— Доска ты стоеросовая! У тебя же переход сейчас!
— Какой переход, Док, забудь! Я остаюсь, я понял, что не могу без этого!..
Фомин широко обвел рукой стол, где капустные пирожки окружали, словно цыплята наседку-мать, бутылку водки.
— Сейчас бы еще квашеной капусты! — Мечтательно завел глаза горе он, а когда снова посмотрел на Доктора глаза его расширились от ужаса.
— Эт-то что?! — спросил он, тыча пальцем за спину Доктора, и вдруг завопил, напугав публику и персонал. — Док, они здесь!..
В открытую дверь бистро входили два Шули. Руки они еще не подняли, но цветуще-идиотский вид деревенской молодцеватости и синхронность движений, а также неумолимость, сквозившая в каждом движении, уже напугали посетителей. Кто-то вскрикнул вслед за Фоминым, кто-то кричал просто так, от страха чужого страха, еще не понимая в чем дело, но зная, что добром это не кончится, но почти все, на всякий случай, кинулись к противоположным дверям. Образовалась пробка.
— Уходим! — быстро сказал Доктор.
— А пирожки? А водка? — в отчаянии спросил Фомин. — Я есть хочу!
Он стал лихорадочно заворачивать пирожки в салфетки. Пирожки были еще горячие, жгли руки.
— Уходим! — крикнул Доктор. — Будут тебе еще пирожки!
— Где? — с тоской завопил Фомин. — Нигде таких больше нет! Только у нас, в России!
Он все-таки запихнул один пирожок в карман, другой — в рот, пока Доктор вытаскивал его из бистро. Просторный зал пригородных касс наполнился криками выбегающих людей и призрачных бомжей. Крик выкатывался на привокзальную площадь, порождая волну паники, которая особенно страшна и причудлива в таких местах.
На улице оказался глубокий вечер.
— Надо отрываться от этого столпотворения! — сказал Доктор. — Слишком много шума!
Они свернули налево в арку, к перронам. Те, кто бежали следом, крича, побежали за ними.
— Ку-га ге-гим? — спросил Фомин забитым и обожженным ртом.
Он боялся проглотить кипящую начинку пирожка, а выплюнуть было жалко. В конце концов он чуть не задохнулся…
— На перрон! В конец! — ответил Доктор. — Там уйдем! Надо от этих оторваться!
На них оглядывались, за ними бежали с испуганными криками, правда, уже немногие, сзади на площади остались крики, свистки, — в общем, кино. Но неумолимые Шули, преследующие их в кричащей толпе, делали это кино жутковатым.
— А они стрелять не будут? — спросил Фомин, едва поспевая за Доктором.
— Не знаю! — ответил Доктор.
— Э, э! Стой!.. — От стоящего багажного вагона на них выскочили еще два милиционера, теперь уже настоящие: сбоку автоматы.
Это были сержант и его напарник.
— О! — удивился и обрадовался сержант. — Старые знако!..
Он не договорил, вернее, Фомин и Доктор ему не дали, им ничего не оставалось делать, как уронить его вместе с напарником, не сбавляя хода.
— А вот эти могут! — сказал Доктор, прибавляя в скорости. — И будут!
— Че, убьют что ли?! — страшно удивился Фомин.
Доктор, обалдевши, глянул на него, но ничего не сказал, только еще прибавил ходу.
— Стой! — донеслось им вслед. — Стой, стрелять буду!..
Все, к кому это не относилось: пассажиры и провожающие, проводники и носильщики, — все тут же встали, а потом, для верности и легли поближе к вагонам. Теперь Доктор и Фомин были хорошо видны на перроне, освещенном фонарями. Но пока еще на платформе были люди, стрелять не будут, мелькнуло в их в головах. Словно в подтверждение раздался выстрел. Фомин нырнул вниз и чуть не упал.
— В воздух! — успокоил Доктор. — Когда же… этот перрон… кончится?..
Они дружно обернулись. Милиционеры бежали уже все вместе, метрах в тридцати-сорока. Некоторая механистичность выдавала участковых-кукол.
— Приготовься! — скомандовал Доктор.
Фомин увидел светлеющий на фоне ночи край перрона. Людей впереди уже не было, только сплошные сияющие линии путей, уходящие в темноту.
— Сейчас… стрелять… будут… — выдохнул он, стараясь не отстать от Доктора.
— Только не думай ни о чем опять!.. — Доктор оттолкнулся от края платформы.
Фомин сделал то же самое. Последнее, что он видел и слышал, это дым, стрельба, крики и резкий свист маневрового паровоза. Какие-то странные у нас переходы, подумал он, проваливаясь в светящуюся глубину. Миллионы слепящих световых точек-лучей неслись ему навстречу со страшной скоростью, и он болезненно ощутил, что тоже стал одним из таких лучей.
ЧАСТЬ 2. ФОМА
7. Мэтр
— По живым людям стреляют! — возмущался Фома, сидя на берегу какой-то реки. — Пирожки не охлаждают!.. И еще вопрос, Док, коль скоро ты молчишь, как рыба об лед: эти две куклы все время теперь будут за нами гоняться?
Доктор не отвечал. Он соср едоточенно смотрел на воду. Река в этом месте делала поворот и о чем-то негромко и нежно болтала со склонившимися деревьями у запруды, устроенной бобрами. Дальше, за поворотом, слышались неясные голоса. Увидеть говорящих мешали заросли кустов и деревьев, да и не хотелось этого совсем — в атмосфере была разлита какая-то особенная тишь и благодать, словно где-то под Вологдой или в Вермонте. Вот так бы сидеть и молчать вечность… и есть, есть!.. Так нет же, пропал пирожок! Фома сокрушенно осматривал вывернутые карманы.
— Док! — тихо позвал он. — Не посмел бы нарушать ваши думы, но пирожок пропал!..
Фома перкнул губами, показывая свое отношение к этому, и стал развивать актуальную парадигму пирожка:
— Он, наверное, подумал о чем-то земном, о чьей-то более удачливой пасти и остался там, на перроне… под сапогами… под пулями! — нагнетал обстановку Фома.
Последние слова он почти простонал и посмотрел на Доктора. Никакой реакции.
— Ну, ты понимаешь, о чем я: пирожок надо помянуть хорошим обедом!
— Интересно, бывает такое состояние, когда ты не хочешь есть?
Доктор оторвался от своих картин.
— Теоретически, — добавил он, видя ответ на возмущенной физиономии Фомы.
— Да я не ел сегодня!.. Практически!
— У тебя наряду с алкоголизмом еще и булемия.
— Это от нервов, Док, все от нервов, вы меня вымотали!
— Хорошо, — вдруг согласился Доктор. — Посмотрим, что там за кустами, и пообедаем. Они нам, кстати, и скажут, где это можно сделать.
— Доктор! — в восхищении заорал Фома, но тихо: только до кустов, за которыми шла какая-то таинственная беседа.
Возле воды, под огромным, дремучим и кряжистым дубом, сидел дед такой же старый, высохший и корявый, как исполинское дерево, словно они с дубом были родственники и росли из одного корня. Рядом с дедом нетерпеливо приплясывал мальчишка, лет двенадцати. Дед ему что-то наставительно выговаривал, удерживая за руку. Одеты они были, по мнению Фомы, в стиле самого распоследнего гранжа: все рваное, какими-то собаками драное — дыра на дыре.
— Как думаешь, знают такие оборванцы, что иногда надо кушать и что для этого бывают специально отведенные места? — поинтересовался Фома у Доктора, подозрительно разглядывая аборигенов, явно не принадлежащих к поколению трехразового питания.
— Я, например, сильно сомневаюсь! — резюмировал он. — Это же припомойное прет а порте! Дети Короленко и Бичер Стоу!
Старик и мальчик были действительно невероятно живописны в своих отрепьях. Мало того, что их лохмотья были разорваны вдоль и поперек и непонятно, как держались, так старик был еще в такой страшной шляпе, словно ее использовали в качестве пыжа в праздничном салюте. Мальчик держал то ли прут, то ли удочку, и платье на нем было настолько просвечивающе ветхим, что казалось рыболовной сетью с заплатами, которые хлопали на ветру, а мальчик — попавшим в нее новым Ихтиандром.
От всего этого веяло такой пронзительной нищетой, что не будь Фома так голоден, он бы обязательно погладил мальчика по голове, как хармсовский граф Толстой, писатель. Рядом со странной парочкой стояло ведро, больше похожее на стоптанный башмак, оно было мято-перемято и общей люмпен-гармонии не нарушало.
— Нет! — прошептал Фома, вконец разочаровавшись в действительности. — Эти заплаты семафорят мне, что их обладатели не едят и даже не кушают, они перехватывают, Доктор! Больше всего я не понимаю людей, жующих на ходу, без трепета животного и вдумчивости парнокопытной. Очень у меня к ним большой вопрос, Доктор, зачем они живут?.. И вообще, что они делают?
Доктор молчал, покусывая травинку.
— Кроме того, они еще и рыбаки, уй! — догадался Фома. — Утро — самый клев!.. Как бы не заплакать при вашей встрече!.. Ну, тогда мы точно про обед ничего не узнаем, рыбаки же сумасшедшие: не едят совсем! Стоят целый день по… — Фома подумал. — По край рубахи в воде и горя не знают.
— Я рыболов, а не рыбак, — веско ответил Доктор.
— Ну, так давай подойдем и поговорим, раз здесь столько рыболовецких мужчин.
— Сначала посмотрим-послушаем, потом, может быть, подойдем, а потом, возможно, даже и поговорим.
— Какой же ты нудный, Апомедонт Максимович!.. Всего боишься, словно Кунктатор перед Ганнибалом! Включай громкость!..
— Деда, а розовые круги это хорошо? — спросил мальчик.
— Да, как же! Хорошо!.. Сто лет назад было хорошо! — проворчал дед и ткнул рукой вперед, указывая на какое-то место в реке.
— Бросай камень, тетеря! — приказал он; мальчик бросил. — Теперь жди, сейчас пойдут… Ну, соня, пошли что ли?
— Пошли, деда, пошли!
— Какого цвета?
— Голубого.
— Отлично, сынок! Точно попал! Я их три дня уже жду, да вот рука не та…
Старик даже встал от нетерпения, покряхтывая. Он оказался довольно высок, хотя и сгорблен слегка, и не так дряхл, как казалось на первый взгляд, когда ему можно было дать лет сто. Живой еще был старичок.
— Теперь что, зачерпывать?
— Зачерпывай, паря, зачерпывай!.. Внимательно! Первые десять-двенадцать голубые будут, а дальше муть пойдет. Ну!.. Скорее, сынок! Да зачерпывай же, тетеря!
Он подошел вплотную к мальчишке. Тот прутиком боязливо подталкивал что-то на воде к себе. В другой руке у него было ведро.