— Что вы такое говорите! — воскликнула Мэя. — Я совсем о другом! О дурных страстях! Страстно желать помимо его воли это грех, значит…
В своих “значит” Мэя могла зайти слишком далеко.
— Мэя, солнце мое, откуда ты знаешь о его воле? — удивился Фома. — Что мы вообще можем знать о ней? Ничего, как минимум… Поэтому сами и придумываем ее — столько уже наломали!.. Есть, кстати, одна очень поучительная история про свое собственное прочтение божьей воли…
Фома взбил подушки и сделал приглашающий жест.
— Это история про одного моего хорошего знакомого, печальнорожденного рыцаря Тристрама Безупречного и девицу любезную во всех отношениях, Изольду Прекрасную. Хочешь расскажу?
— Вы мне прошлый раз тоже историю рассказывали, и чем все это кончилось?
— Свадьбой. Неужели плохая история?
— А вы… а мы? — опасливо спросила Мэя.
Ну что ты сделаешь, мадам второй день замужем и все еще грехи какие-то мерещатся!
— Расскажу, уснем как дети! — поклялся Фома.
Разорвав глубокий бархат ночи, упала звезда и словно почувствовав это, сверчок запел еще отчаяннее, а может он завыл по поводу печальной истории, которую услышал. Во всяком случае, его вдохновенное сверло сверлило уже самые небеса.
— И он так и ушел? И они больше не встретились?..
Мэя была потрясена немыслимым в Кароссе поступком.
— Слово дал! — гордо сказал Фома. — Настоящий странствующий рыцарь! Кстати, божью волю исполнял, как он ее понимал… если вы помните, мадам.
— И ему ее не жаль?
— Жаль, конечно, а что сделаешь — рыцарь, божий человек! Честь, отвага и все такое. Опять же грех, столь немилый тебе и ему.
— Ну-у, — протянула Мэя, — как-то грустно! Вместо двух счастливых, сколько же несчастных? Это и есть ваша рыцарская любовь?
— И ваша мадемуазельская…
Фоме нравилось её восприятие этой легенды, такой земной и вместе с тем небесной, и он с удовольствием доводил историю до абсурда.
— А что? У него впереди такая жизнь, столько поединков, сломанных копий и судеб, страшных ран, скитаний, лишений… А тут одна женщина и та живая, да еще и жена любящая: ни сразиться с ней, ни выпить по-хорошему, ни, даже, о лошадях поговорить?..
Мэя молчала, обдумывая услышанное. Странность истории, на фоне придворного этикета, была очевидна, но в этом и была ее красота. Невозможность соединения, когда этому, вроде бы, ничего не мешает (подумаешь, обет дал! С другой стороны, какая жертва!) завораживала. Какое пренебрежение естеством и счастьем, обыкновенным и в то же время таким желанным? Неужели кто-то так может? Но…
— А мне их жалко, — прошептала она, наконец. — А вы?.. Вы тоже так думаете?
— Да это же ты так думаешь!
— Так это ваша история?! — догадалась Мэя. — Вы тоже уйдете?..
Фоме пришлось срочно успокаивать ее, что это вовсе не его история, разве он похож на этого рыцаря?
— Похож!
— Да что ты, Мэечка? Упаси меня Боже от таких подвигов односпальных!
Нет-нет, он думает совсем не так, совсем в другую сторону: нельзя терять ни секундочки, а тут — целая жизнь, рехнуться можно! Зачем же быть таким правым, чтобы стать таким несчастным?..
Но, к сожалению, жизнь такова, что неправых здесь нет, так же как и счастливых, просто есть умирающие от любви всю жизнь и есть — погибшие сразу, сгоревшие. И он, граф Иеломойский… в общем, как бы он ни думал, он думает сейчас так же, как и его графиня…
Когда он сам перестал понимать, что говорит, говорить было уже ни к чему. Вы когда-нибудь видели лунный свет на лице своей возлюбленной? Тристрам не видел…
Сколько раз он говорил ему:
— Ты эгоист! Для тебя принцип важнее человека, женщины даже!
Тристрам печально улыбался, упиваясь в хлам своим горем, как соловей августовской ночью, но на своем стоял твердо, гораздо тверже, чем на ногах, так как палубу его сильно штормило, впрочем, как и крышу.
— Рыцарская честь превыше всего! — говорил он и встряхивал каштановыми кудрями.
На нем был, как всегда, красный шелковый камзол и малиновый с золотом плащ, на голове ярко-красный берет, а на ногах сапоги из тонкой кожи с золотым тиснением, тоже красные. А в остальном — полный чурбан Круглого стола, с опухшей от пьянства рожей.
В этих же одеждах, теперь уже изрядно потрепанных и замызганных, он и отказался когда-то от любви прекрасной Изольды: зачем, мол, жениться? Я хочу быть свободным, искать приключений и подвигов во славу Всевышнего и твою!.. А любовь ваша, между прочим, грех и непотребство на фоне бушующей от венериной болезни Европы!.. — И ушел, напевая веселую охотничью песенку, купидон без единого члена жалости.
— Я за рыцарскую честь… любого! — уверял Тристрам Фому.
— Во-во! — Фома оглядел жуткий притон. — Только где ты здесь найдешь еще одного такого дурака, согласного за это умереть?
Тристрам упрямо тряс кудрями:
— Была бы честь — дурак найдется!
— Тоже верно! — согласился Фома. — А о ней ты подумал? Ты-то слово дал, а она за что страдает? Отдать любимую женщину старику, который, к тому же, хотел извести тебя, как ты себе это в голову-то впятил?!
— Я слово дал!
— А теперь пьешь, как индеец! Он тебя купил, как мальчишку. Ты бы послушал, что о тебе пишут, дубина! «И он ушел, напевая охотничью песенку…» Ну не срам ли, Тристрам? Высокородная Изольда ему чуть ли не в любви признается, скромно намекая на свое расположение — большего и ждать нельзя от дамы такого положения, подумать только — королевская дочь!.. А он насвистывая уходит, тоже мне чеховский персонаж!
— Чё? — не понял рыцарь. — Кто?.. Где пишут?
— Везде! — махнул рукой Фома. — На каждом заборе! Да еще и пример берут. Чего ты добился?
— Безупречности!
— Да кому она здесь нужна, твоя безупречность, Тристи? Посмотри!..
Вокруг них плавали такие матросские физиономии, что того и гляди, получишь удар ниже ватерлинии. Безупречной здесь казалась только отчаянно-шальная беспросветность, с каковой погружались в трехгрошевый напиток отпетые флибустьеры и синие от развлечений матросни портовые проститутки. Буйное братство во проказе всем своим забубенным видом пело песню: «день последний, но он мой!», — не говоря уже о ножах, что разбойно торчали в каждом взгляде.
— Это же притон, Тристрам! Нравственный лепрозорий! Где ты видишь Круглый стол?
— Судьба такая! — вздохнул рожденный в печали.
— Судьба… слово дал! Слушать тебя тошно!.. Да иди ты!..
Фома оттолкнул какого-то назойливого бродягу, который, вот уже полчаса, пытался продать ему поддельный янтарь. Он уже несколько раз втолковывал незадачливому торгашу, что янтарь размером с арбуз надо продавать на овощном базаре.
— А что это за идиотская шутка с оружием в постели? Ты не охренел — спать с женщиной и мечом сразу? Ты бы еще коня в постель положил, извращенец! Я не понимаю, как Изольда все это вытерпела и не послала тебя в дурдом, в Бедлам, к королю Лиру? Ну скажи, зачем тебе это понадобилось?
— Чтобы слово не нарушить, — глупо ухмыльнулся Тристрам.
Он и говорил-то уже плохо. Глаза его, когда-то светлые и ясные, мутно выплыли из кружки с грогом, глядя в разные стороны, но никого не видя.
— Ой чума-а! — схватился Фома за голову, шумящую уже сурово, как брянский лес. — Сам не ведает, что творит! Ведь, небось, хотелось слово-то нарушить, а, целибат-то свой противоестественный?
— Ну, вообще, конечно, жалко, — вдруг согласился рыцарь, и вздохнул с тоской. — Если бы вернуть хоть на секунду, я б ее!..
Он угрожающе сверкнул глазами в разные стороны, как мигалка милицейская.
— Точно? — подозрительно переспросил Фома.
— Точнее быть не может! Чтоб я!..
И Тристрам поклялся самой страшной клятвой, чем поверг в изумление ее постоянных обитателей. Никогда здесь не слышали столько страшных ругательств и клятв без единого слова мата.
— Верю! — сказал Фома, сам готовый клясться в чем угодно от местных напитков. — Ну, если снова!..
— А что мо-ожно? — пьяно удивился печальный рыцарь, и попробовал закурить какую-то вонючую цигарку.
Но не успел. Фома перенес его на белые утесы и бурые скалы Ирландии Ангвисанса.
— А нет другой легенды, чтобы все так же, но со счастливым концом?..
Луна стыдливо укрылась облачком, но глаза у Мэи горели за все небесные светила сразу.
— А-а! — обрадовался Фома. — Правильно, Мэя! Конечно есть, раз уж мы этого хотим!
— А почему вы ее не рассказали?
— Привык приукрашивать, — вздохнул Фома. — Сейчас организуем!..
Он легко коснулся ее головы и Мэя погрузилась в зыбкий сон, так рассказывать было легче.
Потом показал, как он встретился с Тристрамом в подозрительной таверне с пьяной матросней и дешевыми задорными шлюшками. Убрал дикую драку, которую затеял обиженный за фальшивоянтариста припортовый люд, и в которой Тристрам рассчитался, наконец, за систематический недолив рома. Только вместо себя он придумал другого странствующего рыцаря, друга Тристрама — Баламура…
— И у него получилось?! — спросила Мэя.
Только ради этого восклицания Фома готов был переписать всю историю человечества, начиная с Рахили Иакова. Ему особенно не нравился гнусный подлог Лавана, учиненный над безропотным пастухом. Впрочем, мало ли еще чего было в этой истории?..
— Еще как! Видела бы ты Изольду, не было во всем христианском мире женщины счастливее ее!
По крайней мере, первые два дня, что был Баламур, подумал он.
— А как он его перенес?
— Он не перенес, это тебе для краткости, а так они долго-долго шли, плыли, покалечили массу народа на турнирах, большой любви Изольды ради… в общем, весь рыцарский набор. Здесь главное не как, а что, Мэя! Главное, что они встретились, а как, разве это важно?
— Конечно! — распахнула Мэя глаза. — Это же любовь!
Ну, может быть, может быть, подумал Фома, но главное, чтобы эти глаза всегда или, хотя бы, иногда сияли вот так же, как сейчас.
Ночью пришел Сати.
— Девочка с тобой?..
Фома посмотрел на спящую Мэю, со мной ли она? Вот странный незакрывающийся цветок, якобы его дар, с нею…