— Ваше сясьво! — донеслось, наконец, до Фомы. — Ведь мы что? Ведь мы скоты, бараны и свиньи! А вы кто? Вы отец нам родной!
— Ну, конечно!.. — Фому такое родство не устраивало.
— Да что же это такое, выйдет уже кто-нибудь меня встречать?! — вскричал он, и рискнул сам поехать навстречу своим рабам.
Те, как стояли, так и упали, забыв о стрелах и моля о пощаде. Волшебная сила неравенства вновь потрясла графа. И лицемерие. Впереди всех бревном валялся Томас. Не забыли еще иеломойцы озорной нрав своего короля и оторванную голову Джофраила…
В трактире было все по-прежнему, даже лошадь с кучей на картине нисколько не постарела от мух, и Фома, проходя, растроганно подмигнул задумчивой кобылке, как старой знакомой. А вкусив, с невесть откуда взявшимся коньячком, неизменное жаркое, сегодня с яблоками, он раздобрел и пообещал скоро всех освободить. Внутренне, добавил он, подозревая, что свобода, как таковая, здесь никому не нужна и даже опасна, впрочем, как и везде. Кому вообще нужна эта свобода?..
— Мы примем декларацию внутренних прав человека, — пообещал он, поднимая очередной тост.
Пить с простым народом это всегда праздник. Публика со спешным обожанием напивалась, прекрасно понимая, что больше такого случая выказать любовь господину может и не представится. Никто не скучал, только Томас бойко стучал мелом по своему черному графитовому кондуиту, записывая выпитое и съеденное на графа, да дедок, что нюхал королевскую грамоту, тайком сливал спиртное в грелку на груди, ибо больше не мог, а отказаться от выставляемого не позволяла неизвестная жизнь впереди. В конце концов, его даже слегка побили, но как-то вяло и не заинтересовано, больше для графа. В общем, картина продолжала оставаться идиллической и нарушал её только трактирщик, со своей неистребимой тягой к прекрасному.
— Можно он поиграет? — в который раз спрашивал он у Фомы и выталкивал перед собой слепца.
Тот рыдающими белыми глазами таращился на графа. Уже в течение часа скрипач угрожающе держал наизготовку свой страшный инструмент, ожидая только команды. Но команды не было. Несмотря на антрепренерские усилия трактирщика, дать слово своему виртуозу ему не удавалось, Фома всякий раз находил предлог отложить столь важное мероприятие.
— Я еще не готов воспринимать эту музыку! — останавливал он взвивавшегося было скрипача. — Жизнь и без того, полна невзгод!..
И они, эти невзгоды, не замедлили появиться…
Дверь в трактир открылась пинком, как в добрые времена старины Джо и на пороге вырос огромный, иначе и не скажешь, человек. Фома немо уставился на него, потом на трактирщика: вас ис дас?.. Он был поражен и не мог оторвать глаз от вошедшего. Невозможно было представить двухсотведерную бочку в лучшем антропоморфном исполнении.
Это был один из тех самородков, что валяются обычно по тридцать три года на печи, а потом, войдя во вкус, и остальные… сколько останется. Но некоторые встают, на диво окружающим. Перед Фомой, как раз и стоял такой Илья Муромец, Человек Гора, Новый Гулливер. Скарт и Джофраил были, конечно, богатыри, но только вместе они могли поспорить с этим исполином.
— Кто это?
— Ольгерд, управляющий! — прошептал Томас задушенным шепотом, и Фома вспомнил человека, бросившегося в лес при его появлении у трактира.
Управляющий окинул взглядом залу. Вот он, настоящий хозяин, понял Фома, когда и на него посмотрели как на очередную вошь. Тишина неуютно помахала крылышками и он в первый раз пожалел о том, что скрипач не играет какую-нибудь токарную фугу, типа: хоц тоц перевертоц!..
— Что здесь происходит? — индифферентно поинтересовался толстяк, разглядывая картину с кобылой, потому что видеть людей он безмерно устал.
Кобыла, естественно, молчала, медитируя на кучу под собой, Фома молчал, так как его не спрашивали, остальные молчали по статусу и по состоянию. Ничего, вроде бы, особенного не спросил управляющий, но вопрос повис, как гроздья гнева.
Ольгерд оторвался от картины и чиркнул взглядом по трактирщику. Томас нервно вытер руки полотенцем.
— Ничего, — пожал он плечами. — Вот, новый хозяин… кажись! — поспешно добавил он. — Мы тут… эта, тебя поэтому… ждали.
— Дождались!.. — Ольгерд вторично окатил зал холодным взглядом.
Валяющиеся тела, беспорядок на столах, простецкий вид графа (генеральский плащ Фома скинул, дорогих сапог не видно под столом) — нет, так хозяин не приезжает, Ольгерд это твердо знал, он встречал уже не одного! «Графья», сколько он помнил, приезжали разодетые, на шарабанах, с девками и свистом всей придворной гоп-компании, три дня гуляли, пропивали все и вся (точнее то, что позволял найти управляющий), а потом возвращались побираться к королевскому двору.
Ворочает делами здесь он, да так, что в каждой деревне у него Ясная Поляна.
— Где? — спросил он трактирщика.
— Кто? — не понял тот. — Хозя?..
— Бумага!!
— У… у них!
Что-то будет! — читал Фома радостное ожидание на восторженно хмельных лицах своего народа.
— У кого?! — продолжал нагнетать обстановку Ольгерд.
Фома дружески помахал рукой.
— У меня, — доверительно сообщил он, разливая вино по стаканам и делая приглашающий жест, потом достал бумагу и помахал уже ею, поскольку приглашением пренебрегли.
— Хотите ознакомиться, молодой человек?
— Бельмастый! — проигнорировал его предложение толстяк. — Дай бумагу!
Скрипач протянул руку к бумаге. Фома отдернул руку. Бельмастый прекрасно видел!
— Чудо! — закричал Фома. — Скрипач прозрел! Теперь — на фронт! Родина в опасности, каждый скрипач на счету! Мы тебя сделаем барабанщиком! — пообещал он бывшему слепцу. — Куд-да?!
Бельмастый хотел спрятаться за Томаса, но Фома вытащил его оттуда и посмотрел на Ольгерда.
— Что и за стол не сядешь, любезный? — удивился он. — Нехорошо! А вдруг я действительно твой хозяин. стыдно будет!
— Мой хозяин король! — юридически грамотно огрызнулся Ольгерд.
Но к столу подошел, так как скрипачу Фома бумагу не давал и в то же время боялся отпускать его от себя: тот мог сразу заиграть от страха перед фронтом что-нибудь убийственное, а момент уже прошел. Прочитав бумагу и тоже понюхав (надо будет обратить внимание на запах, подумал Фома), Ольгерд высокомерно поинтересовался:
— И кто мне может поручиться, что граф Иеломойский это ты? Насколько мне известно, он должен воевать. И бумага говорит о том же!
— Тут тебе, дружище, придется поверить на слово! — улыбнулся Фома. — Просто привыкнуть к этой мысли.
Но к этой мысли управляющий привыкать не хотел, у него уже была одна, своя, заветная: хороший граф — мертвый граф, — и он медитировал только над нею.
— Этого мало, чтобы я отдал тебе ключи от замка. Докажи, что ты граф!
— Как же я тебе докажу? Если ты даже бумаге не веришь!
— Я верю только своим глазам, а они графа здесь не видят!
Фома понял, что тут, в глубинке, совсем одичали без твердой руки хозяина и дальше разговор может пойти по принципу: а ты кто такой?! — поэтому, задумавшись на секунду, предложил пари.
Пари!.. В жизни нет ничего более интересного! Заслышав это слово, оживают даже мумии египетских фараонов, чтобы доказать радиоуглеродным излучением, что они самые древние. Нечего и говорить, что в трактире встали из-под столов даже те, кто мертвецки спали еще до появления Фомы, — мумии, только не набальзамированные, а проспиртованные жегом.
— Пари?.. — Ольгерд недоверчиво кривил губы.
Что-то ему не нравилось, может быть, слишком наглая рожа этого проходимца?
— Какое?
— Любое, выбирай! — в запале сказал Фома, думая, что ему тут рыцарский турнир и другие придворные куртуазности.
Но Ольгерд прожил жизнь без благородных забав и знал, что самый простой и быстрый путь к победе — очевидный, главное, не стесняться своего преимущества! Он был стихийным антибернштейнианцем: процесс — ничто, результат — всё!.. Практик, одним словом.
— Любое? — переспросил он с простецким видом. — Ну, что ж, ты сказал, я тебя за язык не тянул. Тогда взвесимся, кто тяжелее!
— О-о! — зарыдали присутствующие в восторге.
Ольгерд хохотал вместе со всеми. Фома понял, что погорячился, когда увидел, как колышется огромное, тело управляющего — это был океан в штанах, кит на суше! Толстяк оказался редким циником!.. Взвешиваться!.. Он почему-то думал, что Ольгерд предложит какое-нибудь единоборство, где всегда есть элемент игры, случайности, пользоваться которыми скрупулёзно учили в Ассоциации — поединок на дубинах, кулачный бой, бросание бревна, шахматы, наконец, но это?!
— Может быть, все-таки, поединок? Любой!..
Нашел дураков! Чем тебе взвешивание не поединок, глумилась кабацкая братия, довольная отомстить господствующему сословию за столетия унижений: тоже один на один, все честно!
— Взвешиваться! Взвешиваться! — орали вокруг. — Кто победит, тот и хозяин этих мест!..
Все были просто влюблены в идею пари, крамольную по своей сути, это был политический демарш — дерзко попирался королевский указ! — и вместе с тем, вроде бы шутка — игра, пари! Нет, к народу не подкопаешься, он всегда прав!
Ольгерд сдержанно сиял.
Дальнейшее происходило очень быстро, как в кино. Пока граф пребывал в некотором замешательстве от собственного легкомыслия, где-то уже нашли толстый брус, перекинули его через высокие деревянные козлы стоящие во внутреннем дворе. Туда же забросили самого графа и объявили: кто окажется вверху, тот и проиграл, — что, в общем-то, было очевидно.
После этого «кино» стало происходить непосредственно с Фомой, причем в жанре саспенса.
Ольгерд не просто оседлал своеобразные качели, он решил проучить графа-самозванца, поэтому обрушился на свой конец бруса со всего размаху — вдруг! — использовав два рядом стоящих разрубочных пня, как ступеньки и трамплин, и Фома, не ожидавший такого коварства, пустым ведром взмыл в небо. Он летел, кувыркаясь, выше исполинских деревьев, рядом с испуганными птицами и ангелами, летел сосредоточенно и даже угрюмо, думая только об одном: надо набирать вес! надо кушать каши и сдобы! надо жрать картошку с салом, наконец!..