— Прощайте!.. — Она захлопнула дверь.
Фома проснулся. Мири спала, прижавшись к нему всем телом, сковав его. Он осторожно высвободился, но заснуть уже не мог… Что это за сон, который преследует его? Что это за женщина?.. Нет, уже не уснуть!.. Он выскользнул из-под одеяла, стараясь не разбудить девчонку, ее любопытство и назойливость были бы сейчас поперек.
Докторская келья была через две двери.
— Кто?..
Недремлющий страж, чего ты караулишь? Когда ты спишь?.. Фома отворил дверь. Доктор сидел на подоконнике, закинув ногу, скорее всего, он даже не ложился, оборотень.
— С ума сошел? — лениво спросил он, не шелохнувшись. — А если тебя видели?
— Тагда придетца притварятца да канца, мой слаткий!..
Доктор хмыкнул:
— Кто тебе поверит?
Фома уселся в кресло, вытянул ноги, расслабил мышцы.
— Поверят, у меня в номере осталась женщина, а я — у тебя! Мы оба в теме, шестьдесят девятые.
— Женщина это улика против тебя, да еще какая!
— Док, ничего не было, она подтвердит.
Ничего смешнее и удивительнее из уст Фомы Доктор не слышал… светская беседка.
— Что с тобой случилось, ты не болен?
— Да, Доктор, вылечите меня… — Фома выпрямился в кресле и оттянул нижние веки, закатив глаза. — Что у меня там?.. Какие-то странные сны. Мне постоянно снится женщина, которую я не знаю. Причем, не знаю, кто она такая, даже там, во сне! Понимаешь?.. Хотя люблю… Такая странная ситуация. И когда сон уходит, я с трудом могу вспомнить ее лицо. Вот сейчас я его уже почти не помню. Каждый раз, будто что-то теряешь, проснувшись. Пусто!
Доктор молчал. Замолчал и Фома, вдруг снова, въявь, ощутив эту страшную пустоту, пустоту, которую Доктор не хотел или не мог ни разделить, ни понять. Не в силах справиться с этим чувством в одиночку, Фома рухнул в глубину кресла и воззвал оттуда:
— Ну что ты молчишь? Я влюблен в мираж, в сон? Или что? Что-то такое было уже. Ты же все знаешь! Что у меня с головой? Это же все ваши штучки, ассоцианские, я чувствую!
— Любовь, — сказал вдруг Доктор и стало ясно, что он думает совершенно о другом, но в то же время это как-то странно созвучно сну Фомы. — Ты говоришь, любовь?..
— Да ничего я не говорю… — Фома уже жалел, что начал этот разговор, лучше бы спал.
Пойду, решил он, но Доктор уже встал и стал огромным, таким, что стул, на который он опирался одной ногой, щепкой отлетел к стене, и сами стены стремительно раздвинулись в пространстве, образовав фантастические своды огромного зала. Бледный и обычно несуетливый Доктор двигался так, что ломал привычную геометрию — стремительно, непредсказуемо, как птица — в огромном помещении замка, и вдруг остановился возле окна, спиной к Фоме.
Рука его, сжатая в кулак, аккуратно вошла в стекло. Стекло дрогнуло, осколки медленно и бесшумно поползли вниз, так же как и кровь, выступившая на руке. В помещении зазвенела тишина, оглушая в бесконечно долгих паузах между словами. И слова. Фома никогда не слышал, чтобы Доктор так говорил, вообще кто-нибудь: медленно, очень медленно, членораздельно до рези в ушах, мучительно выговаривая каждую букву — так, что слышно было, как канет кровь с руки…
— Я… покажу… тебе… что… такое… любовь… — Так говорил он в такт неведомому ритму.
Капала кровь… исчезли стены, замок, город, исчезла тысячелетняя война и дразнящий ее мир, исчезло все. Кругом была пустота. Не иллюзия пустоты в темноте, когда ощущается присутствие Нечто, пусть там, где-то далеко, как звезды в степи ночью, а пустота полная, абсолютная…
Фома словно парил в огромной темноте. Ничего не осталось, ни света, ни звука. Один. Потом, как призрак, проявилась под ним скала, высокая и зыбкая, как первый ледок, страшно высокая, будто он на вершине мира, вселенной, и поэтому видел все. Видел, что ничего нет, ни-че-го! И времени тоже… потому что он ощутил сердцем вечность, она промелькнула, маленькая… и остановилась, качаясь, как воздушный пузырек нивелира перед глазами.
Перед ним, но где-то очень далеко, появилась белая светящаяся точка, гипнотически притягивая и пугая. Фома почувствовал себя маленьким и старым одновременно. Он знал очень много, но знал невыразимо и чувства распирали его, разрывали грудную клетку так, что стало трудно дышать, и он закричал, вытягивая в крике из себя все: боль, одиночество, чудовищную тоску, — все! — пока хватало голоса, горла, хрипа, слез…
Вырывая из себя легкие, он стоял на вершине вечности и мира. «Плакал маленький мальчик, которому тысяча лет,» — как заклинание звучало у него в голове.
— В безумной любви одиночества
Плакал маленький мальчик, которому тысяча лет…
В прикосновении вечности, через любовь одиночества…
Плакал маленький мальчик, которому тысяча лет… -
Голос приходил и уходил, и Фома всем телом ощущал его, как пульсацию вселенной. Только какая-то маленькая, не раненная этим рефреном, частичка его, наблюдала приближение катастрофы.
— …тысяча лет любовь одиночества…
Он очнулся на холодном каменном квадрате пола. Спиной к нему стоял Доктор. Рука его, сжатая в кулак, аккуратно входила в стекло. Стекло вибрировало, осколки медленно ползли вниз.
— Я покажу тебе что такое любовь! — ударил в уши металлический шепот.
Сознание снова ушло, потом вернулось. Доктор сидел рядом и молчал. Уставший, отстраненный взгляд.
— Я никому этого не показывал, тебе первому…
И снова этот монотонный голос:
— Бесстрастная вечность любви одиночества
В маленьком теле, в безумной тоске
Плакала вечность и плакал мальчик,
Мальчик, которому тысячи лет…
— Это безумие, Док! — попробовал Фома остановить его, но картины, смешиваясь и переходя друг в друга, продолжались.
Монтажный хаос и голос, который никогда не забудешь:
— Золотой мальчик, принц крови, питаясь светом далеких звезд, рожден единственный за тысячи лет. Он продолжение рода, создатель вселенной, он — все в единственном теле. Пока. Пока он мальчик. Но в нем мириады существований, воплощение всего. Пластичен и мягок, сгусток энергии. В нем жизнь это одиночество…
Фома смотрел на Доктора, ставшего камнем.
— Познает себя. Воплотится ценой мироздания в новую сущность. На всем его отпечаток, его одиночество будет во всем. Он — энергия вечного движения, его пластика. Он будет во всем мироздании и все будет в его мироздании, перетекая из формы в сущность и обратно. Нет одного в мироздании мальчика: места для человека…
Сколько прошло, прежде чем он снова шевельнулся?.. Фоме, утомленному быстротекущими вечностями, докторская келья показалась родной и уютной, как дом.
— Доктор, шо це було? — немного очумев от происшедшего, спросил он.
— Ты видел, — сказал Доктор.
— Так это ты в любви признавался, шприц со льдом?! — ахнул Фома. — Это твоя любовь?! Или ты отвечал на мой вопрос?
Он был возмущен. Доктор пожал плечами. Он устал.
— Доктор, вы больной, — смягчился Фома. — Это же ядерная зима. Под водородным грибочком. Ты что?
— Я показал то, что есть.
— А я чуть с ума не сошел от того, что у тебя есть! Мне страшно представить, что ты еще кому-то признаешься в своей любви, Ромео! Твою Джульетту ждет большое потрясение.
— Я никому этого не показывал, тебе первому…
— И слава Богу! И не показывай! Ты больного сделаешь здоровым. Что у тебя с детством? Чем тебя кормили, что у тебя любовь, как удар копытом в морозильной камере?
Фома вскочил и стал прохаживаться, войдя в перипатетический пыл.
— Я понял, — сказал он. — Ты, проскучав все детство в холодильнике, возлюбил фреон и жидкий азот. Апофеоз для тебя вакуум, твой Эрос — ледяная пустыня. Но у нас, детей Солнца, совсем не так.
— Ну как же, помню!.. — Доктор едва шевельнул плечами. — Бессмысленные поступки, движения…
— Сам ты бессмысленные движения! Любовь, это когда вот здесь тепло, в глазах — свет, все люди — братья. И она — одна, ради которой, собственно, всё!
— Во-во, во сне!.. Но она другому отдана и будет век ему верна… так? Или мы ее вообще не помним, что еще интереснее.
— Док, ты скучен! Я поделился с тобой бедой, а ты?
— Почему же скучен? Что ты сделаешь с братьями, которые люди, когда тебе потребуется их женщина, а? А что ты сделаешь с этой женщиной, когда тебе потребуется другая?.. По-моему, очень весело!.. И это ваша любовь — одни убиты, а другие несчастны?..
— Лучше, конечно, твой апокалипсис!
— Я показал то, что существует на самом деле, правду!
— Вот и спрячь свою правду подальше. Она не для нас, она для сцены Страшного суда. Постоянно оттягиваемого во времени, кстати, во благо живущим.
— Во благо ли? Вы странные — люди, я имею в виду, — правда вас пугает, а обман притягивает, как обезьян — погреемушка. Ведь любовь, вернее, тот универсальный вселенский процесс, который вы подменяете этим понятием, это закономерность высшей математики, которая вам еще недоступна. А любая закономерность это холодность и одиночество. Любовь это одиночество. Настоящая, я имею в виду.
— Одиночество, Док, если мы говорим о людях, это извращение. Кроме необходимых периодов уединения. Это — один ночью! Вульгарно-эстрадная этимология здесь, может быть, самая верная. Это же рукоблудие, однорукий бандитизм: Джек-пот и слезы! — вот во что превращается твоя любовь-закономерность! Любовь — это двое! Как минимум.
— Во-во! А потом это ваше великое чувство почему-то проходит. Сколько раз ты уже женат?
— Один!.. — Фома улыбнулся при мысли о Мэе: кто еще так сияет по утрам?
— Это последний, — поправил Доктор. — А до этого с Лилгвой, потом на Спирали. Я еще не все вспомнил.
— Лилгва не в счет, а на Спирали — фиктивно, и оказалась, что эта сучка — Сати, то снотворное подсыплет, то слабительное… чуть не убил его!
Доктор долго хохотал. Фома, сидя в кресле, неприязнено наблюдал за ним.
— Ладно, развеселился, — сказал он, наконец. — Ты так и не сказал, что со мной? Показал всю правду про свою любовь-одиночество, а мне-то что делать? У меня этого одиночества в каждой кровати!