т теперь, участвую в этом бизнесе. Учредитель! Дольщик!.. — Фома рассмеялся.
На общем фоне это выглядело кощунственно. Впрочем, великомученик, что возьмешь?
— А если мы втихомолку разберемся с Хруппом, а потом армия, как ты выражаешься, выровняет ситуацию, кто мне поверит, что это сделал я?.. Никто!.. И сильно ограничат мое участие в прибыли. А я терплю убытки, война идет в моих пределах. Сюзерен! Опять же имение содержать, Мэю, я человек семейный, положительный, я за войну с человеческим лицом, то есть с трофеями…
— Так ты имение свое защищаешь или трофеи собираешь с человеческим лицом?
— Одно другому не мешает. Я защищаю свой очаг, а по сему имею право на потребительскую жестокость, чтобы Мэечке было на чем мягко спать. Когда уже увижу нивы родные и избы серые… мои? — сменил тональность Фома. — Еще с пенатами и ларами знакомиться, вдруг прохвосты? Кто Мэю охранять будет, пока я буду битствовать?..
Он видимо поскучнел, но ненадолго.
— Заделаем Хруппа, дыру, — снова оживился он, — поселюсь здесь анахоретом, вино из королевских погребов дегустировать. Оно сногсшибательное, ты не заметил?..
— А насчет способа военных действий, — вспомнил он, посмотрев на сотоварища, — вряд ли мы обойдемся без подкрепления, Док, это же война, не какие-то там дыры!..
Словно в ответ ему раздался новый всхлип толпы, было дано предупреждение горном.
— Строиться!..
Толпа колыхнулась вправо, влево и закружилась прощальным водоворотом, мелькали руки, платки, искаженные лица. Смотреть на это было больно и поэтому Фома продолжал воинственные речи, на контрапункте:
— Война кипит в груди каждого мужчины. Это его мечта!.. Только там, среди товарищей и вшей, он может оторваться по полной программе и отождествиться с героями, когда сидит рядом с ними на корточках в окопах, в чистом поле или кустах! Ни жены — пилы, ни ежедневных забот о куске хлеба, знай себе воюй!
— Только убивают чуть-чуть, — меланхолично заметил Доктор.
— Зануда!.. Да ты взгляни на эти лица! — показал Фома на угрюмые физиономии солдат. — Под этими масками прячется вожделение, чтобы не расстраивать родных. Ведь всех их ждет любовная игра со смертью, у каждого будет великое право убивать. Заметь, у каждого! — повторил он с пафосом.
И Доктору показалось, что действительно под нахмуренными лицами ополченцев, таится хитрая усмешка: «вот, ужо, наубиваемся!..» Чушь какая-то, одернул он себя.
— Много ли здесь в городе поубиваешь, да и в деревне тож? — спросил Фома риторически, и сам себе ответил:
— Не много. Здесь убивают только избранные. А там!.. Там избранные все!
— Прямо военный пиит! — усмехнулся Доктор. — Киплинг!
— Док, я подозреваю, что ты ждал меня не у главпочтамта, а в Румянцевской библиотеке!.. Нельзя столько земного читать с неземными мозгами…
Несмотря на свои пропагандистские речи, Фома был несказанно рад, что Мэя не участвует в этом дурацком параде-прощании. Маленькая девочка слишком хорошо чувствовала настроение толпы и могла заболеть от одних только воплей. Она сама отказалась прощаться на людях и Фома облегченно вздохнул. Что-то она там делает сейчас?
Он задрал голову, но в его окне ничего не было видно.
— А что, все жены — пилы? — иезуитски поинтересовался Доктор, словно подслушав его мысли.
— Да, Док! — засмеялся Фома. — Только одни — по маслу, другие — по дереву, а третьи — по металлу! Так что готовься!
— Это общее заблуждение, — махнул рукой Доктор. — На самом деле, сначала она — по маслу, потом — по дереву, а в конце не только металл, алмазы крошит! Поэтому, готовься сам, это грозит тебе!
— Нет, Доктор, есть еще та, одна, которая — по тебе, и это тебе точно не грозит!
— Пила по тебе? Да ты мазохист, оказывается, любишь, когда тебя по живому? А ночью говорил, что жертва это не твой стиль.
Разговор сразу прекратился. О ночных происшествиях Фомы они, по молчаливому согласию, не говорили, словно предоставляя друг другу свободу думать по этому поводу все, что заблагорассудится, но при этом не докучать своими выводами, пока; тем более, что до выводов дело никак не доходило, странная была история…
В это время на затихающей площади раздались какие-то совсем не регламентированные крики и ругань. Еще не старая, но довольно грузная женщина, в туалете придворной дамы, нападала на Мартина-старшего.
— В чем дело? Кто это? — спросил Фома у оруженосца.
— Мамаша Мартина-младшего, — пояснил тот. — Мадам Зи.
— А-а! Любовь встретилась с мобилизацией! Судя по фрезерному звучанию ее имени, мадам не просто пила, победитовый резец. Бормашина с ядерным приводом! Это, Доктор, самый страшный вариант, с такими долго не живут. Она его рассверлит. Теперь я понимаю ее мужа-воздухоплавателя.
— Ты что мне обещал, негодяй? Что говорил, тюфяк старый? — кричала, меж тем, мадам Зи, подступая к Мартину и явно намереваясь ударить.
На старшего церемониймейстера было жалко смотреть. Он выставил перед собой длинный жезл, с которым не расставался никогда, словно боясь, что его стащит Мартин-младший, и пытался укрыться от плещущих рук мадам. Внимание толпы немедленно переключилось на них. Женщина, каждой из своих форм превосходящая старика, грозно нависала над ним.
— Ты что, ты что? Ты соображаешь, где ты? — пытался он урезонить разгневанную женщину. — Уймись, я тебе потом все объясню!
— Когда потом?! — возмутилась мадам Зи. — А?.. А если бы я тебе говорила «потом»? Тебе бы это понравилось? Потом, видите ли!.. — Она была уже на опасном пределе. — Когда потом, старший церемонило?! Когда мой сын будет уже в грязных окопах? Да я сейчас тебе!..
Разъяренная мадам Зи бросилась на церемониймейстера, невзирая на выставленный жезл.
— Я, как честная женщина, отдала тебе самое дорогое!.. — Сыпались удары. — А моего сына в армию?! Козел старый!..
Что она такое дорогое отдала старику, никто сразу не понял, слишком преклонный возраст церемониймейстера и габариты мадам Зи вводили в заблуждение: может грудь?.. Нравы двора не считались с женской честью, если у нее не было сильного покровителя. Когда же, наконец, на плацу догадались, что самое дорогое для мадам Зи, смех грянул хором, как облегчение, как маленькая, но необходимая разрядка в напряженной атмосфере прощания.
Видя это, Иезибальд IVне стал останавливать представления, лишь тяжело ухмылялся.
— Твой сын за мной, как за каменной стеной, да?! — кричала мадам Зи, видимо, передразнивая обещания Мартина. — Ну, погоди! Куда ты теперь пойдешь, а лысый черт? Только не ко мне!
— Сказочная страна, Док! — вновь подивился Фома. — Можно потаскать за волосы члена правительства прямо у военкомата. Где еще такое увидишь? Сколько матерей на Руси готовы отдать за это свои пенсии!
Старому Мартину пришлось-таки ретироваться во дворец, под смех и улюлюканье толпы. Сочувствием здесь и не пахло. Не исключено, что еще и потому, что главный церемониймейстер, пользуясь служебным положением, давал обещания не только вдове. Прозвучал сигнал и отряд начал строиться. Мадам Зи увели под руки. Потратив все силы на выяснение отношений с горе-любовником, она не успела толком попрощаться с сыном и теперь рыдала в голос, повторяя его имя.
Желая выглядеть молодцом в глазах его величества, Мартин геройски выкрикнул:
— Мать, не плачь! Я обещаю тебе принести неприятельскую голову!
— Я желаю только одного, мальчик мой, чтобы ты возвратился пусть и без головы, но здоровый! — благословила его мать большим кругом.
Что тут началось!.. Смеялись даже наемники, плохо понимающие по-каросски.
— На месте шага-ам арш! — раздалась зычная команда Торка.
До прибытия на место он командовал сводным отрядом наемников и ополченцев. Для многих война началась именно с этой команды, но прелюдией к ней и последующим аккомпанементом стало напутствие мадам Зи, и еще долго отряд хохотал над её благословением сыну.
— Мартин! — кричали солдаты. — Хрен с ней, с головой, главное, чтоб остальной был не ранетый!
— Как тебя угораздило, дружище? Ты же говорил, что у тебя всё в порядке? Гоголем вчера скакал, хороводил!
Они были в передовом отряде колонны и видели с городского холма, как дороги, одиноко выходящие из тесноты столицы, распускаются веером многочисленных путей, трактов, дорожек дальше, на широком приволье.
— Сам не понимаю, ваше сиятельство! — недоумевал Мартин, неумело трясясь в седле. — Все было нормально, но уже утром кто-то решил, что я должен воевать. Я — воевать! Бред какой-то! Других что ли нет? И ничего сделать было уже нельзя, все подписано королем!.. Ума не приложу, кто вломил?
— Так ты же говорил, что мать сама тебя благословила? Да и Мартин все равно собирался тебя записать в рекруты!.. — Фоме доставляло истинное удовольствие беседовать с чудесным отроком, совершенным плодом гниющего дерева.
— Не, ну мать-то я уговорил быстро, сказал, что повешусь немедленно!
— И она поверила?
— Во всяком случае одумалась и от страсти своей излечилась, перекинулась на Мартина!
— Как? — поразился Фома. — За день, за несколько часов она успела обаять такого занятого человека?
— Да чем он занят, старый пердун? Весь день гоняет меня и других помощников, а сам валяется на диване? Обаять его не трудно, а вот заставить его ответить на обаяние, отреагировать, вот что по-настоящему подвиг и мама это сделала! Добилась даже того, чего уже лет пять с ним не случалось. Он сам говорил.
— Так в чем же дело?
— А черт его знает! Только прошение куда-то пропало, а королевский указ подписан.
— Может, ты его обидел чем, он и не подал прошения?
— Да чем я его мог обидеть? Я его даже про здоровье стал спрашивать каждый час, чего раньше никогда не делал!
— Ну-у, Мартин! — расхохотался Фома. — Ты свел насмарку все материнское обаяние! Ну, кто ж так внезапно о здоровье-то справляется, да еще так часто? Ты бы уж тогда прямо спрашивал: вы еще живы, ваше превосходительство?
— Что здесь такого? Интересуюсь здоровьем! — пожал плечами Мартин.