— Ты, блин, рушишь мифы! Так и смерти бояться не будут! Как попрутся сюда вытаскивать своих близких, никакого покоя не будет!
— Она попала сюда из-за меня. А ты-то чего здесь торчишь?
— Стою, значит, надо! — огрызнулся Орфей.
— Так ты с тех пор никуда отсюда? — догадался Фома. — А в народе говорят…
— Слушай, пошел он нах этот народ! То он меня с братом стравливает, то с женой!.. Что ему от меня надо?.. Чего он еще говорит?
— Всякое… например, он верит, что ты, все-таки, встретился с Эвридикой и теперь вы не расстаетесь. Книжки, стихи об этом пишут…
— Встретился!.. — Орфей коротко и зло хохотнул. — Книжки!.. Видал я эти книжки! Это же читать невозможно!.. То они пишут, что я — сын Аполлона, то вдруг я оказываюсь сыном какого-то ручейка…
Орфей стал раздраженно бегать вокруг портика…
— С мамашей повезло, с ней как-то сразу определились — муза! А с братом?.. То он виноват в её смерти, то не виноват, то его нет и в помине!.. Не слишком ли много фантазий по поводу одного только факта? А по другим?.. То я дамский угодник, то — женоненавистник, то вообще лишен всякого слуха!.. В общем, Фома, я знаком с литературной стороной своего вопроса и вижу, что живые думают не о том, как мы встретились с Эвридикой после смерти, а почему я вдруг обернулся? Правильно?..
Он испытующе посмотрел на Фому.
— Ну, вот взял и на самом выходе обернулся!.. Везде сквозит одна эта подлая мысль, хоть рассуждают о чем угодно: об онтологичности мифа, о неизбежности и случайности, о смысле и о всеобщих законах, о праве и психологии… Какое право и какая психология здесь?! Говорят, говорят, а сами все время подленько, так, думают, ну почему ты — блям-пара-рам-треножник! — обернулся, когда осталось сделать только один шаг?!
Орфей прислонился спиной к портику, потом обессилено съехал по нему вниз и заговорил горячо:
— Скажи им всем, Фома, раз ты теперь знаешь, что это совсем не просто!.. Не просто вообще прийти сюда, в этот мир, живым, а тем более уговорить царя и его жену! И уж совсем не просто сначала перепеть всех, а потом перепить. Он же был пьяный в дрова, целовал, плакал, на все соглашался! Мы фракийцы…
Тут Орфей вдруг остро посмотрел на него…
— Тут до меня дошли слухи, что ирландцы, мол, или русские пьют… Никто, поверь мне, никто и никогда не перепьет фракийца!.. Если они еще остались, конечно…
Орфей внезапно и глубоко задумался о бренной судьбе своего народа. Ни страны, ни языка, ни даже самого себя не осталось от народа, давшего миру, помимо великого барда, еще и Дионисия, изобретателя вина, и бога войны Ареса. Было о чем подумать Орфею.
— Так вот, пусть сами попробуют! — встрепенулся он через несколько мгновений. — А то винить каждый может, а ты попробуй!.. Пройди среди всех этих образин и монстров, которых лорд послал, когда Плутон уснул. Опять же псина эта шелудивая, с глазами, все время по пятам. Я, естественно, несколько спешил. Ты ж знаешь, какие они!.. И вот после этого они меня еще и обвиняют?!
— Не обвиняют, Орфей, сочувствуют.
— Да знаешь, где я видел их сочувствие? — взвился Орфей. — Показать?
Фома покачал головой. Лорд ответит за то, что первый мистик и кантор стал неврастеником, вместо того, чтобы бродить счастливым идиотом по Елисейским полям, рядом с Эвридикой.
— А что это за жуткая история с тысячью разъяренных менад?
— Тысячью, чего? — не понял Орфей. — А, вакханки!..
Он горько захохотал:
— Я ж говорю, понаписали черте что! Мне хватило трех, чтобы отвлечься…
— Разорвали… голова в Лесбосе… пророчествует!.. — передразнил он кого-то. — Ну, разорвали пару хитонов, не без этого…
Он признался Фоме, что жил долго и может не очень счастливо, но горя не знал.
— А Эвридика?
— Но она тоже мне изменила! — воскликнул Орфей.
Фома все больше хорошел от откровений барда.
— Отвернулась и пошла! Ни хрена себе! Я туда, сюда… псина ноги искусала, чтобы я обернулся… а она развернулась и пошла!.. Я, видите ли, условия нарушил! Ах, ё!.. Какие условия?!. И кто вообще первый нарушил все условия, а?.. Что они там с братом делали в кустах, что даже змеи не заметили, я спрашиваю?
— Она не повернулась, её повернули, позвали.
— Ой, вот только этого не надо! — отмахнулся Орфей. — Повернули ее!.. Твоя-то коза, тоже, небось, вертелась туда-сюда, да и тебе пришлось посмотреть во все стороны, разве неправда?
— Ну, у меня несколько другие обстоятельства.
— Так они у всех другие, в том-то и дело! И у нас были другие, только она в последний момент…
Орфей осекся и отвернулся.
— Ты так ее и не видел?
— Не-а, — неохотно ответил кифарист, не оборачиваясь.
— Ну, а… пробовал?
— Не дают. Говорят… а, всякое говорят! И что старик не хочет и вообще не у дел, и что супруга его малохольная тоже не хочет, обиделась за Эвридику, и Танатос чего-то крутит, и что даже она сама этого не хочет… в общем, не знаю!
— И все твои песни…
— Да я готов век их не слышать, чтобы хоть раз увидеть ее, а вместо этого привязан к этому столбу, как… как псина эта со змеиными проплешинами!
— Это ты рушишь мифы, Орфи!.. Кого ты спрашиваешь? Иди и возьми!..
Вернулись шум и гомон. Мэя словно проснулась. Она долго смотрела на заплаканное оконце. Визжала, словно девка, шарманка.
— А почему у него не получилось, как у вас, граф?
— Что?!
— Вывести меня оттуда…
С чего она взяла, что была там?.. Мэя чуть заметно пожала плечами. Она слышала его разговор с сэром Джулиусом, когда они думали, что она спала. Те-те-те! И что она слышала?
— Что вы напрасно рисковали, это даром не пройдет, ну и все остальное.
— Ответ простой, я сильно этого хотел и мне повезло. Ему, к сожалению, не очень, вот и все. Пошли, дождь кончился!
— А что он имел в виду, говоря о поцелуе смерти?
— Сэр Джулиус выдумщик, ему всюду мерещатся негигиенические поцелуи. Они ему кажутся маленькой смертью.
Теперь он действительно спешил доставить Мэю в свой замок. Он расслабился, он вел себя, как идиот и поэтому не сразу догадался, что время тасовалось, как колода карт. «Воздух плавится! Жарко!» На самом деле, это время соскальзывало с привычной колеи!.. Мэя, конечно, не замечала этого, хотя и чувствовала странность происходящего, но он успел поймать себя на странном ощущении дискомфорта, когда снова услышал её вопрос:
— Нет, а кто это? Ты ее знаешь?
И ответ из собственных уст:
— Каждая женщина — Эвридика: если ты поворачиваешься к ней, она отворачивается от тебя…
Они завернули, и может быть не первый раз, с тревогой подумал он, озираясь вокруг. Трактир по-прежнему шумел, смеясь над его страхами.
— А вы этого боитесь… мужчины?.. — Мэя посмотрела на него и вдруг продекламировала:
— Она была, как сто ветров, как тысяча дождей роскошных плодоносно, как солнца всех миров, безмолвно роздана — без мзды и без надежды, за так, за просто смерть и суетливый поворот дрожащей шеи. Она была, и не было уже её. И умер он, бежав из царства мертвых, и для себя, и для нее, и для других…
Ну вот, подумал Фома, парафраз.
— Это он тебе рассказал?
— Спел.
— Нам пора, Мэя…
“А мне пел, что все, что сочинено о нем и Эвридике — дерьмо, все поэты — задницы, а мир — пристанище ублюдков. А сам лучшего поэта переложил…”
— Он казнит себя, — сказала Мэя.
— И напрасно. До него никто даже думать не смел об этом и его суетливый поворот назад — неизбежность Судьбы, так было надо!
— Так надо, — эхом отозвалась Мэя.
Странная и грустная музыка вдруг полилась из рассохшегося ящика в углу трактира, отвечая на ее настроение и на неумолимость Рока. Какой-то пьянчужка бросил медную монету в шарманку и сам уже плакал безутешно, безнадежно. На минуту все замерло в трактире, внимая разбитой шарманке и чему-то разбитому внутри себя. Нет почему-то никого без трещинки, без щербинки — не бывает.
— И никто не может побороть Судьбу? — выдохнула Мэя. — Или, хотя бы, избежать?
Она с надеждой посмотрела на него.
— Избежать — нет, — хмыкнул он. — Это не тот метод со злодейкой, она все равно настигнет. Причем, чем больше избеганий, тем красивее будет настигание, если можно так сказать. Ужас и позор — удел избегающих Судьбу, Мэя, ужас и позор. Нам пора, гроза кончилась.
— А побороть?..
Мэя не хотела уходить, глаза ее загорелись. Хорошая девочка.
— А побороться можно! — весело сказал Фома, пытаясь понять, когда начались пляски со временем.
«Успею?..»
— Можно даже побороть. Но человек, переборовший Судьбу — другой человек, с другой судьбой. Это как матрешка: открыл одну, а там другая. И если бы Орфей поборол свою судьбу, Эвридика ему была бы уже не нужна. Он просто забыл бы о ней и не обернулся даже, когда вышел из Аида. Так и ушел бы, куда глаза глядят. Кто такая Эвридика? Кто такой Орфей?.. Он этого уже не знал бы. Новый человек уходил бы от прежней Эвридики из царства мертвых. Кстати, то же сделала и Эвридика, когда он обернулся, она его забыла, как забыла домогания его брата и мучения от укуса змеи — забыла всю суету земную. Все осталось в прошлом, в другой жизни, в другой судьбе.
— А как же вам удалось вытащить меня из рук лорда Смерти?
Вот сейчас он явственно почувствовал, как накладывается один слой времени на другой — плавным, неуловимым, скользящим движением. Бутерброд, мать твою! Он может не успеть…
— Perse, — пожал он словно не своими плечами. — Lepetitmort* не удалась…
— Subspecieaeternitatis?** — спросила Мэя, нисколько не удивляясь.
Удивлялся он: «во скольких же мирах мы с тобой, Мэя?»
— Sic!***
Ветры вечности пронеслись над ним уже совершенно явственно.
«Я ничего не понимаю, где и когда мы? Мне уже ничего нельзя хотеть!» — вспомнил он свое опрометчивое желание поиграть со временем. Надо было спешить. Это усилие помогло остановить головокружение. Все снова смазалось и пропало…
Они ехали по лесу в сопровождении горланящих от скуки и выпитого гвардейцев и смотрели с Мэей друг на друга с таким видом, как будто спрашивали: ты ничего такого не чувствуешь?..