Шаркая огромными костистыми плоскостопиями в веревочных опорках, к ним медленно ползла старуха, бледная и тощая. Она была так безобразна и так далека от любой сексуальной фантазии, даже человека-павиана, что приснившись могла причинить умерщвление плоти. Увидев же ее наяву, можно было просто рехнуться и кастрировать себя по пояс. Это была большая мужская беда.
Друг Фомы завял, как подкошенный. Доктор беззвучно хохотал, уткнувшись в колени, а сам Фома с ужасом смотрел на приближающуюся каргу. Ему казалось, что он ее уже где-то видел. Глубоко и близко посаженные глаза ее затхло тлели из такой пропасти, что он увидел в ее глубине все разбитые надежды мира и все его печали.
— Одевайся! — сказала она, и Фома чуть снова не потерял сознание, во всяком случае руки его бессильно упали на пол, он почувствовал в себе такую стынь мертвецкую, такую безнадегу, что как бы самому не завянуть навсегда.
На него полетели одежды, старуха не удостоила даже подать их ему. Он стал торопливо одеваться, боясь, как бы его дружок не исчез совсем от такой женской близости. Доктор снова хлопнул в ладони и старуха величаво, как мороз по коже, удалилась.
— Это наверное супруга Приапа! — догадался Фома ей вслед. — Только такая могла с ним жить, чтобы не умереть!..
— Бедный мой Парамон, что она с тобой сделала? — причитал он, рассматривая то, что осталось от его бодрого и веселого друга. — Ну и подруги у тебя, Док. Я бы с ней даже в кунсткамеру не пошел, ей место на минном поле. С ней только переписываться можно. Хотя наверняка у нее такой почерк, что мама дорогая! Рак глаза сразу схватишь, катаракту! Кто это, Док?
— Это антипод Лилгвы, Пушта. Она приютила нас, только узнав о твоем подвиге.
— Здорово она помогла, — заметил Фома. — Не больно она любезна с героями. У меня внутри словно все выжгли, вынули и заморозили, пусто, как в морозилке.
Фома, сокрушаясь, потрогал живот и все остальное.
— А почему она тебе подчиняется, ведь могла бы и тебя подвялить? Это было бы справедливо!
— Ассоциации подчиняются все.
— А эта Лилгва?.. Она ж меня чуть вместо тампона не использовала!
— Так ты ж никак не обозначился, напал на нее. Я говорю, что ты опасен сам себе!
— Ну все равно, если выбирать, где пропадать, ты знаешь, где меня искать!
— Дело вкуса. А теперь пора обедать и двигаться…
— Доктор, обедать?! Что произошло? Я тебя тоже не узнаю!
— Обедать и двигаться, может быть, в этот раз мы найдем дыру, а не она нас.
— Хотелось бы, а то я устал разрываться на куски, все время кажется, что потеряю какую-нибудь важную деталь.
Но и на этот раз дыра настигла их первой. «Твою уже мать! — думал Фома, разлетаясь на куски и стараясь не отстать ни от одной своей главной части. — Обратно покойника несут!»
Разбудила его Ирина. Звонил телефон. Он заметил эту странность, если он спал рядом с ней, то не слышал ни звонков, ни криков — ничего, словно включалась какая-то защитная программа или, наоборот, выключалась тревожная.
— Звонит уже полчаса, — сообщила она ему, как о протечке крана…
Гамлет, вспомнил он, банкет… Через четверть часа мистер Безупречность сидел у него на кухне, Ирина в свою очередь недвусмысленно заперлась в комнате, давая понять, что Гамлет не банкет, а трагедия.
Фомин достал бутылку коньяка и попросил Доктора быть кратким. Доктор — был. Фомин ещё не допил первый бокал, как узнал, что жизнь его описывается теперь тремя простыми словами: дыра, замок и привет. С того света. П-ц!..Такой краткости Фомин не ожидал, он только начал жить, в театр сходил… Но ясное лицо Доктора говорило, что все это суета. И тогда Фомин уперся.
— Этого не может быть! — твердил он, не желая принимать тот факт, что теперь дыра — это его судьба, родина и принцип существования. — Не верю!
И хватал бокал за бокалом. Поздний постулат Станиславского стал его последним убежищем, даром, что только из театра имени метода Мейерхольда.
Бутылка стремительно опорожнялась. Реальность — менялась. Здравый смысл исчезал. Фомин восхищался дикостью ситуации и грозил разобраться во всем этом. Еще ему очень хотелось дотянуться до лица Доктора — попробовать его анемичную лепку.
Он орал, что знает, чьи это проделки, насквозь видит всяких лекарей! В конце концов он совершенно неожиданно выдохся, как будто сдулся, и заявил, что идет спать, тем более, что бутылка была пуста, а Доктор пусть сам и нейтрализует эти невесть откуда взявшиеся замки. Вот дверь…
— Ты же не спишь, насколько я знаю. Так что не теряй время, погоняй пока пару дыр туда-сюда. А у меня Ирина. Вам аптекарям этого, конечно, не понять, но…
— Да ушла твоя Ирина давно!
— Куда ушла? — ехидно передразнил его Фомин, снова совершенно пьяный. — Док, запомни, Ирина не дыра, чтобы приходить и уходить, Ирина это…
— А ты что, не слышал? — удивился Доктор. — Я думал, ты специально двери в кухню закрыл, чтобы мы не виделись.
— Что ты несешь, оборотень, какие специально двери?!
Фомин бросился из кухни, ломая косяки…
Ирины, конечно, не было. В комнате стоял легкий запах её духов. Она ушла совсем недавно!.. В ярости Фомин закрыл дверь и Доктором, хотя бы до утра…
Брякнул телефон и какая-то деваха томно прошептала в трубку:
— Фома-а, ты идешь?.. Мне уже раздеваться или ждать?
Он вырвал телефон из розетки, предварительно посоветовав в трех словах, что именно надо делать шептунье. Посмотрев на часы, он даже не понял, сколько спал и уснул, так и не выпустив шнур из руки. И сразу попал в один из своих обычных кошмаров.
Снился ему Доктор во главе отряда участковых милиционеров, пришедших его забирать. Они звонили в дверь, а Фомин кричал им, что без постановления прокурора он никого не пустит — кто это знакомится со своим участком ночью? Но милиционеры прикидывались соседями, кричали, что у Фомина разводной ключ на двадцать два, а весь дом без горячей воды, и звонили, звонили, звонили…
А Фомин плясал, плясал, плясал и корчил им рожи за дверью, хотя понимал, что без горячей воды много не попляшешь, да и бежать некуда…
Тут из комнаты выходила Ирина, «авроры северной алей», и заявляла, что если он откроет дверь, он ее больше не увидит. Фомин не понимал, почему, но уже начинал беспокоиться прямо во сне, потому что если до этого момента сон шел как по накатанному — всегда одинаково, то в этом месте, как правило начинались неожиданности…
Предчувствия его не обманули. А ты посмотри, сказала Ирина, открывая глазок, который оказался форточкой, стекло которой сферически выдавалось в коридор. Высунув голову он обомлел: на лестничной площадке и маршах, насколько хватало обзора вверх и вниз, стояли голые девицы в милицейских фуражках и их тела бесстыдно наслаждались тугими портупеями и кобурами, некоторые тут же позировали перед кинокамерами. Одна из них, самая ню-ожиданная, с наручниками и волчьим капканом вместо стрингов верности, подошла и чмокнула в стекло форточки алой бабочкой губ.
Фомин отшатнулся…
Раздалась заливистая трель звонка, такая громкая, словно звонок был в самой голове. Он выплыл на поверхность сна. Звонок бил, рыдал, умолял и требовал открыть дверь. Он наконец сообразил, что это Доктор. С участковыми. Какого черта?.. Конечно, нельзя было рассчитывать, что он уйдет совсем (надо сильно не знать оборотней), но все-таки какая-то элементарная этика должна быть?
Пребывая сразу в двух реальностях, сне и яви, Фомин поплелся в прихожую. В глазок не стал смотреть из какого-то крайнего цинизма, он знал, в таком состоянии навь сильнее яви. Он даже фразу приготовил в духе сурового гостеприимства, но в дверях стояла Ирина.
— О! — только и смог сказать он. — Ты куда…
«Пропала», хотел сказать он, но осекся — Ирина за это время успела стать блондинкой в самом вульгарном, пергидролевом смысле.
— Ты зачем…
И снова осекся… Ирина, не говоря ни слова, влепила ему поцелуй и сняла плащ. Повесив его, он повернулся к ней, с тем же вопросом и увидел, что она подает ему уже платье, поэтому вопрос опять не получился — только курлык какой-то поперхнулся в горле.
А Ирина снимала уже все остальное…
Батюшки Фрейды!.. И все это молча, с ясной приветливой улыбкой, то ли сошла с ума, то ли потеряла дар речи и это был такой язык жестов — стриптиз.
Не дождавшись, пока Фомин закроет рот, она положила туда указательный палец — плавно, как со сцены. Потом забросила ногу ему на плечо и стала пружинисто тренировать растяжку, закатывая чулок.
— Я занимаюсь этим из удовольствия, — сообщила она. — Было бы обидно приподнимать настроение за деньги…
О чем это она? Какие деньги?.. Фомин и так не особенно понимал, что происходит, но после этих слов на него снизошла светлая бездна непонимания. Что она несет?.. Когда она успела — и главное зачем? — стать блондинкой?.. И эта балетная растяжка… она никогда раньше не демонстрировала свое тело со столь спортивной бесстыжестью, словно фашистская девушка из фильмов Лени Рифеншталь…
Ирина между тем достала ногой свой затылок и каким-то фантастическим способом, стопою, сорвала с себя бюстгальтер. Обе груди выстрелили в него как в аттракционе. Я сплю, уверял себя Фомин, и ему становилось легче. А Ирина, изгибаясь и скручиваясь, не вынимая пальца из его рта, избавлялась от последних одежд. И все без слов, словно опять онемела. Язык растяжек и обнажений. Абсурд.
Наконец она предстала перед ним в ослепительной наготе, даже не сбив дыхания. Дыхание было сбито у него. Надо сказать, что он постепенно привыкал к тому, что она уже блондинка, хотя это потрясает — вот так, с утра, открыв дверь, — но оказалось, что Ирина перестала быть брюнеткой вообще, то есть — везде. Про это уже мало было сказать, что потрясает. Про такое он даже не слышал — про скорость и целеустремленность такую. Он подумал, не сходит ли он сам с ума — она потратила полночи на это?!
— Мне не нравится, если я не достигаю оргазма, — доверительно сообщила Ирина, хватая его за руку и волоча в комнату.