— Понемногу!.. Причина, во всяком случае, должна быть веская!
— А у меня веская причина!
— Какая причина у тебя теперь? Раньше была голова, понимаю, но сейчас?
— У меня Тоска, — говорил Фома, — с большой буквы.
— Ну вот, — с печальным удовлетворением кивала Ирина, — а говоришь, что любишь. Какая может быть тоска, если любишь?
И она принималась грустить прямо при нем, но все чаще…
— Это унизительно, в конце концов! — взрывалась она. — Выпрашиваю тут!.. Какая у тебя тоска, к чертовой матери, отвечай?
— Если бы я знал, какая… Это скорее, знаешь, старуха такая… Пушта, Пустошь!
— Пустошь? Что ты несешь? Должна же быть причина!
— Наверное должна, — соглашался он, нутром ощущая всю тягомотину разговора. — Я не знаю, зачем я всем этим занимаюсь?
— Но это же типичный вопрос алкоголика! Ты спиваешься! Мой папаша тоже все время орал, что ему скучно, что он не понимает, зачем он живет! Ты тоже хочешь стать алкоголиком и решать мировые проблемы?.. Начало ты уже сделал — не ходишь на работу вторую неделю! А там тебя, между прочим, уважали и ценили!
Ирина честно пыталась понять его конец света, и Фомин чувствовал себя предателем: ему было неинтересно, скучно. Хотелось выпить. Заканчивалось почти всегда одним и тем же: он с его талантами мог бы быть директором агентства, да кем угодно, а он!..
— Ну будет у меня вместо менеджерской тоски — директорская! Тогда не только пить, я стреляться начну каждый день. Ты этого хочешь?
— Я ничего не хочу!!
Она даже пыталась торговаться: не подпускать его к себе пьяным.
— Выбирай: или тоска твоя стеганая с пьянством, или я!..
Фомин, не задумываясь, выбирал ее. Пропади она пропадом эта тоска с пьянством, говорил он, улыбаясь своей странной улыбкой, и у Ирины все плавилось.
— И как это у тебя получается? — удивлялась она. — Ведь ты пришел мертвый!
— Если любишь, смерть не страшна! — врал Фома.
Но тоска преследовала его, то что оказалось перед ним, то что называлось его жизнью, поражало его своей пошлостью и скукой. Перед ним вновь и вновь вставала, ухмыляясь, безобразная старуха, как итог, так что жить после этого казалось кощунством.
Это я?.. Это моя жизнь?.. Подсознательно он ждал совсем другого, потому так настойчиво и истово вспоминал он свою прежнюю жизнь в первое время после реанимации. Выпив же чашу воспоминаний до дна, ничего, кроме горечи, он не ощутил:
— Ну ладно, не герой, так хоть бы подлец выдающийся!
— Успокойся, большего подлеца я не видела! — утешала его Ирина.
Оба знали, что она имеет в виду: обрывок письма, обнаруженный в книжном шкафу во время генеральной. На ее вопрос, что это, он только пожал плечами, он и сам впервые видел это письмо.
«… провожу все время в Мамонтовке, на нашей даче, даже зимой. Сейчас ты не узнаешь ее — мы все перестроили, у нас теперь там двухэтажный дом. Почему именно сегодня у меня возникло желание написать тебе? Просто сегодня ты мне приснился(!) и в таком хорошем сне! Это был удивительный сон, сказочный! Такие сны случаются раз в сто лет. Рассказать, описать, передать его невозможно. Это было что-то невероятное, что-то выходящее за рамки реального и возможного. Я так давно не видела тебя, что уже потихоньку начала забывать твое лицо. И вдруг во сне увидела тебя так отчетливо, как будто ты был рядом. Я совершенно ясно видела твое лицо, твои глаза, мне даже удалось поймать твою улыбку(!), и это было потрясающе! Мы разговаривали с тобой, смеялись, кажется, обнимались, кажется, даже целовались, но не это главное и не в этом дело. Главное — это ощущение огромной радости, легкости, душевного комфорта, которое я испытала во сне (и которого так давно не испытывала наяву!..). Нам было так хорошо вместе, мне было так хорошо с тобой, я даже не могу толком объяснить тебе, что это такое было. Это было состояние, близкое к эйфорическому, состояние какого-то полета. Я была счастлива во сне(!) и хотела только одного, чтобы это никогда не кончалось. Этот сон поразил меня. Во-первых, тем ощущением счастья, которое я испытала реально, как наяву. Во-вторых, (и в этом просто что-то мистическое присутствует!) тем, что я физически тебя ощущала. Ты как будто материализовался, я даже ткань твоей рубашки почувствовала, когда к тебе прикасалась. Кстати, ты был в моей любимой черной рубашке, которой у тебя, конечно, давно уже нет, но тем не менее ты был в ней. Ты не поверишь мне, но я даже запах твой(!) чувствовала, голос твой слышала… Проснувшись, я долго удивлялась, почему тебя нет рядом, я даже подушку понюхала (не смейся — она пахла тобой!), только потом до меня наконец-то дошло, что это был всего лишь сон. Как я была разочарована, если б ты знал!»
Ирина недоверчиво смотрела на него.
— Теперь понятно, где ты пропадаешь неделями!..
Она имела в виду его загулы, но он понятия не имел ни о какой Мамонтовке, может и письмо не ему, он уже две квартиры поменял, вот вместе с чьими-то старыми газетами и прихватил… А черная рубашка? Он же ходит все время в ней!.. Действительно, Фомин испытывал к черным рубашкам необъяснимое чувство и никогда не выбрасывал, продолжая носить, хотя бы дома. В общем, Ирине все было ясно. Поняв, что она наткнулась на что-то гораздо большее ее, Ирина покрылась усталостью и безнадегой, как веселая бронза патиной. Глаза ее запорошились пеплом.
Через час она отдалась ему с такой страстью, что он пожалел, что у него нет таких писем на будущее. Шутить по этому поводу он не решился. Ирина то ли плакала от обиды, то ли рыдала от страсти и все время спрашивала, так ли она делает и как делала та, просила сделать больно. Она перестала говорить о его пьянстве, стала тиха, зато в постели полыхала, как порох. Фомин прекратил на время свои походы по кабацкой Москве не оставалось времени, ни сил, дни и ночи они проводили в постели. Вставали только поесть, и тогда шли по улицам, притягивая взгляды. Они пережили что-то вроде вакхических каникул тогда, только вдвоем: новообращенная менада Ариадна и забывающий все Дионисий. Но все проходит, порох, творимый на ревности, сгорает, оставляя черные подпалины. И они скатились на прежний уровень: его запойные походы, ее упреки.
— Ты опять! — бессильно отмечала она.
А его несло уже совсем другое течение. Он стал искать ту, что написала это письмо. Кто она?.. Несмотря на то, что он говорил Ирине, сам он не сомневался, что адресат письма он. Собственно, отсюда все его безумные метания по Москве и сейчас, и раньше, в поисках чего-то или кого-то, теперь он это понял. И он кружил на площади трех вокзалов и в Мамонтовке в безумной надежде встретиться. Он ее сразу узнает, почему-то был уверен он. Но тщетно…
Вообще-то ему было страшно, страшно по настоящему, когда он просыпался утром, и просто жутко, когда наступал вечер. Хотелось выть. Лучше пить!..
Он обрушился куда-то, проламывая пространство и время, как каскадер — картонные коробки. «Если выживу, поеду на Лазурный берег, и никаких каруселей и фейерверков! Только синяя-синяя небесная гладь, только теплый берег…»
— Дядюшка Джо перехитрил самого себя. Вообще, разговоры о нем интереснее с точки зрения зоологии — какое экзотическое стечение обстоятельств могло привести подобного типа к власти?.. Это что-то дикое, варварское — гекатомбы жертв, ужас, всеобщее доносительство. Где был Ламброзо с его штангенциркулем, это же его типаж?.. А уж Фройд кишит… Это говорит о том, в какой хаос погрузилась бедная страна с…
— Вечерние новости!..
Чайки, потревоженные криком разносчика, закричали взлетая, заглушив последние слова сэра Уинстона Черчилля.
Фомин посмотрел за балюстраду балкона, на котором они коротали время до заката. Полоса лазурного моря сливалась на горизонте с бледно-голубым небом, под балконом, выходящим на раскаленный за день пляж, кричал мальчишка разносчик, размахивая французской и итальянской газетами.
— … трона Романовых. Все последние чистки — это холодные истерики животного, теряющего власть вместе с последними силами и остатками разума. Впрочем, чистки тридцатых…
Файф о’клок без чая. Оттаявший стакан с зеленоватым лимонадом со льдом казалось источал тепло рядом с темной бутылкой коньяка. Трехцветный зонтик над столом замер треугольными кистями в ожидании хоть какого-то ветерка. Фомин уже клял себя, что завел разговор о начале войны, на самом деле он хотел спросить совсем о другом — о хандре, о Тоске с большой буквы, о пустоте, наконец. Этот глубоко пьющий человек должен знать, что такое депрессия, потому что в конце жизни испил ее чашу, возможно, до самого дна.
Но… Выражение лица английского премьера, озирающего горизонт, было непреклонно, так же как и чеканные слова, которые он ронял в пространство, словно не мог простить себе ни предвкушения от предстоящего обеда, ни красной заразы бушующей на одной четвертой земного шара, — непреклонно и небрежно… что значит, порода!..
Впрочем, небрежный тон и ленивый голос прославленного потомка «Мальбрука» говорили и о том, что он давно свел счеты со всеми своими союзниками и противниками, и теперь предъявляет только «гамбургский счет». Высший суд, суд истории… на правах единственного оставшегося в послевоенной Европе…
Фомина немного напрягала не то чтобы непререкаемость суждений экс-премьера, но их отточенность, выверенность и обкатанность на сотнях журналистских брифингов и дипломатических раутов, разговора как такового не получалось. Вообще, весь вид герцога словно подтверждал его же «bonmot»: история будет терпима ко мне, поскольку я имею намерение её написать…
Хлопнула дверь на террасу.
— Привет! Ты в настроении, будем играть?..
Девица в бикини официантки выплыла перед ним неожиданно, заслонив великое британское лицо гения холодной войны. Фомин, хлебнувший к тому времени достаточно для любой беседы, удивленно смотрел на нее, гадая, куда пропал англичанин, потому что ворчливый голос его все еще рокотал за столом. Официантка уже трясла его за плечо. Ему показалось на мгновение, что он где-то видел этот короткий носик, мальчишеское каре, большие серые глаза. Вчера в номере?.. На берегу?.. Пати?..