдребезги.
— Он убил герцога Энгиенского!
— Дура! Если кто-то и виновен в гибели герцога, так это ваш приятель Талейран. Именно он убедил Бонапарта арестовать герцога!
— Он предупреждал меня, что именно так вы и скажете.
Дрожа всем телом, я сделала два шага ей навстречу.
— Простите меня, ваше величество, — прошептала она, пятясь к двери.
Суббота, 16 апреля
Царь Александр прибыл в сопровождении немногочисленной охраны.
— Это большая честь для меня, — сказал он, поклонившись мне. Царь привлекателен, средних лет (тридцать пять? тридцать шесть?), он впечатляюще высок, у него золотистые кудри, бледно-голубые глаза.
Я удивилась такому проявлению почтения с его стороны (и успокоилась немного). В конце концов, я — бывшая жена бывшего императора, а он — победитель, правитель одной из могущественнейших стран мира.
— Ваше величество, — ответила я, ненавидя себя в этот момент, — это вы оказываете мне честь. — Пока я говорила, Александр склонился ближе, и я вспомнила, что он немного глуховат. Тогда я повторила приветствие, повысив голос и слегка покраснев (я знала, слуги меня слышат).
Я провела для царя обычную экскурсию по Мальмезону — через галерею, музыкальную комнату, театр, розарий, парник и даже маслобойню (его заинтересовали мои швейцарские коровы). Оказалось, что с ним легко говорить, у него превосходный французский, а ум живой и пытливый (в этом отношении они очень схожи с Бонапартом). Царь пожелал узнать, как я делаю в своем саду прививки растениям, сколько солнца нужно для грядок с тюльпанами, в какой пропорции добавлять коровий навоз к компосту для удобрения примул, сколько молока дают мои коровы.
Мы задержались перед парниками, разговаривая о театре: он видел Тальма в постановке «Ифигения в Авлиде» на сцене «Театра Франсэ» и был сильно тронут.
— Впрочем, — сказал он, — после спектакля произошло неприятное событие, которое, должен признаться, больно было наблюдать.
— Да, я слышала об этом.
Бедный Тальма! Я опасалась, что он начинает сходить с ума. Актер набросился на своего извечного противника Жоффруа с кулаками — из-за очередной уничижительной рецензии.
— Этот актер остается предан своему императору. Его чувства благородны и достойны уважения.
— Мы все остаемся преданными императору, — заметила я, по неосторожности вложив в свой ответ больше чувства, чем следовало.
— Я понимаю, — кивнул мне царь.
«Но это ты погубил его!» — воскликнула я про себя.
В этот миг нас отвлекли — может статься, к счастью — детские голоса: Пети и Уи-Уи уже бежали по дорожке, но, увидев рядом со мной высокого незнакомца, остановились.
— Идите ко мне, идите, — позвала я их, наклоняясь, чтобы обнять. Как они оказались в Мальмезоне? Гортензия же взяла мальчиков с собой в Блуа, чтобы встретиться там с императрицей Марией-Луизой! — Я хочу представить вас Александру, царю России.
Пети выказал легкую тревогу.
— Все хорошо! — шепнула я. — Покажи свой самый лучший поклон.
Царь улыбнулся и поклонился в ответ.
— Где ваша мама? — недоумевала я.
— Она идет медленно! Ей надо то и дело останавливаться, чтобы восхищаться всем вокруг, — сказал Уи-Уи, театрально закатывая глаза.
— Мы недолго пробыли в Блуа, — сообщил Пети, дергая себя за локон.
«О господи! — подумала я. — Теперь царь поймет, что Гортензия ездила повидать Марию-Луизу».
— Я несколько дней не выходил из кареты, — снова закатил глаза Уи-Уи.
Гортензия остановилась возле розовых кустов. Она улыбалась («Вот вы где!»), но затем насупилась, крутя в руке перкалевый зонтик и всматриваясь в фигуру стоявшего возле меня мужчины.
— Мы здесь, мам! — помахал ей рукой Пети.
— С казаком! — крикнул Уи-Уи, подкидывая свою шапку.
— Цыц! — одернул Пети младшего брата.
Царь Александр весело рассмеялся, и я испытала облегчение.
— Я так рада тебя видеть! — обняла я Гортензию.
— Мальмезон выглядит прекрасно. Ничего не украдено?
— Благодаря царю Александру, — сказала я и представила ему свою дочь.
— Польщена, — холодно обронила та, лишь немного склонив голову.
— Разрешите предложить вам обоим мороженое и чай?
Появление Гортензии ничуть не помогло нашему общению.
— Казаки пьют водку! — подсказал Уи-Уи.
— Прошу прощения? — свирепо развернулась к нему Гортензия.
— С удовольствием выпью чаю, — улыбнулся царь Александр. — Хотя он прав, если у вас найдется водка…
И весьма ловко натянул на глаза Уи-Уи козырек его шапки.
— Царь произвел на меня сильное впечатление, — призналась я Гортензии после отъезда Александра. — Он кажется искренним в желании положить конец войнам.
Гортензия молча пожала плечами.
— Ты осуждаешь меня за то, что я приняла его, не так ли?
— Мы обсуждали это в Наварре, мам. Я прекрасно понимаю причины, которыми ты руководствовалась.
— Тогда почему?..
— Должна признать, я была расстроена при виде того, как учтиво ты принимаешь у себя врага.
— Гортензия, царь Александр имеет власть, чтобы помочь тебе и твоим детям.
Равно как и погубить их.
— Нам от него ничего не нужно.
— Сейчас не время для идеализма! Хочешь, чтобы тебя навсегда изгнали из Франции? Быть учтивой сейчас разумно, — по крайней мере, ради блага мальчиков. И, должна тебе напомнить, ради Эжена, ради меня, ради Бонапарта. Кому, по-твоему, предстоит решать нашу дальнейшую судьбу? Именно Александру — тому человеку, по отношению к которому ты вела себя так грубо.
В итоге мы обе расплакались.
— Ох, прости меня, мама! Последние два дня выдались просто ужасными.
Тут-то и выяснилась причина скверного настроения Гортензии. Оказывается, после долгого и трудного путешествия в Блуа императрица Мария-Луиза заставила ее ждать, а когда наконец приняла, сказала, что, вероятно, будет лучше, если Гортензия побыстрее уедет, ведь отец Марии-Луизы, император Австрии, уже едет в Блуа, чтобы забрать свою дочь. Единственное, о чем беспокоилась императрица, — это о том, что отец может заставить ее последовать в изгнание за Бонапартом.
Услышав это, я некоторое время сидела молча.
— Но я думала, Мария-Луиза искренне привязана к Бонапарту? Ведь ты мне сама говорила, что она не может вынести разлуки с ним даже и на день.
— Я так думала, мам.
Бедный Бонапарт! Все бросили его, даже жена.
— А мальчик? — Как же сын, которого Бонапарт так любит?
Гортензия грустно улыбнулась.
— Он был так рад повидать Пети и Уи-Уи. И знаешь, что он им сказал? Что он больше не король, потому что у него нет ни одного пажа. Мадам де Монтескье сказала мне, что он плачет о своем папе.
Я встала, подошла к камину и протянула руки к углям.
— Я бы сейчас же поехала к Бонапарту, если бы могла.
Подойдя, Гортензия обняла меня за плечи.
— Я знаю, мам.
Ранний вечер
Увидев всадника, галопом скачущего по аллее, я несколько растерялась. Мужчина казался знакомым, но я далеко не сразу признала его. Вглядываясь, подошла к калитке сада с полной корзинкой роз.
— Мусташ, это вы? — Я все еще сомневалась. — Что случилось с?..
Лишившись дара речи, я указала на его верхнюю губу.
— Сбрил и отдал императору, — заулыбался Мусташ, вручая мне письмо. — Я сказал ему, что он уже владеет моим сердцем, а теперь может получить и усы.
«Как трогательно», — хотелось мне сказать, но я молчала.
Письмо было от Бонапарта.
Фонтенбло
Я писал Вам восьмого числа сего месяца (это была пятница), но, видимо, Вы не получили моего письма. Сражение еще продолжалось, поэтому тот листок, возможно, был перехвачен.
Не буду повторять уже написанного: я жаловался на сложившиеся обстоятельства. Сегодня мне намного лучше. Чувствую, что избавился от тяжелейшего груза.
Сколько всего так и не было сказано! Сколько людей составили ложное мнение! Я упростил жизнь тысячам бедняков, и чем они ответили мне? Они меня предали — все, как один. За исключением верного Эжена, столь достойного Вас и меня.
Прощайте, моя дорогая Жозефина. Смиритесь, как смирился я. Никогда Вас не забуду.
МОЕ СЕРДЦЕ ОСТАЕТСЯ С МУЖЕМ
Вторник, 19 апреля 1814 года, Мальмезон
— Французский посол в России желает говорить с вами, ваше величество.
Арман де Коленкур! Наконец-то.
— Спасибо, что так быстро приехали, — поблагодарила я, стоило нам завершить обмен любезностями и посетовать, как это теперь принято, что мир изменился и что все мы довольно фальшиво играем свои новые роли.
— Я намеревался посетить вас в любом случае, ваше величество. — Его голубые глаза смотрели печально, смиренно.
— Это касается императора?
На мгновение он растерялся. Которого из императоров?
— Насчет царя Александра, — виновато улыбнулся он.
— Но вы же видели Бонапарта? Были в Фонтенбло?
— Да, ваше величество. Я был с ним в этом… в этом ужасном испытании.
— Я так ждала новостей о нем, Арман, — отбросила я формальности. — Мне рассказывали ужасные вещи.
Я помяла в руках уже влажный носовой платок.
— Я слышала… — Как произнести это вслух? — Правда ли, что император пытался?..
— Боюсь, что да, ваше величество, — выпрямился в кресле Арман. — Не знаю, известно ли вам, но перед последней испанской кампанией император стал постоянно носить на шее маленький мешочек, подвешенный на ленту. В нем была ядовитая смесь красавки и чемерицы Лобеля на случай, если Бонапарта захватят в плен. Он проглотил содержимое мешочка, но смесь успела потерять силу. — Он печально улыбнулся. — Можете себе представить досаду императора.
— Но ему, должно быть, было очень нехорошо.
Мне стало мучительно горько от этой мысли. Бонапарт так чувствителен! Малейший пустяк причиняет ему ужасную боль.
— Очень. Констант засунул палец в горло Бонапарту, чтобы того вырвало. Затем я заставил его выпить молока. Мы думали, он умирает, — добавил Арман хриплым голосом. — И сам он так считал. Тогда он попросил меня передать вам, что много о вас думает.
Пение канарейки нарушило мучительное молчание. О, Бонапарт!
— Когда он отправится на Эльбу, Арман?
— Завтра.
О боже мой, так скоро!
— Я должна его видеть. — «Один раз. Последний. Пожалуйста!» — умоляли мои глаза.
Арман, стараясь не встречаться со мной взглядом, покачал головой.
— Простите, но это невозможно. Император надеется воссоединиться со своей женой и сыном. Все, что может поставить под угрозу этот шаг, не должно…
Он замолчал. Ему было больно объяснять.
— Я понимаю, — солгала я, с горечью думая о нежелании Марии-Луизы быть с супругом.
Вошла горничная с подносом, уставленным закусками. Я воспользовалась возможностью взять себя в руки.
— Вы сказали, что желаете говорить со мной о царе Александре, — сказала я, поднимая чашку с чаем. Убедившись, что у меня не дрожит рука, я осторожно отпила из чашки. — Несколько дней назад он посетил меня. Я нашла, что он держится очень уважительно.
— Как посол Франции в России, я хорошо знаю царя Александра. Конечно, он оказывает мне честь своим доверием. Последний раз, когда я видел его, он выглядел печальным. Сказал, что ваша дочь приняла его холодно.
— Мы с Гортензией говорили об этом после его отъезда, — призналась я. — Поймите ее! Сейчас тяжелые времена, а Гортензия горяча в своей преданности. Однако мне кажется, теперь она понимает важность дипломатии.
— Он очень хотел бы посетить вас снова, ваше величество, и спрашивал, удобно ли будет, чтобы он приехал в пятницу к ужину.
— Конечно!
Отказать просто немыслимо.
— Вы мудры. Императора, скорее всего, казнили бы, если бы не вмешательство царя.
Я протянула Арману небольшой сверток вещей для Бонапарта, которые тот мог бы взять с собой в изгнание: мой миниатюрный портрет (написанный в первый год нашего брака), книжка песен Гортензии, несколько цветочных луковиц, — в том числе лилий из рода Асфодель, которые так хорошо помогают его капризному пищеварению.
— И вот это обязательно передайте, — взяла я в руку талисман, который надевал Карл Великий, отправляясь на битву. — Скажите ему…
Я отвернулась, не осмелившись продолжить: «…что я буду ждать».
Пятница, 22 апреля
Царь Александр приехал сегодня к ужину. Он играл с мальчиками, Гортензия была любезна и даже очаровательна. Я наблюдала за происходящим как бы издалека, думала о Бонапарте.
3 мая
Мрачный день. Претендент — король Людовик XVIII — въехал в Париж. Мне рассказали, что толпа собралась большая, но приветствовали его без особых восторгов.
— Он скучный, — сообщила мне Карлотта, будто для правителя это — серьезный недостаток. Я слушала ее равнодушно, мысли мои витали далеко.
8 мая
Приехал из Милана Эжен. Он обнял меня, просил не волноваться, рассказал, что побывал во дворце и видел короля.
— Уже?
— Все прошло лучше, чем я ожидал.
— Я тут разбирала свои пожитки… Среди них есть то, что я хотела бы отдать Августе. — Эжен удивленно разглядывал бриллианты. — Не волнуйся, отдам несколько и Гортензии тоже. Я отложила для тебя целый ящик вещей.
Сын внимательно посмотрел на меня, глаза наполнились слезами.
— Разве они тебе не понадобятся, мам?
Без даты
Гортензия, Эжен и царь Александр — молодые пылкие идеалисты. Как странно, что они подружились. Я сидела у камина, общаясь с ними, но мое сердце в тот момент было далеко, на небольшом средиземноморском острове Эльба. Он уже должен быть там, у моря.
Четверг, 12 мая
— Но, мама, ты обязательно должна поехать, — умоляла Гортензия. Она пригласила царя Александра в свой сельский замок возле Сен-Ле и теперь волнуется. — В конце концов, разве не ты настаивала, чтобы я его приняла? Без тебя получится совсем не то.
— Знаю, — отмахнулась я, — но…
Теперь у меня в ушах постоянно звенит, этот звон не дает мне уснуть. У меня бывают приступы головокружения и слабости. И я ничего не могу поделать со своей меланхолией.
— Но ты приедешь?
— Конечно, дорогая, — улыбнулась я.
14 мая, Сен-Ле
До Сен-Ле доехала более или менее благополучно, но вскоре после приезда случился один из моих приступов. Как они меня пугают! Очнувшись, я лежала в комнате для гостей. Мадемуазель Аврильо принесла мне настой лимона и цветков апельсина. Погода холодная и сырая — с моей стороны было глупо отправиться на прогулку в открытой коляске Гортензии. Слышу доносящиеся снизу голоса царя Александра и Эжена, смех Гортензии.
К ужину мне надо набраться сил.
«Восстановить равновесие», как говаривал Бонапарт. О, мой Бонапарт!
15 мая, по-прежнему в Сен-Ле
Приготовлена карета для моего возвращения в Мальмезон. Мне по-прежнему нездоровится. Пока есть силы, хочу записать свой разговор с царем, состоявшийся вчера вечером.
Перед ужином я послала слугу сообщить, что я хочу его видеть. Александр тотчас пришел ко мне в комнату.
— Ваше величество, — сказал он, — боюсь, мы вас утомили. Не вставайте, — настаивал он. Потом попросил разрешения сесть в ближайшее ко мне кресло.
— Царь Александр, я…
— Ваше величество, умоляю, зовите меня Алексом, — сказал он с улыбкой.
— Очень хорошо, Алекс.
— Я должен сделать вам признание. — Он положил правую руку себе на сердце. — Мне очень нравится ваша семья. — Почувствовав внезапно нахлынувшую слабость, я принялась искать сухой носовой платок. — Ох, вот видите, я сразу вас расстроил.
— Царь… Алекс, я хотела сказать, позвольте быть с вами откровенной. Меня беспокоит дальнейшая судьба Гортензии и Эжена. Я не смогу спать, пока она не решена.
— Я позабочусь об этом немедленно, — поцеловал он мне руку.
Если бы только я могла поверить этому русскому! Бонапарт доверял ему — и был обманут.
Понедельник, 16 мая, Мальмезон
Снова дома, но по-прежнему совсем больна. Слабость одолевает меня, как и невыносимая грусть. Доктор Оро прописал рвотное, но оно не помогает.
26 мая
Слегка лихорадит, кружится голова. Пишу это в постели, у меня ужасная сыпь. Гортензия хочет вызвать своего врача, но такая неверность, я знаю, огорчит доктора Оро.
— Я сделаю все, что вы скажете, — сказала я ему. Теперь у меня на горле отвратительный пластырь.
По-прежнему ни слова от «властей».
Без даты
Гортензия растерялась, когда я велела ей принести шкатулку, спрятанную в шкафу за моими шляпами.
— Пожалуйста, достань ее для меня, — попросила я.
— Почему не послать за ней слугу?
— Нет, — сказала я, падая на влажные подушки.
Дубовая шкатулка была тяжела, если судить по раскрасневшимся щекам Гортензии и капелькам пота, выступившим у нее на лбу. Она со стуком поставила шкатулку на тумбочку у кровати.
— Нет, поставь на кровать, — попросила я, пытаясь сесть. — Ключ в верхнем левом ящике моего секретера, под коробкой с визитными карточками.
Металл ключа показался мне слишком холодным. Повозившись некоторое время с замком, я наконец открыла его. В ящике лежали мои старые газеты, сертификат о венчании, письма Бонапарта, перевязанные алой лентой. Все это я осторожно вынула. Это всего лишь бумаги — и в то же время такая страсть, такая горячая любовь!
— Я хочу, чтобы ты убрала это в надежное место, — сказала я Гортензии. Она наклонилась, чтобы взять письма. — Нет, еще рано, — задержала я ее руку. Пока что я не готова была с ними расстаться.
— А это, — сказала я, указывая на старые газеты, — сожги… когда придет время.
Гортензия была озадачена.
— Я ведь могу доверять тебе?
Она слегка кивнула и насторожилась.
— И еще одно: ты не должна читать их.
— Мам, зачем все это?
— Просто обещай.
Она шумно выдохнула.
— Да, мама.
Без даты
Не могу говорить, но в состоянии писать. Мое горло! Дети такие милые. Вижу по глазам, что они огорчены моей болезнью и боятся за меня. Я так их люблю! К счастью, они не одиноки.
О, Бонапарт, если б только…
ПОСТСКРИПТУМ
Сир, император (папа), пишу это Вам со слезами. Ваша любимая Жозефина умерла внезапно. Мы не можем привыкнуть к мысли, что ее больше нет с нами. В нашем горе нас утешает одно: она жила жизнью, полной любви. Она любила нас. Она любила Вас — безмерно.
Она простудилась, катаясь в открытом экипаже в лесах Монморанси, у нее в горле возникло воспаление. Возможно, оно началось раньше, сразу после Вашего изгнания, и с тех пор ее здоровье неуклонно ухудшалось. Мадемуазель Аврильо говорит, что у Жозефины случались приступы разрушительной меланхолии, о чем, как Вы знаете, глядя на нее, трудно было догадаться.
Не помогало и то, что она оставалась на ногах и принимала посетителей. Она беспокоилась обо мне и Гортензии, о том, как сложится наша дальнейшая судьба. Мы только сейчас узнали, что не отправимся в изгнание, что благодаря ей сохраним свою собственность и титулы. Так что, вероятно, она покоится с миром.
Вскоре после похорон мы с Гортензией уехали в Сен-Ле, где сейчас и находимся. Гортензия еще не оправилась от горя. Для этого нужно время.
Как легко представить, граждане страны удручены смертью их «доброй императрицы Жозефины». Старый Гонтье рассказал мне, что ворота невозможно открыть из-за высокой горы цветов подле них. А вдоль всей долгой дороги от Парижа до Мальмезона стоят люди — крестьяне и аристократы — с заплаканными глазами.
Ее положили в гроб, который поместили в другой. Более двадцати тысяч человек прошли от Парижа до Мальмезона, чтобы отдать ей последние почести. Удивительно! Даже здесь, в Сен-Ле, ворота засыпаны букетами и письмами с соболезнованиями.
В самом деле, папа, такое проявление народной любви глубоко нас трогает.
«Скажите ему, что я жду», — сказала мама Гортензии за несколько дней до смерти.
«Лихорадочный бред», — думали мы тогда, но теперь понимаем, что она имела в виду. Мими, просидевшая с ней всю последнюю ночь, говорит, что ее последние слова были о Вас.
Знала ли она, как сильно мы ее любим? Если смерть мамы чему-то и научила меня, сир, то только тому, что человек, когда может, должен говорить, что у него на сердце. Я люблю и почитаю Вас как моего императора и генерала, но более всего — как отца. Удачи Вам, как говорят корсиканцы. Да пребудет с вами Господь! Я знаю, что ее дух будет с Вами.