Потом он увидел, что земля круглая и маленькая, что скоро вечер и пора возвращаться, а также — Доктора, который ёмко постучал пальцем по собственному лбу, намекая. Впрочем, Фома уже и сам почувствовал всю силу закона тяготения: его неотвратимо «потянуло» назад. Только сейчас он осознал весь ужас возвращения и высоту своего падения, земля была такая маленькая, что он боялся промахнуться…
В то время, как граф отчаянно пытался принять вертикальное положение, управляющий, сидя на брусе, наслаждался своим триумфом. Он хохотал, показывая в небо и предлагал закинуть туда еще кого-нибудь. Это было его ошибкой. Желающих он все равно не нашел, зато вернулся Фома, и не один, а с законом всемирного тяготения помноженным на второй закон Ньютона, не говоря уже о законе мести, который, как мы знаем, чем выше в горы, тем безжалостнее.
Все эти три фактора превратили графа в болид, он боялся только сгореть или промазать.
Но не сгорел. И не промазал. Удар ногами в скрытой технике цю-бе и… теперь уже Ольгерд стремительно взмыл вверх, под восторженный рев зрителей, которым было в общем-то все равно, кто летает, лишь бы навсегда, и если бы не брус, предательски лопнувший под чудовищным весом и таким же ударом, Каросса непременно обзавелась бы новым неопознанным летающим ольгердом — НЛО.
В общем, он взлетел хоть и стремительно, но не высоко. Треск, крик, грохот! — сломался не только брус, но и козлы, и обрушилась стоящая рядом поленица, когда на все это упал исполин управляющий. Фома и Ольгерд, вместе, были погребены под дровами и обломками.
«Ну все, он мне надоел!..»
Фома в бешенстве вскочил, расшвыривая дрова, но не менее взбешенный восстал из обломков и Ольгерд. Он был похож на огромного медведя, которого раньше времени подняли из берлоги.
— Ах ты, тля! — заревел он, отбрасывая ненужный брус, оказавшийся в руках. — Да я тебя!..
Он даже пальцы растопырил, намереваясь порвать Фому на носовые платки. После этого события развивались уже без всяких правил, по взаимному бешенству — оба в достаточной мере осознали вину противной стороны.
— Обмен ударами! На кулаках! Пока стоишь! Пока мозги не вылетят! Не уклоняться! — слышались угрожающие условия обеих сторон.
Публика была в восторге.
— Я первый! — орал Ольгерд, и когда кинули жребий ему, действительно, выпало первому
Шансы его, в глазах зрителей, снова повысились. Надо ли говорить, что засучив рукав, Ольгерд обнаружил бревновидное предплечье. Это была рука мщения, карающая десница! Видимо, такой рукой Бог вбивает в землю упрямцев и гордецов.
Фому перекрестили, вернее, «окружили» знамением, прощаясь.
Ольгерд размахнулся и ударил. Ветер свистел от стремительного движения его руки. Казалось, ничто не устоит на ее пути, тем более эта рыжая, ухмыляющаяся голова без тюбетейки. Голова эта должна была улететь по крайней мере в Гимайю. Должна была, но не улетела. Она только качнулась и загудела набатом, а сам Фома рухнул на одно колено. Он сумел самортизировать удар, но уж слишком могуч был управляющий.
— Боммм!.. — разлился по округе ровный звон, и разливался еще некоторое время, пока граф вспоминал, где он и зачем.
Затем… Затем он тяжело поднялся с колена, обеими руками старательно удерживая голову на месте. «Потом сразу к Бурденко!»
— О-о! — сказали зрители, увидев Фому на ногах, и уважительно проморгались.
Картина та же…
Ольгерд, тряся ушибленной рукой, не верил своим глазам. По всем его понятиям граф должен был улететь в дровяной сарай и превратиться там в опилки, в пыль, а этот рыжий только мычал насчет какого-то нейрохирурга и озабоченно тер ухо.
Наконец, колокол головы стих.
— Ну, если у тебя все, — сказал Фома, вправляя челюсть, — то позволь мне!
И он, в технике «щас убью», с визгом пилорамы закрутился в спираль, на мгновение замер — красивый и непонятный — Барышников! — и с диким воем раскрутился обратно.
Чем он ударил, никто не успел заметить, но толстяку управляющему показалось даже, что его лягнул вороной жеребец графа, стоящий поодаль. Удар был настолько ошеломительным и оглушающим, что все ощущения пришли потом, а пока…
— Вляк! — сказала его смятая физиономия, шлепнувшими по щекам губами, в такт удару.
Больше Ольгерд ничего не чувствовал и не видел. Он не просто подлетел, он взмыл вверх, вылетая из своих порток и башмаков, и упал обратно на дрова тунгусским метеоритом, разметав поленья правильным радиусом (что еще раз доказывает наличие тунгусского разума во вселенной) и подняв тучу пыли.
Когда же пыль рассеялась, Ольгерд лежал неподвижной горой по имени Ню, обнаружив странную и вопиющую непропорциональность своего естества — телу. Под огромным белым пудингом живота, в том месте, где расческа бывает крайне редко, был словно завязан еще один пупок, только бантиком, бантичком даже.
— Ха?! — раздалось изумленное.
Ни у кого, при виде этой микросхемы, не возникло даже мысли о сочувствии упавшему, что было бы естественно как раз со стороны народа. Никчемность пострадавшего была очевидна всем (один раз посцать по-хорошему! — говорят старухи в деревнях). Такое не пристало иметь мужчине. Пипеткой, коей наделил всевышний Ольгерда, казалось, можно было делать только закапывания в глаза. Даже десятилетний карапуз устыдился бы такого коня — ведь скакать всю жизнь!
В общем, «не думав милого обидеть, взяла Лаиса микроскоп, и говорит, позволь увидеть, чем ты меня, мой милый…»
Нет, не такой скипетр должен быть у хозяина Иеломойи! Это стало ясно всем без референдума. Какой бы вес ты ни имел, но в глазах народа ты не имеешь веса, если у тебя невелик «повеса»!
После этого ни о каком соревновании речь идти уже не могла. С кем соревноваться? С тараканьей титькой? Да кто он такой вообще?.. Сразу вспомнились все обиды на заносчивого управляющего: «ни хрена за душой нет, а гонору-то?! Да он с таким отсутствием между ног только сквозняки создаёт!»
Симпатии зрителей теперь были полностью на стороне Фомы. «Граф!» — твердо любовались они Фомой, забыв о классовой ненависти, пока управляющий приходил в себя и со стоном поднимался.
Но дело еще не кончилось. Ольгерд, несмотря на сокращенный вариант гениталий, был опытным бойцом.
— А у тебя?! — в бешенстве заорал он, сразу оценив обстановку. — У тебя-то он есть вообще?!
Он и сам в это верил сейчас. Колдуны, маги, оборотни и прочие прохвосты-фокусники — они же бесполые! — было его твердое убеждение, основанное на невсеобщем и необязательном каросском образовании.
— А ну?! — кричал он, натягивая портки.
— То есть? — не понял Фома.
— А вот что есть, то и покажи!
— Что?! — Фома остолбенел, забыв про звенящее ухо. — Зачем? Я же выиграл пари — сбил тебя с ног!
— Это опять твои фокусы! А ты своего покажи, может у тебя его и вовсе нет?!
— А и правда! — ахнул кто-то.
Поверие о бесполости оборотней и прочей нечисти было довольно распространенным и сейчас об этом вспомнили. Многие в Кароссе становились магами, только отдав мужскую силу, порой вместе с её носителями. О графе же, если он тот самый граф, шла молва, что он общается со всякой чертовщиной.
Ситуация опять переменилась. Действительно, у этого-то хоть что-то есть, пусть и позор, но на месте! А где «графский струмент»?
— Надо бы спроверить, а, братцы?
— Покажь кляп-то, граф!.. — Взыскующие возгласы присутствующих показали, что пари продолжается, и продолжается непредсказуемым образом.
— Да как-то… — Фома глупо ухмыльнулся, все еще не веря в серьезность происходящего и оглянулся кругом. — Вы что серьезно? Это же…
Но по глумливо-заинтересованным лицам он понял, что теперь его старшинство должно быть доказано только так и никак иначе, все остальное не в счет, когда разговор заходит о смысле жизни и её корне.
— Да вы охренели! Я такими вещами не балуюсь!..
Действительно, в отношении к своему «тайному другу», Фома всегда исходил из принципа, которого придерживается всякая урла в отношении ножа: если уж достал, то пускай в дело! — просто угрожать ножом было недостойно. И Фома в этом вопросе был весьма щепетилен. Кабинет доктора (но не Доктора!) и отдельная кабинка в известных местах — вот, собственно и все исключения, которые позволяла себе его старомодность, даже чопорность в этом отношении…
Вперед вышел старичок, тот самый, полуслепой, что первым нюхал его грамоту.
— Давай, граф, — проскрипел он. — Вишь, как все сповернулось-то! Теперь ить по-другому-то никак нельзя. А вдруг у тебя и вправду вовсе нет?
Сам он, конечно, не видел Ольгердова позора, не смог разглядеть, по старости, но по реакции остальных составил точное представление о масштабах бедствия — меньше не бывает! — и поэтому с Фомой говорил только о наличии флейты эволюции, справедливо полагая, что если она есть, то уж меньше быть никак не может.
— Ага, щас! — пообещал Фома, все еще не веря в принародный эксгибиционизм.
Везде пишут — народ чист и свят. Как же! Фома начинал разочаровываться.
— Прям, вот так возьму и покажу… Да вы сдурели!..
Это было безумие, но… чуден Днепр при тихой погоде. Чуден и народ, взыскующий правду. Безжалостен, как Днепр.
— Тогда, граф, ты проиграл пари! — заметил старик под одобрительные кивки стоящих вокруг зрителей.
— Старик, что ты несешь? Пари было совсем не об этом и я его выиграл!..
Фома пытался достучаться до окружающих, до их сознания, но…
— Все мы знаем, что главное пари — это! — полновесно заявил старец.
Говорил опять только он, так как остальным было еще чего терять в этой жизни: семью, дом, — а старик был бесстрашен пред лицом графа, как пролетариат — ни хрена у него не было, только жизнь, о которой даже вспоминать страшно, тем более, мечтать…
Проигрывать Фома не привык ни в чем, тем более, как было объявлено, в главном, даром, что никогда в такую игру не играл. Поэтому попробовал смягчить условия, попросив поверить ему на слово, что кое-что есть.
— Ха! — перебил его Ольгерд. — Нашел дураков!