— Мэя говорила, что здесь, в окрестностях монастыря, драконы водятся, — сказал Фома с блаженной улыбкой. — Во всяком случае, водились.
— Ну и что? — не понял Доктор.
— Ты не понимаешь! Если услышать первого дракона, то вшей не будет… — Фома дернул подбородком уважительно. — Никогда, примета такая!
— Не знал, что тебя это волнует. Что мне тебя еще на вшивость проверять?
— Не надо, Доктор! — хохотнул Фома. — По тем проверкам, что ты мне устраиваешь, на мне можно не то что вшей, тараканов найти!
— В голове! Тут не знаешь, как тебя поднять, а ты всякую ерунду несешь!
— Это не ерунда, Док… — Фома не прекращал блаженно улыбаться на восход. — Это народная примета такая. Драгонлэнд! У них сейчас как раз пора гнездования, петь, голубки, начинают.
— Ну, а есть примета, чтобы на ноги встать?
— Есть, конечно!
— Какая?
— А вот давай у нашего чумазого лазутчика спросим, это он мне про вшей рассказал… Дрок! — позвал Фома сидящего у костра курьера. — А какая примета, чтобы на ноги встать?
Дрок глубоко задумался, помешал в костре палкой, потом поведал:
— Надо, сэр Томас, услышать пение первого дракона, все как рукой…
— Слышал? — засмеялся Фома. — На все про все одна примета. Удобно!.. Он мне вчера рассказал всю народную примету Кароссы. Вот догадайся, что надо сделать, чтобы разбогатеть?..
Доктор невольно засмеялся.
— Неправильно! — сказал Фома. — Я тоже не догадался. Надо услышать пение последнего дракона.
— Как же ты определишь, что он последний?
— Вот потому-то богатых мало, а бедных много. Дрок сказал, — подражая Дроку, глубокомысленно заключил Фома. — Есть в этом что-то…
Доктор невольно рассмеялся. Вот в чем дело, в драконах! А они-то, простодушные, кармы взвешивают, число воплощений считают, причинно-следственную изучают… воспитание, образование…
— Да, а ничего считать не надо. Вот так он вылечил все свои тридцать три болезни и несчастья. Здорово, да? Хотя по нему не скажешь.
— Значит, услышишь пение и будешь ходить?
— Буду!
Доктор с сомнением посмотрел на Фому:
— Под себя.
— Ну под себя-то уж точно схожу. Я ж их никогда не слышал. Страшно! Говорят, эта штука посильнее “Фауста” патрона Гете будет!
Доктор махнул рукой.
— Ну ладно, хочешь ждать дракона, жди. Но вот это что такое у тебя?.. — Он снова ткнул Фому под левую ключицу.
Фома лениво скосил глаз. На том месте, где раньше сияли ожоги от посещений Говорящего, цвела теперь небольшая, но очень симпатичная розочка, причем, как живая, она словно распускалась навстречу встающему солнцу.
— Мне кажется или она правда шевелится? — спросил Фома. — Как бы…
— Не как бы! — отрезал Доктор. — Голограмма. Может био, может, наоборот…
Он с досадой выплюнул травинку изо рта.
— Лезешь, черт знает куда!
— Что значит, наоборот?
— А то и значит — некропоцелуй. Вспомни, где ты был!
— Да ладно, Док, всего предусмотреть нельзя. Зато теперь я всегда с цветами. Только рубашку растегнуть. Галантный кавалер буду.
— Блин, Фома, ты как улица с односторонним движением, все время туда!
— А куда еще, Док? Интересно, как это у тебя происходит, если у вас, оборотней, все время не туда? Мечтаю с тобой об этом поговорить. Ты-то куда?..
Фома не оставлял надежды узнать способ, если не размножения Докторов, то, хотя бы, деления. И как Доктор сбрасывает напряжение притяжения к дамам. Может, он их бьет?..
— Ты мне лучше скажи, что Сати?
— Почти не изменился.
— Да? Для Сати это много, — покачал головой Доктор. — Ну и что он тебе сказал?
— Признался в любви. Я сказал, что подумаю. Кстати, что за «волну» ты там поднял или организовал, я не понял, то ли клад ищете, то ли завещание Ману?
Теперь уже Доктор отмахнулся от него, ничего он не поднимал, одни разговоры!..
— Значит, они тоже надеются, что тебя вынесет нелегкая? Не узнаю Совет Координации.
Фома засмеялся:
— Я все время думаю: не с обеих ли ты сторон, Док? На ходу подметки рвешь. Скажи мне: гений и злодейство совместимы?
— Смотря какая пропорция, — ухмыльнулся Доктор.
— Э, э! Если допустить, что возможна пропорция, то возможна любая пропорция! Ты что?! — возмущенно запротестовал Фома.
— А ничего! Ты уже давно прыгаешь вокруг меня со странными вопросами. Хочешь спросить, спроси!
— Док, главное, чтобы никто ничего не заподозрил! Пусть думают, что мы друзья…
После завтрака, к которому Фома был, на удивление, не расположен, он снова пытал Доктора на предмет Апокрифа: мол, зачем?.
— Не дают покоя лавры Моисея? Подумай о таких, как Сорби, они хватаются за любую фигню лишь бы оправдать свое регламентированное существование. Представляешь, какой парадокс: оправдать регламентированное существование может только что-то очень нерегламентированное, вера, например! Вера столоначальника в чудо столоверчения! И в справедливость… по отношению к себе.
Никакого парадокса, не согласился Доктор, только так и существует система, любая; ее оправдание только вне ее самой. Поиск Апокрифа нужен для восстановления равновесия, всеобщего равновесия. Идет борьба света и тьмы, условно, конечно. Ассоциация и Томбр, Ундзор и Ушур, Лилгва и Пушта. Так вот не надо борьбы, надо равновесие! Доктор был уверен, что в Большом Каноне, куда входит и Апокриф, сказано то же самое…
— Самое интересное, Док, — заметил Фома, выслушав его. — Что мы-то, Ассоциация, совсем не свет, мы тоже тьма, почти такая же тьмутараканская, как и Дно. Мы тоже только пробиваемся к свету…
— Правильно! — согласился Доктор. — Так с кем же мы боремся? Сами с собой? Наверняка в Апокрифе сказано об этом…
— Ну и что?.. — Фома устало прикрыл глаза.
С некоторых пор эта вселенская канитель мало его волновала и он бы с удовольствием забыл обо всем, да вот приходится участвовать, поскольку он сам оказался заложником равновесия. Впрочем, все они с рождения заложники какой-то системы. Перед ним вдруг встали грозные видения, которые он уже испытал, когда его выворачивало.
— Док, идет война, рассуждения о высшей справедливости неуместны. Так, теория. Есть обстоятельства, судьба, в конце концов, и все мы Эдипы, убивающие своих родителей и самих себя, ради исполнения предначертанного. Одним своим появлением ты уже убиваешь своих родителей, объективно. Потому что твое рождение означает их зрелость, а за зрелостью неумолимо следует старость. И смерть. Иокаста и Лай обречены. Где твои родители?..
Фома опомнился и махнул рукой…
— Ладно, извини, не хотел. Восстановление равновесия, к сожалению тех, кто не вечен, это не всегда восстановление справедливости. Первое — дело Создателя, второе — смертных. Будучи смертным, ты не можешь принимать участия во всеобщем Равновесии, с большой буквы, потому что одно из условий этого Равновесия — твоя смерть. Сначала твое рождение — условие равновесия, потом, с необходимостью — смерть. Поэтому для нас, живущих весьма недолго, Большого Равновесия нет и быть не может! Равновесие между Ассоциацией и Томбром может быть только в точке гибели их обоих, потому что они тоже конечны. И эта точка — их возрождение, и восстановление какого-то более Общего Равновесия, которое тоже, в конце концов, сметается во имя Еще Более Общего Равновесия. И так идет эта цепочка и нет в ней места для «справедливости» к бедному человечку, конечному существу, как он ее понимает. А он ее такую понять не может, не может принять справедливость, условием которой является превращение его в навоз для будущего Равновесия. И он страдает…
Проговорив это севшим от многословия голосом, Фома уснул, словно отдал все силы на монолог.
Доктор еще посидел рядом с ним, потом пробормотал: «тебе надо чаще встречаться со смертью, Фома,» — и пошел проведать Мэю.
Ночью, когда все спали, Фома вдруг услышал странный звук: так кричат чайки на взморье. Звук был тонкий, пронзительный, но не расщеплялся в конце, как у морских птиц, на тремоло, а на той же ноте и обрывался, внезапно и тревожно. Заинтересовавшись, Фома пошел на звук.
Утром он приволок на импровизированном поводке из плетки маленького дракончика. Лагерь был переполошен, его искали, а он появился, ухмыляющийся и довольный, как Паганель, нашедший муху цеце в Кароссе. Младенец дракон, размером с двухмесячного теленка, бросался на всех, кто подходил к ним с Фомой, и шипел.
— С детства мечтал завести! — подделился Фома.
Монахи смотрели на него с ужасом и уже не просто валились с ног при его приближении, но и ели землю: мол, клянемся!.. За всем этим как-то даже забыли, что Фома встал на ноги.
— Зачем ты его привел? — спросил только Доктор.
— Дракон, как показывает практика, средство от всех болезней, Док! — ригористично заявил Фома, привязывая шипящую тварь к реквизированной крестьянской повозке, на которой лежал Мэя.
— Вася, место! Лечить!..
Вася, покрутившись между колес, сделал большую кучу под повозкой и послушно лег. Свою зверскую морду с печальными надбровьями он положил на когтистую лапу, из-под обнажившейся верхней губы грозно заторчал будущий клык, а пока — смешной, остро искривленный шип.
— Мэя всегда хотела подружиться с драконом. Она мне рассказывала, что ей не давали этого делать, пугая всякими небылицами. Скажите, Мерил?..
Мерил, на безопасном расстоянии, подтвердил. К полудню у Мэи начался кризис. Монахи сидели вокруг повозки, на расстоянии поводка дракона, и отчитывали ее. Больше ничего не оставалось, все, что можно, было уже сделано Васей, Доктором и Мерилом.
Днем, с опозданием на два дня из-за обвала в горах, прибыл отряд гвардейцев Блейка. В пути Мэя хандрила и никак не хотела спать. Со слезами, она призналась Фоме, что не спит, потому что видит страшные сны. Просила снотворного. Сны были не то чтобы страшные, но… неприятные. Фома знал, какие и успокаивал тем, что скоро дворец, отдых, она все забудет и выиграет у него на бильярде.
Но Мэя просила истории.