Но даже после этого конфуза Дебой был провозглашен национальным героем и Спасителем отечества, что, впрочем, сплошь и рядом случается с правителями, доведшими свою страну до края пропасти. День поражения был объявлен величайшей Победой в истории Гимайи, война — освободительной, народной и справедливой, с оттянутой во времени победой («Победа будет за нами!» «Дебизм победит!»), Дебой — генералиссимусом всех времен, народов и пространств. В непомерном возвеличивании Дебоя гимайцы нашли силы продолжать свою жизнь в нищете…
Грянул полдень… Новоиспеченный сюзерен, восстановивший целостность своих земель и даже расширивший их, граф Иеломойский, не стал дожидаться приятных последствий победы и покинул лагерь кароссцев, после того, как первая атака опрокинула Дебоя.
— Прощайте, граф, — ухмылялся старый генерал.
Он посвежел за эту ночь, словно вдова, прервавшая скорбный пост по супругу жаркой ночью с заезжим молодцом.
— Признаться я был не прав… Господа!..
Арбел махнул рукой своим штабникам, которые цвели тем же греховным развдовевшимся цветом. Офицеры поклонились церемонно и немного комично, как бы призывая не казнить, и подошли, печатая шаг, к графу. На вытянутых руках у них лежал меч необыкновенной длины и красоты. Эфес его был инкрустирован бриллиантами, а гарда с причудливым орнаментом — отлита из какого-то легкого и прочного белого сплава. Эспадон! Да еще какой! Сталь его ровно гудела бело-голубым пламенем.
— Ну что вы, генерал?! — лицемерно пел Фома, но глаза его горели, как у кошки перед птичьей клеткой.
Перед этими игрушками он никогда не мог устоять. У Ирокеза появился достойный партнер.
— Зачем вы это? — продолжал гундосить Фома, заставляя остальных чувствовать себя приятно и причастно к совершающемуся разгрому.
— Бери, бери, граф! — прорычал со своего места Иезибальд, он прибыл всего час назад и был уже в восторге и от новостей и от подогрева королевским вином, с которым никогда не расставался.
Все происходило в огромном походном шатре его величества.
— Ты заслужил этот славный подарок! Жди нас во дворце, если уж тебе так надо… к молодой жене! — его величество понимающе и даже одобрительно хохотнул. — Мы доведем дело до конца и устроим великолепный обед в честь победы над Дебоем!..
Король есть король, понимает, отец родной, что обед это главное на войне, её венец!
— Благодарю вас, ваше величество!
— Между прочим, меч принадлежал первому графу Иеломойскому, — сказал генерал. — Брату короля Иезибальда Первого, сэру Артуру. Великий был воин!
— Да, — величаво перебил его король, тоже впадая в эпическое настроение, — брату моего прадеда. Славные были времена и воины!..
У его величества, похоже, теперь все было славным — времена, люди, подарки.
— Так что я считаю, он по праву принадлежит тебе, нынешнему графу Иеломойи!.. Швепс, вина!..
И еще вина, и еще… с трудом вспомнили, что, пока война не завершена, опасно оставаться так далеко от преследующей противника армии.
— Кстати, если надумаете повоевать, — сказал генерал напоследок, когда они уже вышли из шатра. — Место в штабе для вас и для вашего друга всегда найдется. Хотя…
Бравый вояка недоверчиво усмехнулся…
— Хотя я до сих пор не понимаю, что вы там сделали со своим приятелем? Противник убегал так, словно видел сзади что-то совершенно ужасное!
— Мы поиграли с ними в смерть, — сказал Фома, приторачивая Эспадон и дюжину бутылок в кожаной оплетке, еще один подарок короля, к седлу. — А люди не любят в это играть по чужим правилам.
— Вы большой шутник, граф, я это сразу заметил, да и прибывшие кое-что рассказали, но никто, похоже, не знает, когда вы действительно шутите, а когда говорите правду!..
Генерал хотел сказать приятное, поэтому лез напролом, стараясь загладить вчерашнее.
— Я всегда говорю правду, — пожал плечами Фома и запрыгнул на вороного, — а это неблагодарная участь. Прощайте, ваше превосходительство, надеюсь, я вам долго не понадоблюсь!..
8. Пари за родину
Фома скакал по родной Иеломойщине, наслаждаясь ее видами и королевским вином. Его фиолетовый плащ с желтым подбоем, с генеральского плеча — графа попутно возвели в генералы, — картинно развевался на ветру, а летящие за ним шлейфом пузыри и брызги великокаросского «шампанского», создавали полную иллюзию движения кометы или шаровой молнии. Но сам Фома себя не видел, скакал во весь опор, наслаждаясь стремительной скачкой, пил же он на ходу вовсе не из гусарства, а чтобы заглушить голод и залить пылающую полноту в груди — хорошо!..
А места вокруг были!.. “Давно надо было завести домик в деревне, — расслабленно размышлял он, позволяя вороному переходить в такие минуты с галопа на размеренную рысь. — С ручными стрекозами и трактирами!” Не видно было только драконов для завершения идиллической картины.
— Ненаглядная сторона! — начинал он вдруг орать во все горло, но никак не мог вспомнить слов песни дальше, поэтому пел все, что придет в голову под этот мотив. — Здесь тыг-дым я не был, здесь тыг-дым!..
Люди по дороге попадались все больше приветливые и, если не успевали смыться в кусты, то кланялись, сходя на обочину, странному верховому, сплошь увешанному оружием и бутылками. Но большинство из них экологично убегали в лес. Красота!..
— Люди! — орал им вслед граф. — Я вас люблю, хоть может быть и погибну в этой чертовой дыре!
Любимые им люди с пониманием прятались в кустах и не выходили до тех пор, пока крик графа не стихал вдали. «Сумасшедший, граф!» — с уважением смотрели они вслед.
— До-ок! — кричал тогда Фома. — Докто-ор! Ты где, отзовись!..
Но Доктор не отзывался…
Когда Фома увидел свой любимый трактир с гулкой железякой на бревенчатом углу, он понял, что умудрился не то чтобы заблудиться, но сделать огромный крюк, спеша. Голод его к тому времени было уже невозможно описать словами: казалось, все внутренности, нахлеставшись с ним шипучего вина, вопили теперь о закуске, грозя перегрызть друг друга немедленно.
В трактире Томаса уже знали, что едет какой-то больной и зовет доктора, — народная почта. И приготовились. Фома, несмотря на пароксизмы голода и славный шампанский шум в голове, сумел-таки заметить направленные на него стрелы и вовремя остановить коня.
Из-за живой изгороди перед трактиром торчал, по меньшей мере, десяток голов, столько же пряталось в придорожных кусах. Слава кругам, вооружены были единицы.
— Э, э!.. — Круто натянул он поводья. — Так не годится!.. Перед вами национальная святыня, господа! Герой и мученик в одном лице, героемученик, в общем! Генерал!
Никакой положительной реакции на чины и титулы, в виде склоненных голов и повинного воя, он не увидел. Даже на «генерала» крестьяне запаса не рухнули ниц. Наоборот, казалось, что стрелы задрожали на натянутой тетиве от желания познакомиться с национальной святыней поближе и, главное, поглубже — сердечно.
— Томас! — закричал тогда Фома, поднимая руку в знак того, что не собирается воевать. — Тезка!.. Посмотри, кто к тебе приехал! Председатель Независимого Пенсионного Фонда Его Величества Иезибальда Четвертого, сэр Томас, ныне граф Иеломойский-Бризан!..
Так называлось местечко, где они разгромили сводный отряд Хруппа и гимайцев, и так звучал теперь титул графа.
— Ну-ка, выходи побыстрее и облобызай своего господина, дубина!..
Дверь трактира нехотя, со скрипом, отворилась и оттуда вышел, подслеповато щурясь на солнце, здоровяк Томас. Из-под руки его выглядывал маленький слепой поганинец, со скрипкой, как с ножом.
— Ну? — спросил Фома. — Не узнаешь что ли, старый хрен?.. И долго я буду тут стоять под прицелом этих молодчиков? Или вам королевский указ не указ?!
Старина Томас всплеснул руками, как это делают люди, совершенно не умеющие удивляться, но вынужденные.
— Сэр Томас! — заныл он невыразительно. — Какая радость!
— Нечаянная!.. — Горячил Фома коня, чтобы, в случае чего, сразу оказаться за спиной лучников. — Я вижу, как вы обрадовались! Хоть бы с прицела сняли, радостные мои!
Луки неохотно опустились, но стрелы из них пока еще не вынимались.
— Ну, так как мы будем выражать радость? — спросил Фома, все еще не трогаясь с места; льстивый голос трактирщика его не обманул, несмотря на состояние близкое то ли к пьяной эйфории, то ли к голодному обмороку.
— Где счастливый плач, где хватание моей руки и целование стремени для мольб всяких? А, старый хрыч?.. Или я не на родной сторонке? Всех выпорю на конюшне!..
Луки снова поднялись на уровень его груди и Фома вспомнил, что она ничем не защищена.
— Может быть! — добавил он миролюбиво. — Не надо воспринимать все так буквально, господа!
Несмотря даже на такую интонационную уступку, «господа» были непреклонно напуганы, стрелы могли вот-вот сорваться с дрожащих струн…
— Ну ладно, может кто-нибудь подойти и взять у меня королевский указ? Или что, Томас? — спросил Фома совсем другим тоном.
За изгородью произошло совещание и хвала местному Гермесу нашелся один грамотный или, вернее, смелый человек. Из кустов вышел древний старик, которого, скорее всего, никому не было жалко, и он, слепо тычась палкой во все стороны, едва нашел правильное направление. В то же время Фома успел заметить, как кто-то порскнул в лес, мелькнув беленой рубахой и портками…
Старик шел явно мимо.
— Ау, дедушка, я здесь! — подавал ему сигналы Фома. — Смотри не уйди в Гимайю, там теперь долго кушать будет нечего!..
Получив бумагу, дед деловито обнюхал ее и вприпрыжку поковылял обратно.
— Настоящая! — проскрипел он, непонятно что имея в виду — бумагу или печать.
Дед умел грамоте носом.
— Сукины дети!.. — Гарцевал граф на вороном. — Всех обложу налогами и правом первой ночи! Да — каждой! — вспоминал он краткий курс бесконечной истории партии дармоедов своей родины.
Наконец, бумага была прочитана и из-за изгороди раздался плач-причитание, по силе неискренности не уступающий прежнему радушию трактирщика. Плач набирал силу, но из-за живого забора никто не появлялся.