Поэтому утро началось с маркиза. Он нетерпеливо ожидал своего заклятого врага, теша свою ненависть и тем спасаясь от извечной скуки засад. Засада, если она не любовная, это занятие для ушибленных жизнью, или сильно обделенных. Фома, расслабленный супружеской жизнью, рыцарскими историями и дикой ночкой, пошел в баню в едва завязанном халате, полоща, на ходу, рот жидкостью, которую Мэя навела против “севшего” от ночных перипетий горла.
И оказался прямо перед маркизом. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, маркиз в курсе и очень, к тому же — вооружен. У него был даже щит, который он повесил на пояс так, чтобы тот закрывал его единственное уязвимое место. Так он решил уберечься от первой русской позиции, не понимая, что самое уязвимое место у него голова. Кроме того, у него был длиннющий меч в одной руке и нож — в другой, на груди — панцирь, на голове шлем, только без забрала.
Судя по вооружению и защите, сплетни не только достигли его ушей, но и помутили рассудок. Они, по-видимому, были сильно разукрашены обозленным за бессонную ночь лакейским воображением и расшатанной нервной системой маркиза, к тому же он мог уже и пообщаться с княжной, здоровьем которой почему-то очень интересуется граф. Словом, маркиз готов был рвать и метать.
У Фомы же, кроме стаканчика для полоскания, в руках ничего не было. Он был почти как эллинская статуя в рыцарском зале музея — в кое-как накинутом халате: «утро туманное, утро древнегреческое». Его спасло только то, что, во-первых, в полном вооружении маркиз немного притомился, ожидаючи (это все-таки не высочайшая приемная и не будуар, где ожидание только бодрит), а во-вторых, появление Фомы так рано, с рассветом, было для него полной неожиданностью.
Маркиз расположился ждать долго и ожидал увидеть уставшего от ночных подвигов джентльмена — жена, княжна… короче говоря, он опять не был готов.
Не долго думая, Фома выплеснул шипящее полоскание прямо ему в лицо, стараясь промыть сонные глаза маркиза. Затем, поскольку “прямой” удар не “шел”, из-за щита (какой ум!), граф развернул ослепленного рыцаря, согнул и влепил ему “свободный”. Крик маркиза возвестил миру о том, что глаза промыты, а первая русская позиция не ведает преград.
На крик выбежала Мэя.
— Мэя! — закричал Фома, опережая ее вопросы. — Что ты там навела в стаканчике? Маркиз попробовал промыть глаза и теперь у него рот не закрывается!
— Глаза?! — ахнула Мэя. — Зачем глаза, маркиз?
Маркизу сказать было нечего. Отбросив краги, он судорожно не знал за что схватиться: за долбаные глаза или за раздолбанные тестикулы?. Но дама? но щит? но шлем? Горе его было трудно описать и он что-то вопил по поводу полного уничтожения на куски, на крошки, до мокрого места всухую!..
— И я ему то же! Зачем, говорю, милейший Вало?.. Это, говорю, полоскание для рта. А он: вот вам мое оружие, а я за это промою глаза, у меня катаракта, вижу то, чего нет, и не вижу очевидного!..
Фигура Фомы выражала глубокое офтальмологическое изумление.
— Бывает такая катаракта, Мэя?.. Мне она показалась странной!..
Он стоял во всей красе халата, опершись о меч маркиза и поигрывая ножом, глаза его при этом были невероятно округлены.
— Но кинжал мне нравится. Вы в каком магазине отовариваетесь, Вало?
— Пойдемте, маркиз, я промою вам лицо! А то граф еще долго будет шутить, — сказала Мэя, помогая несчастному разогнуться, и на ощупь, с залитым слезами лицом, перейти в комнаты.
— А вам, граф, должно быть стыдно оказаться неловким! — добавила она, подозревая за преувеличенным удивлением Фомы подвох.
Тем более, что полное вооружение маркиза, поза, в которой она его застала, крик, не оставляли сомнений относительно его намерений и того, что из этого получилось. Но странное дело, женщины всегда на стороне побежденных и униженных, и Фома, видя, как заботливо и ласково ухаживает Мэя за маркизом, даже пожалел, что пострадал не он. Однако, вспомнив, что остаются-то эти странные женщины, при наличии выбора, все-таки с победителем, он успокоился.
— Да мне стыдно, Мэечка, стыдно! — ухмылялся он, демонстрируя собой стыд, собирающийся в баню. — Я даже подарю маркизу еще один щит — на зад, тогда он будет в полной безопасности против любых промываний! Даже против кружки Эсмарха!..
Вало застонал от огорчения, что сам не придумал такой штуки. Но откуда ему было знать, что кроме прямых ударов есть еще и обводные, и что даже есть игра, построенная на этом. И будь на месте Фомы Роберто Карлос де Пушечный Удар Из Бразилии, страшно даже представить, как болели бы глаза у маркиза!..
Щит маркиза мешал ему наклоняться для промывания и он, в конце концов, убежал, пробормотав извинения Мэе и неясные проклятия всяким проходимцам.
— Ну, теперь в баню? — предложил Фома.
— Да я вас одного и не отпущу, граф! Вы еще кого-нибудь покалечите, по пути.
— А я? А меня? — обиженно вскричал Фома. — Меня только и думают, как покалечить в этом замке! Каждый раз, идя в баню, everytimeyougotobath, я рискую сильно нарушить кислотно-щелочной баланс своей жизни!
— Граф, вы даже не представляете, как меня радует ваша живучесть!
— А может, ну её? — засомневался вдруг Фома, глядя на Мэю все более любезно. — И так времени до войны меньше, чем до обеда.
— Сэр рыцарь, где ваша сдержанность? — ахнула испуганно Мэя.
— Как где?!..
Сдержанность Фомы была как раз при нём. И слава творцам, у Мэи не оказалось никакого оружия, кроме обычной неотразимости, которая, впрочем, только еще более увеличивала сдержанность графа.
7. Война за родину и девки, ночной налет и смерть с косой
На плацу, перед главными воротами, толпились люди, собрались и те, кто уходили в поход и те, кто их провожали, то есть весь двор вместе с городским ополчением. К ополченцам провожающих не пустили, вернее, когда их пустили через ворота, они бросились к Фоме-чудотворцу, требуя кто чего: исцеления, денег и даже белые билеты для родственников, несмотря на присутствие военных чинов. И все старались, хотя бы, прикоснуться к бывшему странствующему рыцарю и покойнику, а ныне почти канонизированному святому мученику графу Иеломойскому на крови супостатов Джо и Скарта.
Пришлось выставить за ворота всех, кто не имел отношения к походу и непатриотично желал комиссования своим близким. Площадь довольно бесцеремонно очистили. Особенно усердствовали в этом мероприятии военные врачи и коновалы, которые попутно признали годными для военного тягла еще несколько человек, особо рвавшихся к графу, зарвавшихся то есть в гражданской жизни.
После пополнения рядов ополченцев провожающими, король сказал краткую, но энергичную напутственную речь, пытаясь возбудить патриотизм среди присутствующих. Но это ему не удалось, лишения перевалили ту грань, до которой ищут внешних врагов в своих бедах. События последнего времени не внушали оптимизма уже никому, война была долгой и безуспешной, о чем все знали, несмотря на официальную пропаганду блестящих кампаний, и кто уходили с этого двора на фронт, те, как правило, оставались там до тех пор, пока не пропадали вовсе, и это тоже не было секретом. Как-то сама собой приходила на ум крамольная мысль, что что-то неладно в самом королевстве.
Войск у короля в городе оставалось только на личную охрану, и не прибудь отряд наемников (от экономии на Фоме) и подкрепление от сына короля, нынешнее ополчение выглядело бы весьма неубедительной ватагой оборванцев, шалящих на дорогах. Но и подкрепление, особенно из своих, усталых и измотанных людей, не бодрило глаз народа.
В общем, атмосфера была гнетущей и совсем не праздничной, вопреки стараниям военной канцелярии; даже воинские флаги висели понуро и виновато. Оставалась только вялая вера в чудо и в чудо-рыцаря, который каким-то странным образом умудрялся выходить невредимым из любых передряг, что нападения разбойников, что поединок, что могила, оставаясь при этом все тем же рыжим, хотя и недоканонизированным. Но поединок это одно, а война совсем другое, тяжко думали в толпе.
Разрешение прощаться внесло еще и некоторую истеричность в общую атмосферу, люди прощались навсегда и знали это, и все равно не верили. Тревога и безнадежная печаль полыхали своими пепельными крыльями на плацу королевского замка, нивелируя лица. Плач и крики, сначала слабые и робкие, вознеслись над крепостной стеной и возбудили такой же крик по ту ее сторону, где толпились горожане. Играл оркестр, но никто его уже не слышал, а толстому тенору-гермафродиту посоветовали заткнуться по добру по здорову.
— Да-а! — разочаровался Фома. — Боевая и политическая подготовка нашей армии вызывает здоровый пацифизм, вплоть до дезертиризма! Как мы будем побеждать с такой армией, Доктор всех рекогносцировок? Это же прямая и явная диарея, при виде врага!
Доктор пожал плечами, со вселенской скукой глядя на толпу прощающихся, к которой позволили, наконец, присоединиться и людям за воротами. Правда, графа с его окружением отделили от ворвавшегося народа гвардейцы Блейка на лошадях, чтобы не превращать прощание в оздоровительный сеанс. Вмиг две толпы смешались, породив невообразимый шум, где слилось все: прощальные крики, обещания, слезы, последние напутствия беречься от сквозняка и слишком частого употребления мыла, — хриплый зов войны и беды слышался во всем.
— Я удивляюсь тебе, — сказал наконец Доктор. — Почему ты участвуешь во всем этом? Можно было просто двинуться навстречу Хруппу и разобраться с ним! Потом бы армия успешно выровняла ситуацию. Нет, тебе был нужен титул и вся эта возня с войной, походами!..
— Доктор, милый, не ты ли меня сюда засунул? А когда я спрашивал, что мы здесь делаем, ты говорил, что все идет как нельзя лучше и не надо торопить события. Вот я и не тороплю.
— Ты опять валишь все в одну кучу.
— А, Док! — отмахнулся Фома. — Если уж на то пошло, то жизнь — одна большая куча!
— Я даже не спрашиваю — чего, зная о твоей оздоровительной практике у Сазоныча.
— И правильно — куча и все… И потом, ты не понимаешь, у меня же здесь доля трофейная. Я, как говоря