1.
Наконец, Гаттилузи и его сторонникам удалось переломить ситуацию. Действовали они через друга и советника Иоанна V — Дмитрия Кидониса. Тот всегда стоял за сближение православной и католической церквей. А тем более что брат его, иеромонах Прохор Кидонис, выступал против догматичных трудов Григория Паламы.
Для начала император и советник нанесли визит северному соседу Византии — Лайошу I, королю Венгрии. И вели с ним переговоры о союзе. Но католик Лайош отказался помогать ортодоксам-грекам до принятия ими католичества. Иоанн пообещал это совершить и поехал в Константинополь для беседы с посланцем Папы Римского — папским легатом Павлом Смирнским. Но добраться до него не успел: по дороге византийскую делегацию захватили враждебные грекам болгары. Слава Богу, вовремя подоспела армия герцога Савойского (дяди императора, брата Анны Савойской) и освободила Палеолога. Двигаясь на юг, дядя и племянник заодно очистили весь полуостров Галлиполи от турок.
Начались переговоры с легатом. Партия противников унии во главе с Патриархом Филофеем (за которым стоял сам Кантакузин) всячески противилась Дочь Кантакузина — императрица Елена — днём и ночью воздействовала на мужа, умоляя одуматься и не изменять вере предков. В конце концов Иоанн V дрогнул. Павел Смирнский возвратился к Папе ни с чем.
В Византии снова на какое-то время победила реакция — в 1368 году Филофей созвал поместный собор и канонизировал Григория Паламу, объявив его святым, а его учение — единственно верным. Все, кто выступал против (в том числе и Прохор Кидонис), были осуждены как еретики.
Но опять Гаттилузи, действуя с помощью Дмитрия Кидониса, убедил императора в своей правоте. Летом 1369 года Иоанн V лично отбыл в Рим. И беседовал с Папой Урбаном V. От которого и принял 18 октября того же года католичество. Это было страшным ударом по Кантакузину и Филофею. Назревала новая гражданская война.
Неизвестно, чем бы ситуация разрешилась, не вмешайся в это дело венецианцы. Им, противникам Генуи, очень не понравилось усиление Гаттилузи. И они решили насолить Галате. Захватив императора по пути из Рима в Константинополь, стали требовать возврата долгов (тех, давнишних, сделанных ещё Анной Савойской около двадцати лет назад). Иоанн V, находясь фактически в венецианском плену, снарядил Дмитрия Кидониса домой — для заёма у Гаттилузи необходимой суммы.
А галатский консул оказался некредитоспособен (собственно, на это и рассчитывали его недоброжелатели). Более того, сын Палеолога, юный Андроник IV, замещавший отца на троне, возжелав править сам, отказался протянуть руку помощи родителю. И тогда положением воспользовались другие — Филофей и Кантакузин. Быстро собрав требуемые деньги, бросили на выручку императору младшего его сына — Мануила. Это помогло: Иоанн V вышел на свободу. И за время плена он проникся такой ненавистью ко всем итальянцам, что по возвращении на Босфор объявил: не желает иметь ничего общего с католиками и обратно переходит в православие. Заодно лишил вероломного Андроника права на наследование короны, завещав последнюю верному Мануилу.
Начались аресты приверженцев унии церквей. Дмитрий Кидонис бежал из города. Прохора Кидониса выслали в дальний монастырь. Гаттилузи готовился к обороне Галаты, если император захочет её осадить. В эти неспокойные дни иеромонах Киприан пригласил к себе Дорифора. Разговор состоялся в первых числах мая 1371 года.
Оба собеседника сильно изменились за последнее время. Киприан потолстел, отрастил животик, проступающий из-под рясы, и довольно жирные щёки — как обычно говорят, «их из-за спины видно». Шевелюра поредела. Впрочем, волосы были по-прежнему смоляные, без каких-либо проблесков седины.
Феофан оставался стройным, величавым мужчиной тридцати пяти лет отроду, с коротко подстриженной бородой клинышком и широкими, хорошо развитыми плечами. Только ямочка на щеке превратилась в складку, да и первые морщинки прорезались на лбу, возле глаз и у крыльев носа. В бороде, усах и на висках серебрились белые волоски.
Он уже входил в первую десятку византийских иконописцев. На счету Софиана были росписи в храме Вознесения в Халкидоне и ещё трёх соборов в самом Константинополе. А его мастерская славилась красочно оформленными Евангелиями и прекрасно выполненными картинами-фресками во дворцах знати. Правда, со стороны церкви живописец порой выслушивал нарекания из-за мрачноватых трактовок образов святых, но всегда доказывал свою точку зрения. Иерархи, выслушав его, соглашались.
Сын Николы и на этот раз был уверен, что помощник Филофея будет говорить о новой работе. Но иеромонах речь повёл об ином. Киприан сказал:
— Мы друг друга знаем давно. И поэтому не хочу лукавить. Ты в опасности. К нам в Синод пришёл анонимный донос о твоей старой дружбе с Гаттилузи и преступной связи с его дочерью. А ещё Кидонис...
— Что — Кидонис? — удивился художник.
— Ты расписывал его дом.
— Разве это запрещено? Мастерская выполняла заказ. Мы расписываем дома и сторонников унии, и противников. Такова логика частного ремесла.
— Я-то понимаю... Но, пойди, убеди наших медных лбов из Синода... Только о заговорах изменников и кричат. Словом, выдаю тебе тайну: нынче вечером за тобой придут гвардейцы эпарха. А тюрьма Нумеры, где в зловонных камерах отсутствуют окна, видимо, не лучшее место для проживания...
Ощутив холодок в груди, Дорифор ответил:
— Благодарен вашему преподобию за доверие... Но прошу совета: что мне делать? Как избегнуть кар?
— Думай сам. Я считал своим долгом предупредить. Скройся у друзей. Затеряйся в трущобах. Отсидись, пережди момент. А потом посмотрим.
— Может быть, вообще покинуть Константинополь?
— Нет, ни в коем случае! Списки подлежащих аресту раздаются охране. И тебя на воротах при проверке обязательно схватят.
Софиан сидел, погруженный в мысли. Наконец, кивнул:
— Хорошо, попробую. Есть одна знакомая — бывшая гулящая, а теперь — честная пирожница. У неё и спрячусь.
Киприан замахал руками:
— Ничего не желаю слышать про твоих блудниц. Ты забыл, где находишься? Это резиденция Патриарха!
Богомаз вяло улыбнулся:
— Ну, молчу, молчу. Можно мне забежать к себе и предупредить домочадцев?
— Не советую. Может быть, за домом следят. Напиши записку, я пошлю монаха, чтобы передал.
На кусочке пергамента художник вывел: «Милая Анфиса! Не пугайся и пойми правильно. Мне в ближайшие дни надлежит находиться в укромном месте. Почему — объясню потом. Фильке передай, чтобы мастерская работала как положено, пусть пока распоряжается и от моего имени. Поцелуй Гликерью. Я душой вместе с вами. Феофан». А внизу добавил: «Эту грамотку не храни, а порви и выбрось».
Поблагодарив ещё раз иеромонаха, поспешил к центру города, где в начале Месы, у Миллия (с Триумфальной аркой) находились хлебные ряды. Лавку Софьи и её нынешнего мужа он довольно быстро нашёл и, зайдя со звоном колокольчика, что висел на двери, обнаружил давнюю знакомую — располневшую раза в два, но совсем не старую и такую же хохотунью, как раньше. Волосы она по-прежнему красила в рыжий цвет и скрепляла высоко на затылке, отчего причёска походила на воронье гнездо.
— О-о, кого я вижу! — засмеялась хозяйка радостно. — Знаменитый художник собственной персоной. Что это вы за хлебом ходите сами? Отчего снизошли до нас, недостойных?
— Т-с-с! — прервал её монолог, приложив к губам палец, Софиан. — Ты не гомони. В доме есть чужие?
— Никого, даже мужа нет, он пошёл на похороны знакомого. А мальчишка-поварёнок отпросился проведать заболевшую тётку.
— Лучше не придумаешь.
— Что-нибудь случилось?
— Я прошу о помощи.
Выслушав его, Софья согласилась без колебаний — пусть живёт, сколько пожелает. Ведь она помнит всё хорошее, что Никифор с племянником сделали для неё. И готова отплатить тем же. Отвела Феофана в комнату с окнами во двор — в случае чего, убежать нетрудно, — застелила кровать, принесла еды.
Но супруг, возвратившись вечером, был, по-видимому, не особенно счастлив появлению в их жилье Дорифора. Что-то выговаривал благоверной, повышая голос (слов не разобрать, но тональность через стенки слышалась отчётливо). А спустя полчаса появилась и заплаканная пирожница с виноватым лицом: дескать, извини, но хозяин у неё законопослушный и боится укрывать человека, за которым охотятся власти. Разрешил переночевать, но не больше. Завтра живописцу придётся уйти.
Он вздохнул:
— И на том спасибо. Утром вы меня не увидите.
Женщина сказала:
— Не сердись, пожалуйста. Мне семейное счастье очень уж непросто досталось. Ты ведь помнишь. Не хочу сломать.
— Да о чём разговор! Я тебя всё равно люблю. Ты — страничка моего прошлого, как покойный дядя.
Дама перекрестилась:
— Мне с Никифором было хорошо. Лучше, чем с Фокой. Пусть земля им обоим будет пухом!
— Пусть.
2.
А зато Анфиса, получив записку от мужа, в первый момент подумала, что опять супруг в кого-то влюбился и сбежал от неё к новой пассии. Плакала навзрыд, чем перепугала одиннадцатилетнюю дочку: та никак не могла добиться от матери объяснения причины её слёз. Девочка по-прежнему припадала на правую ногу, но давно уже привыкла к своему недугу и не обращала внимания на обидное прозвище, прилепившееся к ней в квартале, — Глика-хромоножка. Добрая, приветливая росла, хорошо постигала науки, уважительно относилась к старшим, а отца так и вовсе боготворила.
— Мама, мамочка, что случилось? — теребила она родительницу.
Наконец, женщина ответила:
— На, читай! — и швырнула на стол пергамент.
Девочка старательно шевелила губами, долго разбирая неразборчивый почерк Феофана. Подняла глаза:
— Ты считаешь, жизнь его в опасности?
— Я не знаю! — закричала супруга иконописца. — Ничего не знаю! Он ведь не от мира сего. Вечно в своих фантазиях. — Вытерла платком слёзы. — Раньше меня это занимало: как же, такой талант, человек с печатью Вседержителя! А потом оказалось, что с простыми людьми жить намного легче. Ясно и понятно. Слабости понятные: выпил — побуянил — выспался и покаялся. А с твоим папашей...
У Гликерьи потемнели глаза:
— Нет, не говори: папенька у нас — лучше всех. И мудрее всех. Ведь не зря его зовут Софианом.
— Да, конечно... Но ведь я не железная! Каждый раз какие-то новости. Как понять такую записку? Скрылся ни с того ни с сего. С кем, куда?
— Время нынче трудное.
— А отец при чём? Слава Богу, не воин, не вельможа, не царедворец. От властей подальше. Нет, я думаю, тут замешана женщина.
— Маменька! — воскликнула дочка. — Как сие возможно?!
Мрачная Анфиса вздохнула:
— Ты уже большая. И должна привыкать к взрослой жизни. Иногда мужья уходят от жён. И грешат с другими на стороне.
Содрогаясь от ужаса, девочка спросила:
— Разве папенька на это способен?
— Я подозреваю. Потому и плачу.
Но когда поздно вечером в двери задубасили гвардейцы эпарха и, ворвавшись в дом, стали требовать выдачи хозяина, ситуация сразу прояснилась: всё-таки не супружеская измена, а политика. Появившийся на шум Филимон (посолидневший, возмужавший) объяснил степенно, что партнёра нет и когда будет — не известно. Не поверив, те облазили мастерскую и комнаты, перерыли чулан и погреб. Никого действительно не найдя, удалились, изрыгая проклятия и пообещав вскоре возвратиться.
— Господи, да что же это такое? — причитала жена Дорифора, прижимая к себе испуганную дочь. — Чем он провинился?
Филька заложил руки за спину и прошёлся взад-вперёд — к двери и обратно. К тридцати четырём годам он, пожалуй, выглядел на все сорок, превратившись сразу из мальчика в желчного противного мужичонку. Походив, сказал, сильно шепелявя:
— Это всё Галата. Дружба с Гаттилузи. Говорил ему: не якшайся с христопродавцами. Сами грешники и тебя за собой потянут. Нет, не внял. Ратовал за унию. Веселился в доме изменников Кидонисов. И теперь — пожалуйста, результат. Удивляться нечему.
— Разве фряжские люди — христопродавцы? — изумлённо спросил подросток лет примерно тринадцати — кареглазый большеголовый брюнет. Это был новый подмастерье — русский, Симеон по прозвищу Чёрный. Был он привезён Ерофеем Новгородцем, по заданию и на деньги Василия Даниловича, — чтобы Феофан выучил мальца на художника. Тот прижился в Константинополе быстро и болтал уже по-гречески хорошо, но порой употреблял русские слова; например, «фрязями» (или «фрягами») на Руси именовали иностранцев вообще и конкретно — генуэзских, венецианских купцов.
— Цыц, болван! — крикнул на него Филька. — Прочь пошёл, без тебя голова трещит.
— Удалюсь, извольте, — хмыкнул мальчуган. — Только никакие они не иуды — мы на их корабле плыли из Каффы к Царьграду и дружили славно.
— Хватит здесь трындеть, — взял его за плечо Роман, превратившийся в здорового девятнадцатилетнего парня, — не до нас хозяевам. Нам в дела их встревать не след, — и увёл младшего приятеля.
— Вот ведь еретик, — проводил их взглядом Филимон. — Нам же на Афоне прот Амвросий разъяснил доподлинно: Запад и Восток никогда не объединятся, ибо сё противно нашей природе, стало быть — и Божеской воле. Значит, Софиан, любезничая с галатцами, совершал богомерзкое дело. Значит, власти покарать его правильно желают.
— Уж не ты ль вознамерился выдать Феофана эпарху? — испугалась Анфиса. — Может быть, позарился на его место? Чтобы завладеть мастерскою единолично?
— Что ты говоришь! — выпучил глаза компаньон. — Я ж его люблю, дуралея этого. И талант ценю. Мы ж приятели с ним до гроба. Вместе на Афоне молились. А иначе б, конечно, выдал. Потому как осуждаю всецело.
— Я уверена: папенька объявится скоро, — с воодушевлением сказала Гликерья. — И докажет всем свою невиновность.
Филька покрутил головой:
— Не надейся, солнышко. Самая борьба с униатами только впереди. Если он объявится скоро, то его тут же заметут. Ничего никому доказать не сможет. Так что мы его в любом случае долго не увидим. — С напускной печалью прибавил: — Мне, конечно, одному в мастерской поначалу будет непросто. Но, Бог даст, осилю. Я ведь тоже не без таланта, между прочим. Просто в блеске Феофана на меня не обращали внимания...
3.
Рано утром сын Николы вышел из своей комнаты — временного пристанища — и спустился на первый этаж. Кухня уже работала, из её дверей выглянула Софья, перепачканная мукой:
— Здравствуй, Фанчик. Что, уже собрался?
— Да, пойду. Надо проскочить в смену караула гвардейцев. — Он достал из мешочка на поясе серебряную денежку: — Вот возьми за приют.
— Ах, о чём ты! — шумно выпалила она, но монетку приняла с удовольствием. — Знаешь, где укрыться?
— Попытаю счастья у одних давнишних друзей. Если живы ещё пока.
— Бог даст, живы. Разреши поцеловать тебя, дорогой. Я ж тебя как сына люблю. Не сердись, что пришлось прогнать — ведь не по своей воле.
— Не беда, не думай. Ты же сделала для меня всё возможное.
Несмотря на ранние часы, Меса давно бурлила, начинались торги, рыбаки привозили в лавки свежую рыбу, а зеленщики раскладывали на блюдах товары, прямо с огорода: огурцы, капусту, салат, брюкву и морковь. Словом, Феофан быстро затерялся среди толпы. Он пошёл по заветному адресу, названному ему когда-то уголовником Цецей: улица Левков, где стоит трактир Кипаридиса. Правда, столько лет миновало — больше девятнадцати! Но тогда, перед покушением на Пьеро Барди, Цеца упоминал о трактире снова. Может, и теперь повезёт?
Улица Левков упиралась в окончание Месы и была намного грязнее, гаже и такой узкой, что когда по ней ехала телега, редкие прохожие приникали к кирпичным стенам, опасаясь за свою жизнь. Кабачок Кипаридиса занимал подвальное помещение — полутёмное в это время и совсем пустое. Дух стоял неважный — подгорелой яичницы и вина, превращавшегося в уксус. На шаги Дорифора появился трактирщик — сонный, красномордый и давно не бритый. Вытирая руки о засаленный фартук, неприветливо вопросил:
— Господин что-нибудь желает?
— Кир Кипаридис? — в свою очередь осведомился художник.
— Нет, его помощник. А зачем он вам?
— Я от Цецы.
У кабатчика выкатились глаза:
— Цеца жив? Вы с Тенедоса?
— Нет, мы вместе были в тюрьме эпарха. Много лет назад. Он сказал, если мне понадобится помощь, Кипаридис выручит.
— А какая помощь вам необходима?
— Кров на несколько дней. Деньги у меня есть, я смогу расплатиться.
— Что ж, тогда пройдёмте.
Вскоре Софиана познакомили и с самим хозяином — дряхлым дедом, совершенно беззубым и слепым. Тот коснулся руки живописца ледяными пальцами и сказал:
— Цеца, Цеца! Мы с ним были, пожалуй, больше, чем друзьями, — братьями. Погуляли в юности по разбойничьим тропам. Но потом я женился и осел в этом кабаке. А его по свету продолжала носить нелёгкая... Так тебя разыскивает эпарх?
Феофан объяснил. Кипаридис крякнул:
— Э-э, да ты не разбойник! Мне противников церкви и власти укрывать покуда не приходилось... Ну, да всё едино. Здесь тебе оставаться небезопасно, место оживлённое, кто-нибудь пронюхает. Мы тебя переправим через Босфор, где в предместьях Хризополя есть у меня лачужка. Отсидишься там.
— Вот возьмите иперпирон.
Старикашка покачал головой:
— Не желаю слушать! Чтобы я ещё наживался на приятелях Цецы! Услужить гонимым — для меня удовольствие... Как предстану перед Господом — предъявлю добрые дела. Может, мне зачтётся...
Целый день Софиану пришлось просидеть в чулане — рядом с грязной утварью, мётлами и кадками. Тараканы нахально ползали по нему нахально, сыпались за шиворот, он шептал ругательства и брезгливо стряхивал их с себя. Вечером его покормили, а потом подручный трактирщика, извинившись, сказал:
— Не бранитесь, любезный: должен завязать вам глаза. Вы, конечно, в товарищах Цецы и хозяина, но моя шкура мне дороже. Осторожность не помешает.
— Я на всё согласен.
С тряпкой на лице Феофан двинулся за проводником: по каким-то каменным ступенькам оба спускались вниз, шли по длинной затхлой галерее, под ногами иногда хлюпала вода. Временами останавливались, и художник слышал звяканье ключа в скважине замка; ржавые петли нехотя скрипели, пропуская путников; снова слышалось звяканье — видимо, замок закрывался за ними. После нескольких длинных переходов начали ползти по ступенькам вверх. Петли снова скрипнули, и морской воздух неожиданно ударил в ноздри богомаза. А подручный Кипаридиса разрешил снять повязку.
Дорифор огляделся. Он стоял на морском берегу, и константинопольские стены оказались у него за спиной. Значит, сына Николы провели по подземному ходу, чтобы миновать охрану на городских воротах. Проводник сказал:
— Мне пора возвращаться. В лодке — наш человек. Он перевезёт вашу милость на другой берег и проводит до хибарки. Там запас еды и питья на три дня. Дольше укрывать не получится.
— Дольше и не надо. За это время я успею решить, как мне поступить после.
Оказавшись в лодке, живописец подумал: «Главное, что выбрался из столицы. Здесь меня найти будет потруднее. А за это время отыщу выход. С Божьей помощью».
Ночь стояла звёздная, тёплая, спокойная. Еле слышно поскрипывали уключины. Вёсла с плеском зачерпывали воду. Море было чёрное, гладкое, сонливое. Лодочник работал проворно, изредка произнося слово «ух!», на выдохе. Софиан сидел на руле и держал курс на Хризополь. Он старался не оглядываться назад. Но нутром своим ощущал: каждый из гребков отделяет его всё больше и больше от прежней жизни...
4.
Древний монастырь великомученика Неона располагался в горной местности, и одним из первых в Малой Азии сделался общежитским. Десять лет его возглавлял архимандирт Аверкий — сухощавый монах с широко посаженными впалыми глазами и свисавшим к подбородку длинным носом. Он не так давно отметил пятидесятые именины. Отличался добротой и смирением. И когда ему доложили, что явился некий мирянин, уверяющий, что знаком с игуменом, и желающий его повидать, сразу разрешил: «Проводите раба Божьего. Я к нему спущусь».
Встреча состоялась в небольшой палате для приёма гостей. Выйдя к посетителю, настоятель предложил ему сесть и, устроившись напротив, удивлённо спросил:
— Разве мы знакомы, сын мой? Не припоминаю.
Тот с улыбкой ответил:
— Разумеется, столько лет прошло! Я слегка подрос... Обратите свой мысленный взор, ваше высокопреподобие, ровно на двадцать три года тому назад. Вы со братьями во Христе предали земле многие тела умерших от моровой язвы. В том числе — акробата Николы... А его сына принесли в дом к гробовщику Дорифору...
У Аверкия подпрыгнули брови:
— Феофан?! Ты ли это?
— Вот ведь — не забыли!
Они крепко обнялись. После восклицаний, радостных оценок и обычных в таких случаях восторгов клирик произнёс:
— Видел твои фрески в Халкидоне. Сделано мастеровито. Но никак не ведал, что тот самый мальчик, избежавший чумы, и талантливый живописец — одно лицо.
Софиан сказал:
— Помогите, святой отец, избежать и другой чумы, от которой не могу спрятаться.
— Что такое? Говори. Я к твоим услугам.
Богомаз объяснил. Настоятель монастыря пребывал в раздумьях. После долгой паузы выразил своё мнение:
— Всё сие прискорбно. Если христиане забывают о милосердии и сражаются с оппонентами не словами, не идеями, а силой, ждёт их кара Господня. Я не друг латинян. Но и не противник. Эти споры от меня далеки. Ими занимаются люди, не любящие Христа. Ибо Иисус не делил людей на плохих и хороших. Он за всех за нас отдал жизнь. Чем и спас человечество от гибели. А уж кто как крестится, как осеняет себя — то ль двумя ли перстами, то ль тремя, то ли всей ладонью, справа налево или слева направо — никакой роли не играет. Это лишь традиция... Посему я даю тебе приют, Феофан. И властям не выдам, коль потребуют.
Дорифор опустился перед ним на колени:
— Не имею слов, дабы выразить мою благодарность... Не дозволите ли руку поцеловать?
Но Аверкий не разрешил, даже рассердился:
— Ты в своём уме? Я не Патриарх и не Папа Римский. Встань и сядь на лавку. Тем более что у меня к тебе будет просьба. Раз уж так случилось, что маститый иконописец оказался в моей обители... Не захочешь ли воссоздать лик Неона? Монастырь носит Его имя, а изображения нет.
— С превеликой радостью сделаю. Мне томиться в безделье тоже невмоготу будет.
Монастырский быт, скромное размеренное житьё успокоили Софиана; он воспрял душой и работал в часовне с вдохновением. Мученик Неон вышел у него кротким старцем, агнцем Божьим, принимающим смерть за веру с просветлением на лице. Многие монахи, глядя на святого, не могли сдержать умилительных слёз. Настоятель же сказал:
— Сам Господь водит твоею дланью, художник. Да хранит тебя Небо от врагов!
Живописец в задумчивости ответил:
— Кстати, о врагах... Не послать ли кого-нибудь из братьев в Константинополь, дабы прояснил обстановку у меня дома? Заодно передал бы письмишко... Если всё спокойно, я вернулся бы к восвояси.
— Отчего не послать? — согласился игумен. — Завтра снарядим.
Инок, отправленный в столицу, путешествовал трое суток и вернулся с тревожными вестями: дознаватель эпарха дважды приходил к Филимону и расспрашивал его о контактах основного владельца мастерской с генуэзцами. Также задавал вопросы Роману, некогда трудившемуся с хозяином в церкви Входа в Иерусалим; молодой человек напуган и грозится тоже сбежать. А тем более приезжал некто Ерофей Новгородец, русский, возвращающийся из латинских стран на родину и готовый взять Симеона и Романа с собой. В общем, кутерьма продолжается. Да из писем, что монах привёз, это станет ясно.
Дорифор взволнованно принялся за чтение. Первое послание было от жены и от дочери. Вот что говорилось в пергаменте:
«Мой супруг бесценный! Благодарна тебе за весть, что ты жив-здоров и находишься в безопасном месте. Мы, конечно же, очень волновались и теперь волнуемся, но уже поменьше. Береги себя. И при всём желании встретиться с тобой, но умоляем — в дом не приезжай, ибо здесь опасно. Спрячься, отсидись, сохрани себе свободу и жизнь. А уж мы молиться за тебя будем. Дай тебе Господь силы и удачи! Верная твоя супруга Анфиса». А внизу приписка: «Папенька родной! Каждое мгновение о тебе помню. Знаю, что дурные люди возвели на тебя напраслину. Верю, что их козни долго не продлятся.
И живу надеждой на свидание в будущем. Припадаю к твоим рукам. Дочь Гликерья».
Грамота от Романа тоже была короткой:
«Многоуважаемый кир Феофан! К Вашей милости обращаюсь с просьбой нижайшей разрешить мне покинуть мастерскую и отправиться в дальние края вместе с Ерофеем. Опротивел Константинополь. Да и мастерская без Вашей милости — совершенно уже иная. Филимошка — злыдень и ведёт себя как тиран. Я не удивлюсь, если обнаружится, что поклёп на вас — дело его рук. Сердце моё, короче, просится на волю. Не взыщите и не ругайте. Ваш навек Роман».
Наконец, от третьего письма у художника задрожали руки и перехватило дыхание. Ерофей Новгородец, хоть и с грамматическими ошибками в греческом языке, сообщал такое, отчего Софиан сразу растерял остатки внутреннего спокойствия. Чужестранец писал:
«Третий раз я в Царьграде и, увы, перемены замечаю не к лучшему. А теперь узнал о твоей опале. Худо, братец, худо! Что намерен ты предпринять? Сколько выдюжишь хорониться по монастырям да чужим углам? А не лучше ли податься со мной на Русь? Там тебя встретят как родного и заказов будешь иметь несметно. Заодно взяли б Симеошку с Ромашкой — славных твоих помощничков. А со временем либо возвернёшься домой, либо, обустроившись, выпишешь к себе в Новгород дочку и супругу.
Еду я на Русь через Каффу, где имею домик. Наш корабль отплывает 5 иуня, так что у тебя для раздумий ещё неделя.
Между прочим, по секрету от твоей благоверной, доложу, что у друга моего, русского купца Митрофана, есть одно письмецо из Каффы — от одной сиятельной госпожи. Он ходил к тебе в мастерскую, дабы передать, но застать не смог. А боярыня каффская наказала, чтоб вручил письмо тебе самолично, а другим в руки не давал. Митрофан со мной отбывает вместе, так что увезёт грамотку обратно, коли не прибудешь. Вот и размышляй на досуге.
А решение своё можешь передать мне с твоим человеком: он меня разыщет у трактирщика Василаки (угол Схолы и Эргастерия), на втором этаже, где снимаю комнаты.
А на сём кончаю и кланяюсь. Почитатель твоих талантов, Ерофей Новгородец».
Богомаз, стоя на коленях под образами, страстно произнёс:
— Господи Иисусе! Да пребудет воля Твоя! Дай мне разума и душевной крепости. Помоги сделать всё, как должно. Без грехов и ошибок. Встать на путь истинный и не посрамиться в глазах других. Где найти правду? В чём моё спасение? — Он закрыл глаза и проговорил: — Не смогу усидеть на месте. Сам пойду в трактир к Новгородцу. Пусть меня сведёт с этим Митрофаном. И тогда уж сделаю окончательный выбор... Если не поймают гвардейцы эпарха! Господи, прости...
5.
Все попытки Аверкия удержать художника от рискованного поступка ни к чему не привели — тот стоял на своём. И пришлось не только выделить ему провожатого (из монахов покрепче), но и нарядить чернецом, выдав сопроводительную грамоту — дескать, это никто иной, как следующий в Константинополь по церковным делам член монастырской общины. С тем он и покинул обитель великомученика Неона.
Переплыли Босфор на одной из наёмных лодок. День клонился к вечеру, и охрана ворот, истомлённая зноем и однообразной работой, проверяла документы вполглаза. Получила необходимую пошлину и впустила в город.
Сердце Софиана билось, как сумасшедшее. Что судьбой ему уготовано? Сможет ли он уйти от опасностей и перехитрить супостатов? Вот и перекрёсток, обозначенный в письме Ерофея, а внизу харчевня. Вот и Василаки, позволяющий подняться к гостю на второй этаж. Вот и дверь в покои. Стук костяшкой пальца. Круглая физиономия сонного слуги. Крик из комнат по-русски:
— Кто там, Харитошка?
— Говорят, к тебе, болярин. Братья-иноки.
— Живо пригласи.
Выйдя, Новгородец высоко поднял свечку. Изумлённо воскликнул:
— Ба, да это ж Феофанище, разрази меня гром, сто чертей мне в ухо! — а потом перешёл на греческий: — Ну, входи, входи. Ты на самом деле постригся — или так, для отвода глаз? Надо же, храбрец! Я никак не ожидал, что отважишься ко мне заявиться.
Дорифор грустно улыбнулся:
— Я и сам не ожидал от себя. Но твоё письмо вдруг разбередило мне душу... Где купец Митрофан? Как прочесть послание от известной тебе особы?
Русский рассмеялся:
— Ну, теперь понятно, что тебя побудило... Мужики, мужики! Все мы одинаковы... А купца найдём только завтра. В ночь куда ж идти? До утра-то дотерпишь, господин любострастник? Харитоша вмиг накроет на стол. Посидим да обсудим. Ты склоняешься к поездке на Русь или как?
— Я в сомнении. Надо взвесить тщательно.
— Это верно. Есть у нас поговорка: семь раз Отмерь — один раз отрежь. И ещё: утро вечера мудренее. А пока потешим свою утробу — чем Бог послал.
Улеглись далеко за полночь. Сильно опьянев, пели песни и клялись в симпатии друг к другу. Ерофей убеждал, что у них на Волхове — вольное житьё, никакого тебе эпарха, никакой ночной гвардии, уж не говоря о татарах: те грозят им кулаком из-за Московии, но соваться на Ладогу не хватает сил. Феофан кивал, вроде соглашался, и порою спрашивал:
— А монастыри на Руси какие?
— Да похожи на ваши, — отвечал Новгородец. — Переходят на общежитские правила. Славится у нас Троицкая обитель, где игуменом — Сергий по прозванию Радонежский. Он и брат его, что зовётся Стефанием, скит срубили в лесу, жили вместе, а затем Стефаний отправился новые монастыри ставить. К Сергию же потянулось народишку видимо-невидимо. Никому нет отказа. Всех накормит, обогреет и вылечит. Истинно святой.
— А столица Руси какая?
— Ну, вообще-то Киев. Мать городов русских. Но давно завоёвана Литвой. Стало быть, не мать, а мачеха... А другая столица, на востоке, град Владимир Великий. Да владимирский князь и митрополит проживают сейчас в Москве. Но она тоже не столица, потому как Тверь, Новгород, Рязань и другие княжества — сами по себе.
— Не пойму я что-то. Слишком много выпил, наверное.
— Раз не понимаешь, значит мало. Потому что без выпивки в русских делах не разберёшься...
Утром Ерофей приказал слуге сбегать к Митрофану и позвать на завтрак. Харитон отсутствовал больше двух часов, но потом явился вместе с приглашённым — человеком скуластым, осанистым, узкоглазым, в жилах которого, вероятно, было немало монгольской крови. Тот, представившись Феофану сурожским[7] купцом, передал из рук в руки запечатанный свиток.
Разломав сургуч, Софиан раскатал письмо и взволнованно принялся читать. Почерк был действительно дочки Гаттилузи:
«Здравствуй, Фео! Извини, что тревожу твой покой, но меня принуждают к этому крайние обстоятельства. Видимо, я скоро уйду из жизни. Вековое проклятие, заставляющее женщин моего рода добровольно умерщвлять себя, несомненно, сбудется и в моём случае. И заботит меня уже не моя личная судьба, а судьба детей. Именно о них и молю как-то позаботиться.
Выходя замуж за Варацце, я ещё не знала, что ношу под сердцем ребёнка. А когда супругу стало известно, что ему досталась жена, грузная от другого, ярости его не было границ. Он с тех пор и возненавидел меня. Год мы прожили порознь. Я благополучно разрешилась от бремени, и родившийся мальчик получил при крещении имя Григория. Консул Каффы постепенно смирился с его существованием, но потребовал, чтобы я родила ему собственных наследников. Но, увы, все четыре года, что мы прожили вместе, я хожу бесплодной. Может, потому, что не проявляю к дону Лукиано никакой симпатии? Или он стареет? Как бы там ни было, но его отношение ко мне за последние несколько месяцев сильно изменилось. Оскорблениям, унижениям несть числа. В наказание за малейшую оплошность он берёт меня силой, а недавно так ударил тростью, что сломал два ребра. Я неделю не вставала с кровати.
Жизнь моя превратилась в ад. От отчаяния я уже готова, вслед за бедной сестрой Фьореллой, вскрыть себе вены. И удерживают меня от этого шага только дочь и сын. Как Варацце поступит с ними? Будут ли они расти в безопасности?
Сделай что-нибудь, Феофан. Ты ведь понимаешь, наверное, что Григорий — от тебя, и ни от кого больше. Он и ты похожи. Скоро мальчику исполнится шесть, а его уму и смётке могут позавидовать взрослые. Если вы увидитесь, то наверняка станете друзьями.
Дорогой Фео! Обратиться мне больше не к кому. Уповаю на твою мудрость, Софиан. Прояви великодушие и спаси моих крошек.
Остаюсь по-прежнему преданной тебе. Ты мой ангел-хранитель. Я навек твоя.
Любящая Л.»
Дорифор сидел бледный, взволнованный, повторял одними губами: «Сын... Григорий...» Все смотрели на него в ожидании. Наконец, Ерофей не выдержал и спросил:
— Ну, так как, дружище? Неприятные новости?
Живописец очнулся от своих мыслей и обвёл окружающих странными глазами, словно видел впервые. А потом ответил:
— Я с тобой еду в Каффу. Это решено.
Новгородец и Сурожанин радостно пожали ему руки, снарядили Харитона за едой и выпивкой на первый этаж, приговаривая, что такое событие надобно отметить. Сын Николы молча соглашался, всё ещё пребывая в явной отстранённости от реального мира. Путешественник задал ему вопрос:
— А Ромашку и Симеошку — что, берём заодно?
Тот пожал плечами:
— Я не против...
— Ну, тогда пошли своего монаха в мастерскую — пусть предупредит, чтоб готовились к послезавтрашнему отплытию.
Феофан сразу встрепенулся:
— Только послезавтра? Я сойду с ума в ожидании. А нельзя ли отплыть сегодня?
Митрофан расплылся:
— Ух, какой ты прыткий! Больно скор, как я погляжу. Нет, сегодня не успеем никак. Бочки с фряжским вином подвезут только нынче вечером. Ну, а завтра утром — пожалуй.
— Завтра утром, завтра утром! — с воодушевлением воскликнул художник.
Русские смотрели на него, тонко ухмыляясь.
Подкрепившись, купец поспешил по своим делам, а племянник Никифора вместе с Ерофеем продолжали застолье. Тут монах, отправленный в мастерскую к Дорифору, возвратился с дурными вестями: Филимон не отпускает мальчишек и грозит пожаловаться эпарху, если те сбегут. И Анфиса тоже рассержена, что супруг не снизошёл даже до коротенькой весточки о своём отплытии.
— Да, нехорошо получилось, — согласился грек. —• Надо было послать хоть какую-то грамотку. Ну, да ничего теперь не поделаешь. Как-нибудь смирится. А со временем и простит.
Ерофей сказал:
— Жалко пострелят. Очень уж хотелось отправиться вместе с ними. Славные ребята.
Но монах его обнадёжил:
— Я шепнул Роману на ушко, где мы обретаемся. В случае чего, смогут разыскать.
Софиан встревожился:
— Филька-то не слышал? Не заложит эпарху?
Инок замотал головой:
— Упаси Господь! И помыслить такое страшно.
Новгородец спросил:
— Да неужто Филимон пойдёт на предательство?
Богомаз ответил:
— Ой, не знаю, не знаю, дорогой. Алчность людей меняет. И толкает порой на всякие мерзости. А друзей превращает в лютых врагов.
Продолжали выпивать и закусывать, обсуждая планы предстоящего путешествия. После захода солнца прикатил Митрофан и обрадовал: всё вино погружено, можно на рассвете отчалить. За такую новость было грех не поднять бокалы. Сурожанин отказываться не стал.
Завалились спать далеко за полночь. Только Харитон, самый трезвый, складывал в передней сундук хозяина. Но и он вскоре прикорнул в уголке на полу, загасив свечу.
...Софиан никак не хотел открывать глаза и не мог понять, кто его трясёт. А потом узнал дюжего монаха и услышал его испуганную речь:
— Ваша дочь пришла! Ваша дочь пришла!
— Что? Какая дочь?
— Ваша дочь Гликерья.
— Господи помилуй! — Дорифор поднялся и едва не упал от пронзившей черепную коробку боли. — Брр, в глазах темно... Надо ж так напиться!.. Где она? Где моя кровиночка?
Глика бросилась родителю в ноги:
— Папенька, родной! Убегай немедля! Я пришла, чтоб предупредить...
— Встань скорей. Ничего не соображу. Ты о чём? Говори яснее.
Дочка рассказала взахлёб:
— Дядя Филимон озверел вконец. И решил донести на тебя эпарху. Но Роман и Сёмка повалили его и связали. А когда маменька попыталась им помешать, пригрозили связать и её. Дескать, убежим с хозяином, несмотря ни на что. Маменька всю ночь не сомкнула глаз и твердила, как полоумная: «Не пущу его в Каффу, не пущу! Лучше пусть в тюрьме сгинет».
— Ну, а дальше?
— Я потом задремала, а под утро вижу: маменька куда-то пропала. Не иначе, побежала к эпарху. Я — к мальчишкам: что делать? Мы сначала подумали, что помчимся в порт, но потом решили, что ещё можешь быть в трактире. И тогда разделились: Симеон и Роман поехали к Золотому Рогу, а меня же отрядили сюда. Уходи, беги! Если ещё не поздно... — И заплакала: — Как мне тяжело!.. Отпускать тебя в дальние края... Может, не увидимся больше... Только с маменькой нельзя согласиться: лучше знать, что ты счастлив где-то далеко, чем отправить в узилище... Потому что сильно, очень сильно тебя люблю!..
Он её успокаивал, говорил, что Анфиса вряд ли способна на подобную подлость. Но Гликерья не верила и просила поторопиться.
Только погрузили вещи на подводу и открыли ворота, чтобы ехать, как монах-здоровяк выпалил истошно:
— Караул! Конные гвардейцы!
С улицы донёсся топот копыт. Ерофей Новгородец обернулся к художнику:
— Нас они не тронут. Убегай через крышу. Встретимся в порту.
А купец Митрофан добавил:
— Попытаемся их задержать.
— Папенька, скорее! — закричала дочка.
Феофан ответил:
— Будь что будет. — Обнял девочку на прощанье: — Ну, прощай, родная! Если Бог позволит, встретимся ещё.
— Пресвятая Дева Мария не оставит нас...
Он скользнул в окно, вылез на карниз и по водосточной трубе перебрался на кровлю. Снова пригодились его закалка и давнишние навыки бродячего акробата: разбежавшись, перепрыгнул на балкон соседнего дома, подтянулся, перебросил тело через перила и опять побежал по крыше. На одном из дворов увидел осёдланного коня, оттолкнул хозяина, сам вскочил на лошадь и помчался во весь опор. По дороге шептал: «Господи помилуй! Выручи меня! Дай увидеть Летицию! Сына дорогого... Помоги их спасти!» И пустился петлять по городу, заметая след.
А гвардейцы эпарха, упустив его в заведении Василаки и безрезультатно порыскав по кварталу, рассудили здраво: надо мчаться к пристани Золотого Рога и ловить Софиана там. Осмотреть торговое русское судно. И велеть начальнику порта, чтоб закрыл железные ворота залива, не пустил корабль в открытое море.
Между тем Новгородец, Сурожанин и слуга Харитон на подводе прибыли к причалу. Их уже давно поджидали компаньоны-купцы и Роман с Симеоном. Занесли вещи в трюм, стали всматриваться в берег — не появится ли где Дорифор?
Вдруг Роман воскликнул:
— Вот он! Вот он! На лошади!
И действительно: все увидели живописца, скачущего к ним, только пыль вздымалась из-под копыт. Но и справа, и слева, наперерез, выскочили отряды конных гвардейцев.
— Всё пропало! — прошептал Симеон.
— Не успеет, — согласился с ним Ерофей и махнул рукой безнадёжно.
Но не тут-то было: Феофан, практически уже окружённый, соскочил с седла и, метнувшись к морю, прыгнул в воду ласточкой. Это было очень рискованно, ибо корабли, пришвартованные к причалу носами и раскачиваясь на волнах, то и дело соприкасались бортами, норовя раздавить пловца.
— Не спасётся, — Митрофан закрыл глаза ладонью и отвернулся.
— Матерь Божья, помоги ему, — осенил себя крестом Харитон.
— Жив! Плывёт! — заорал Симеон, прыгая и тыча указательным пальцем в сторону кормы соседнего судна.
— Слава Богу!
— Мы его сейчас выловим.
— Капитан, отчаливай: как бы гвардейцы не попали на палубу.
В это время решетчатые ворота, створки которых были на канатах притянуты к берегам залива, открывая выход из бухты, начали с железным скрежетом сходиться.
— Парус поднимай!
— Не успеем!
— Феофана тащите!
Уцепившись за верёвку, брошенную ему, Дорифор вскарабкался на купеческую ладью. Совершенно мокрый, в белой нательной рубахе и портах, прилепившихся к телу, он стоял босыми ногами в натёкшей луже. И бессмысленно улыбался, будто бы блаженный.
А ворота медленно съезжались.
— Не успеем!
— Ну, ещё чуток!
И какой-то доли секунды не хватило створкам, чтобы преградить им дорогу.
Судно Сурожанина вырвалось наружу.
— Спасены! Спасены! — закричали все, обнимаясь, и радуясь.
Сын Николы глядел на Константинополь, отползающий от него, как поверженный, недовольный тигр, промахнувшийся на охоте. Феофан печалился только о Гликерье. Как она одна в этом страшном городе, средь недобрых, невеликодушных людей? Сможет ли прожить, выстоять и остаться самой собой? Как помочь бедной Хромоножке?
Чёрное море открывалось перед ними. Незнакомое, непонятное. Словно новая пора в жизни.