Не пить было нельзя от неопределенности положения и вполне естественного страха перед будущим, которого нет, сообщали им в этом баре, и жмурики малодушно расставались со своими бренными телами: мол, зачем оно здесь? Здесь же душа куролесит!.. И куролесили!..
И поэтому, когда их вдруг реанимировали, родственники впадали в шок: папаша умирал от инфаркта, а ожил без ноги и пальцев на руках, да еще с одним глазом, — реанимация стала самой опасной профессией для эскулапов.
Конечно, покойники старались растянуть удовольствие и начинали с пальчиков, но чем дешевле напиток, тем сильнее от него болела голова, и «проходила» она только от более дорогих напитков, за которые надо было расплачиваться уже и более крупными сочленениями. Дальше больше, и в конце концов наступала своего рода неистребимая эйфория потребности чего-то настоящего, водки, например. Это желание было непреодолимо и многие, вкусив аммиачной циррозочки сверх меры, теряли голову в буквальном смысле, то есть её сносили, к такой-то матери, за стакан настоящей водки.
Фома открыл рот, вспомнив свой заказ. Угрюмый утвердительно прикрыл веки: да, водка — за голову! Но, несмотря ни на что, они идут на это, потому что желание настолько тотально, что голова кажется совершенно лишним украшением и мешать жить.
— Жить? — удивился Фома.
— Да, жить! — передразнил его угрюмый инвалид. — А что это, по-твоему?
Фома не стал спорить, поскольку был зачарован новыми адскими технологиями и желал узнать, чем же вся эта «жизнь» заканчивается, как они без головы? Оказалось, что нормально, как и везде люди, на самом деле, очень редко используют этот «чудесный инструмент» и потеря практически незаметна, ничего не меняется, кроме роста и дикции. Правда, сначала, добавил угрюмый, вкусившие водки громко выражают недовольство, что, мол, кайфа-то не словили, мозгов-то нет!
— А как же они выражают это недовольство, чем? — не понял Фома.
— Чем, чем? Разве не понятно? — зло прищурился инвалид.
— Теперь понятно!.. — Фома разгадал природу тяжелого запаха заведения, и его отдельные кабинеты, откуда, между куплетами «Ямщика», доносились трубные звуки, которые он принимал за сморкание и откашливание.
— Да, — согласился он, — дикция, действительно, немножко меняется…
— Ну и? — попросил он у угрюмого прощения за то, что прервал.
Ну, а потом, сообщил инвалид, после вполне понятного шока, они приходят в ровное расположение духа и кайфуют уже постоянно, спинным мозгом. Говорят, мол, торч — лошадиный!
— И голова не болит, — добавил он и осторожно притронулся к своей, гудящей, видимо, как паровоз. — Пой да гуляй, для этого-то голова не нужна.
Тут и водочка появилась. Блинообразный малый аж светился, неся ее на подносе, угрюмый уже объяснял здешнюю технологию, что за голову половому полагалась премия — такой же стакан, и тот не чаял получить его так быстро.
Вот к быстроте-то у Фомы и были основные претензии, которые он, от стремительности происходящего, не мог пока юридически грамотно сформулировать. Тем более, что за половым, с кошачьей грацией убийцы, выступал огромный, словно сумоист, самурай с мечом наизготовку.
Судебный исполнитель, оценил Фома скорость предстоящих прений. Взгляд самурая был остр, как лезвие, а самого лезвия меча не было даже видно, таким оно было беспощадно бритвенным.
Надо было что-то делать.
— Слушай, я передумал, — остановил Фома сияющего опарой малого. — Я, пожалуй, ничего не буду… пока.
Официант оторопел.
— Как это передумал? — дернулся он. — Чем?.. Ты что?.. — Его опара стала расползаться в разные стороны от разочарования и угрозы. — Не-не-не, приятель, у нас так не делается!..
— Ну извини, брат, в следующий раз, сейчас не могу!
— Какой следующий раз, ты чё?! — рассвирепел половой и брякнул поднос на стол.
Стакан устоял, но водка слегка расплескалась и родной, сивушный запах освежил затхлую атмосферу заведения.
— Так это что, отказ? — зловеще спросил он. — Ты отказываешься?
Угрюмый отрицательно качнул единственным пальцем: мол, осторожно! — но Фома его не понял.
— Да, я отказываюсь! — подтвердил он, и тут же узнал, что отказываться от заказа нельзя, то есть можно, конечно, но за отказ тоже сносят голову.
Малый злорадно хихикал, угрюмый сочувственно кивал, самурай приближался, как ниндьзя — мелкими, незаметными шажками, карауля каждое движение строптивого клиента. Даже Ирокез не успеет, понял Фома. Выбор у него был, но какой-то безрадостный: либо ему сносят голову просто так, либо за водку, и пусть еще скажет спасибо.
Половой, в угаре предстоящей премии, объяснил ему, как это будет выглядеть: Фома запрокинет голову для глотка, а Кензо моментально снесет ему голову, так что водка польется прямо в пищевод, минуя гортань. Кензо сладким «хаджиме» подтвердил, что так оно и будет.
Так оно и было… потому что угрюмый не выдержал пытки искушения запахом свежей пшеничной, и потерял-таки голову, в прямом, конечно, смысле, потому что другого смысла здесь не бывало. Фома успел увидеть, как он судорожно вздохнув, зацепил единственным пальцем стакан и алча жадно приложиться к нему лопнувшими от желания губами…
Но головы у него уже не было и водка лилась прямо в шею — все, как рассказывал оплывший малый. Кензо был мастером своего дела, рука угрюмого даже не дрогнула, сливая водку в зияющее отверстие шеи, пока не появилась кровь. Половой сладострастно хрюкнул, схватил голову за волосы и бросился на кухню, визжа, что сегодня у него будет все — мясо, девки, цыгане. Кензо с достоинством удалился, даже не взглянув на Фому, который уже держал меч.
Мама дорогая, утерся Фома салфеткой, а потом попросил Ирокез исчезнуть из вида, но не из руки, больше он таких фокусов не допустит. Так — куда? Где он?.. И тут угрюмый, кровь которого еще только запекалась на плечах, недовольно заворчал, где, мол, кайф? не чувствую!.. Потеряв голову, он все забыл, кроме того, что должен захмелеть. Сидеть рядом с ним, от его «ворчания» стало невозможно…
— Полный стакан водки, вы что, черти?! — Стучал он единственной рукой по столу и требовал прихода, но не церковного, а настоящего, и все громче и громче, и все ближе к матери.
Фома поспешил покинуть заведение, попутно поражаясь этому феномену. Человеку требуется целый год, чтобы научиться говорить «мама», а жопе достаточно одной минуты, чтобы послать вас к «матери» кратчайшим путем!..
Попутно он получил наглядный урок, что центр «прихода» находится в голове, а жопа отвечает только за расход и послушно и бессловесно тащиться, пока голова на месте. Но как только голова слетает, понимаешь, кто главный в организме. Да-а!.. Какова же сила недовольства, если она заставляет тайные уста говорить не имея артикуляционного аппарата? Тайная пружина! Может быть, недовольство, а не лень — двигатель прогресса?
И еще одно он понял… в человеке все прекрасно, но решил никому не говорить…
Он бросался из одной двери бестолкового помещения в другую, но все они вели в отдельные кабинеты, где задницы, словно курские соловьи, в одиночку или хором, выводили повстанческие рулады: где кайф, заднепроходимцы?! на баррикады!..
Выхода из кабака не было и даже дверь, в которой исчезли половой и Кензо, привела его снова в кабинет, где жоп было уже так много и разнообразно, что нечем было дышать от цыганщины, что неслась из их уст. Эти гуляющие, кажется и не заметили метаморфозы произошедшей с ними, причем одна из них была подозрительно огромна и бела, как сдоба, и подпускала запашок тихоокеанского бриза над гниющими водорослями…
Неужели так быстро? Но Кензо?.. Он что сам себе снес голову за водку — «пока несли саке»?.. Большой мастер! Поражал уровень сознательности, если это так, не говоря уж о степени изощренности придумавшего все это. Кто он? И все-таки где выход?..
Оставалась только глухая стена, напротив кабинетов и она тускло мерцала огоньками цветомузыки. Да еще высокий потолок со стальными конструкциями, которые словно разноцветными глазами рассматривали его красными, желтыми и синими фильтрами фонарей. Потолок был недосягаем, поэтому Фома решил обследовать сначала стену, должен же здесь быть выход.
Откуда-то приносили водку?! Или это был единственный стакан в заведении? Но кто-то же снес головы Кензо и цыганам?.. И даже если это сделал сам Кензо, должна же была появиться водка, из-за которой он сам себя решил? Неужели всех за один стакан? Да и закуска, еще дымящаяся, не с неба же она свалилась?
Стена оказалась гораздо дальше, чем он предполагал. И чем ближе он к ней подходил, тем яснее понимал, что она недостижима. Стены не было! Свет, бивший сверху и из щели в полу, создавал полную ее иллюзию. Световой занавес!..
Фома перешагнул световой поток и… у него остановилось сердце, потому что грянул гром. Пока он сообразил, что это аплодисменты, вспыхнул свет. Миллионами солнц ослепил он Фому, после душного полумрака. Он вспомнил это ощущение и понял, что оказался на сцене.
— Бра-во! — неслось отовсюду, и он увидел зал, огромным амфитеатром окружающий сцену, на манер греческого Одеона, времен Софокла, и уходящий, ступенями рядов, куда-то ввысь, к неизвестным темнобирюзовым небесам. Огни цветомузыки были, на самом деле, цветными фонариками в руках зрителей, которые они теперь бросали к его ногам, словно новому Нерону.
— Бра-во!..
Внезапно все стихло. Он стоял напрягшийся и взъерошенный, не зная, чего, собственно, ожидать в следующий момент. Потом из-за кулис вышла дама в свободном и полупрозрачном одеянии греческих богинь или гетер. Нет, все-таки, богинь, потому что вид ее был тоже величествен и прекрасен, как и тонкий пеплум без туники, хотя и странен.
Когда она подошла ближе, Фома понял, чем — она была бледна, как смерть и так же, как смерть, обаятельна. К тому же, один глаз у нее, оказался закрытым наглухо, как дачный домик зимой, и вообще вид у мадам был весьма и весьма примороженный. Снежная королева! Смилла! И это не было аллегорией, Фома почувствовал её ледяную тяжесть у себя на руке. И никакой, оживляющей любую фигуру, эротики, несмотря на классическую красоту его нечаянной спутницы, не ощущалось и в помине; открытый глаз смотрел такой арктикой, что хотелось только в баню.