Продолжая наступать, Фома сбил с противника шлем и увидел страшное лицо, похожее на свое — лицо страстотерпца, безобразное как карикатура.
Он разбил панцирь Верховногоправителя и увидел чудовищное тело.
— Кто ты? — содрогнулся он, временя с окончательным ударом.
— Ты! — горько засмеялся Милорд. — Неужели не узнал?
Фома с отвращением смотрел на корчившуюся фигуру и змеящееся в хохоте лицо.
— Всякий, дошедший до этой точки во времени, становится Верховным Князем Томбра!.. — Милорд поднял меч, приготовившись к последнему удару. — Ну?
Фома вышиб его меч и поднес Эспадон к горлу своего извечного противника и прототипа.
Мири!.. Маленькая девочка на весах вселенной, одна среди хладнокровных убийц, теплый цветок, девственность и нежность которого сразу же растерзает полковник. Он остановился.
— Я не буду тебя убивать, князь, я лишу тебя силы!
Милорд побледнел, ужасное лицо его зазмеилось гримасой отчаяния и отвращения.
— Ты не сделаешь этого! Лучше убей меня! Ты знаешь, что со мной будет?! С девочкой?.. Лучше убей!
Фома засмеялся:
— Успокойся, мы никому не скажем. Ты будешь для всех всё тем же Милордом — повелителем и богом, только не принимай больше вызовов от победителей Тара-кана.
— Но зачем тебе это?
— Потому что я не хочу оставаться здесь!
— Ты заблуждаешьбся, как когда-то заблуждался я! — горько засмеялся Милорд. — Посмотри на меня, кого я тебе напоминаю?
— Покойника! — отрезал Фома, чтобы не вдаваться в подробности. — И лишенца, — добавил он, поднимая меч.
— Не-ет!..
Фома оглушил его и приставил Эспадон… и в ужасе отпрянул. Ману?..
— Мальчишка! Ты боишься признать то, что видят твои глаза? Мы все уходим в Хаос! Тысячи лет существования Ассоциации — достаточная плата за энергию Говорящего! Убей его, Верховный должен быть мужчиной в Силе!
Фома изумленно покачал головой.
— Это неправильно, что ты здесь, а тебя боготворят в Ассоциации, — проговорил он, опомнившись. — И если не я…
— Остановись! — закричал Ману, сгибаясь под страшными ударами Эспадона, но почему-то не защищаясь, а только колеблясь, как пламя. — Ты ничего не понимаешь, мальчишка! Ты не знаешь, что стоит за мной! Кто!
— Кто бы там ни стоял, я вгоню тебя в землю!.. — От удара Фомы по щиту Ману упал.
— Вставай! — закричал Фома. — И убирайся! Я хочу лишить двойственности этот мир, как невинности!
— Кто ты такой, чтобы даже думать об этом? — взревел Ману, вскакивая.
И тут Фома увидел. Эти глаза он не забывал никогда, в них любовь и ненависть были одного цвета и на одну ненависть, что сияла в глазах Фомы, этого было много. Он опустил меч.
— Так надо, — «сказали» глаза, и слова эти, непроизнесенные никем и никогда, беззвучные и безжалостные, как сияние, исходящее от них, оглушили Фому.
В мгновение ока он увидел историю Милорда, как тот, достигнув Говорящего, взломал врата Хаоса и стал его хозяином. Как приходили его последователи и он убивал их, когда они пытались убить его и даже убивали иногда, но это не изменяло ничего, потому что они оставались вместо него, они были им, он был суммой их.
— Они делали общее дело.
— Какое? — спросил Фома. — Какое дело они делают, разрушая Ассоциацию?
— Дело вдоха. Тебе дано было знать об этом, мир существует, как выдох и вдох. Не делай вид, что тебя это огорчает, потому что за вдохом снова последует выдох и Ассоциация или что другое опять расцветет, вместе с твоей Спиралью.
«Но без меня!..»
— Я этого не знал, — пробормотал Фома.
— Знал, но ты не хотел в этом участвовать. Ты не хочешь оставаться здесь, значит, ты не можешь лишить силы Милорда, но оставив ему силы, ты не сможешь уйти…
Вот и все.
Голос мягко обволакивал, глаза лучились любовью, от которой нет спасения. Фома понял, что запутался, что — попался. Вернее, ничего он такого не думал, это знала какая-то очень далекая и невнятная часть его — возможно, в Кароссе, возможно, на Спирали, а может на Сю, а он просто смотрел в эти глаза, в немом блаженстве, готовый делать все, что они скажут.
И сейчас он хотел только одного, чтобы и его пожалели и выслушали, чтобы признали его доводы справедливыми, пусть и отвели бы их потом, как докучные, но отвели ласково, с любовью, как мать, как старший брат. Он так мучился, он тысячу раз был на волосок от гибели, он хочет покоя и ласки — ласки, как лучшего заменителя воли.
— Конечно, — говорили глаза, и лучились такой лаской, что у Фомы плавились сухожилия ненависти.
— И что же мне делать?
— Убей его, — мягко улыбались глаза.
— Но девочка… ее сразу же растерзает эта придворная солдатня!
— Правильно! — сияли глаза. — Останься…
— Но… мне надо уйти, я обещал вернуться… Мэе. Если буду жив.
— Да это так. Но еще до этого ты давал клятву сайтера действовать только в интересах организации, она превыше всего! Вторая клятва ничтожна.
Фома был совсем другого мнения, но в восторге внимал единственно верным доводам. Юридически ничтожна!.. Юридическая мать!
— Значит, вы мне предлагаете стать врагом Ассоциации в её же интересах?
— Конечно. Ты все правильно понял. Если они этого не знают… незнание не освобождает их от судьбы. Но ты — знающий, и таких совсем немного! Ты должен поддерживать равновесие.
— Но формально, — продолжал Фома, весь купаясь в неге согласия, — если я останусь, я становлюсь предателем Ассоциации. Как же клятва? Первая? Не ничтожная?
— Тебя уже в этом обвиняли, это ничто.
— Но теперь пострадают и Сати, и Доктор, как поручившиеся за меня, и еще многие другие! Я не могу их подводить, они высохнут на троне Пифии!
— И Сати, и Доктор — что это такое на весах равновесия?.. Пыль! Мы все пыль, пока не пронзены светом. Вспомни, кто гнал тебя сюда. Все они выполнили свою задачу, они могут уйти. Ты должен держать весы чистыми, чтобы поддерживать равновесие.
— А можно мне его не поддерживать? — взмолился Фома со слезами благодарности, за такую милость взвешивать.
Он был потрясен, как самой милостью, так и ответственностью, вытекающей из этого. Милость многократно превосходила его достоинства, а ответственность, столь же велико — его возможности.
— Тогда умри, — с любовью сказали глаза, и исчезли…
Перед Фомой мелькнул и пропал злорадно ухмыляющийся из-под лицемерной маски смирения Ману и появился Милорд. Он был снова во всеоружии. Снова сиял черной синевой. Все сначала?!
Фома смотрел на князя и прикидывал, какой же из двух совершенно неприемлемых вариантов: быть убитым или убить — не подходит ему больше? По эстетическим соображениям…
Получалось, что убитым быть некрасиво, а убить — нехорошо. С точки зрения Мири. Это уже этика. Но с точки зрения этики Мэи, уже нехорошо было быть убитым, впрочем, Мэя не одобрила бы и эстетику подобного казуса.
Неплохие получаются весы! Вместо громадин Ассоциации и Томбра, на весах равновесия вселенной весело (весело ли?) качались две маленькие девочки. Пыль, так сказать, с точки зрения теории больших чисел и серьезных мужей, типа Ману и Говорящего. Вот где решалась проблема истинного равновесия вселенной!
Милорд приблизился и взял меч наизготовку.
— Ты все слышал? — спросил он. — Готов?
— Тш-шь! — прижал Фома палец к губам и Верховный в некотором изумлении замер. — Я в затруднении. Можешь ты мне ответить на один вопрос?
— Вопрос?.. Ты смеешься! — вскинулся Милорд, и захохотал сам.
— Всего один, простой! — попросил Фома. — Из чего состоит число семь?
— Из семи единиц! И это твой вопрос? — рыкнул Милорд зверинно. — Тогда приготовься!
— Погоди, это часть вопроса. А семьдесят семь?
— Ну, понятно, что из семидесяти семи! К чему ты клонишь?
— А из какого количества единиц состоит миллиард?
— Из миллиарда!..
Милорд без подготовки нанес удар, но Фома был к этому готов и холодно отбросил его на исходную.
— Так вот, вопрос, — продолжал он, как в ни в чем не бывало. — Если убрать из бесконечности единицу, останется ли она бесконечностью?
— Да!.. — Милорд снова обрушился на него с мечом.
«Бесконечность всегда остается бесконечностью, сколько от нее ни отнимай! Тебе ли, смертнику, этого не знать?» — услышал Фома его злорадную думу, поскольку Милорд больше не тратился на разговоры. Удары посыпались, как град, в дополнение к блещущим молниям. Но Фома ждал и этот натиск. Он дико закричал, перекрывая грохот сухой грозы и высвобождая всю ярость и неистребимую ненависть Змея в нем. От его страшного удара панцирь Милорда снова разлетелся на куски, еще одним ударом он снес ему гордый шлем с плюмажем. Небрежный тычок, и Милорд на коленях.
— А я вот так не думаю! — сказал Фома, приставляя меч к его яремной яме. — Даже без одной единицы бесконечность уже не бесконечность, а так — канитель бессердечная и бессмысленная! Мы все упражняемся в этом умозрительно, но никто не в силах сделать это на самом деле — вырвать хотя бы одну единичку из бесконечного их множества. Это невозможно, потому что это будет что-то другое — не бесконечность, потому что нарушается основной закон, который в противовес оккамовской бритве «не умножай сущностей», гласит: «не уничтожай их!» Это Равновесие и на него безнаказанно покушаться никому не позволено!
И он «кастрировал» Милорда.
— Жить будешь, тараканить — нет! — заключил он уже привычно, разглядывая поверженное тело, потом добавил:
— Берегись полковника и береги Мири, она слишком горяча для этих мест, папаша. И, главное — тщ-щ! — никому ни слова!
Он не знал, удастся ли ему уйти живым от причинно-следственной комиссии, самой безжалостной инстанции вселенной, но попытаться он должен. Он обещал девочке вернуться. Все говорят, что это невозможно. А он и не спорит, пусть невозможно. Но дайте ему попробовать, дайте сделать все возможное!..
Рядом с ним ударила молния величиной с древо познания добра и зла, стоящее на границе двух миров — Ассоциации и Томбра. Поднялся ветер и тут же внезапно стих, рассеяв пыль. Зрители встали, крича. На арене стоял один Милорд и меч его сиял, рядом с ним валялись доспехи того, кто дерзнул вызвать его на бой, и его собственные.