«Марсо» — отразилось красным неоном на стекле закрывающейся двери машины. В салоне сильно пахло чьей-то бедой и погоней. «Она!» Неверным сознанием, он ухватился за эту мысль.
— А где Мария?
— Сейчас будет тебе и Мария, и Иосиф, и хлев с яслями! — сказал Ефим.
— Газу! — приказал он водителю, и Фомина вдавило в спинку сиденья.
Машина рванула с места, словно самолет на взлете. Последнее, что он помнил — Вера повалилась на него на крутом повороте и хохотом губ закрыла ему рот, он задохнулся…
— Готов?
— Да он всегда готов, давай!
— А если опять?
— Дав-вай, говорю! Что ты еще можешь придумать?
— Я — ничего, а вот…
— Вот и жми!
Слова эти бессмысленным каламбуром вошли в его сознание, он открыл глаза, но не от этого, а от визга Ефима и Веры, которые, наклонившись вперед, превращались в хищных птиц, теряющих оперение, так стремительно было движение. Или это кружиться его голова?.. Он пытался бороться с ее тошнотворным вращением.
Потом словно ошметки полетели в разные стороны с переднего сиденья.
«Что они делают?!» — ужаснулся он кровавому месиву. Его вырвало.
— Жми-и! — звенел в ушах истошный визг.
И что-то действительно жало ему на живот. И все…
20. Бульвар раз, бульвар два…
Красная, страшная, как зрак в ночном лесу, луна все той же бедой, что в машине, навалилась на него и её черная трехпалая рука тянулась последним приветом к горлу, сжимая…
Он проснулся. Луна в окне лила зловещий красный свет, наполняя ужасом его душу. Он попробовал еще раз проснуться. Не получилось. «Я не сплю?!» — взмолился он, и увидел белый лист бумаги. Понял, что только это принесет ему облегчение. Но это было временное облегчение, он засыпал, просыпался и сквозь строчки письма, как сквозь веки, прорывались страшные видения: казино, кровавый шабаш в машине, бульвар…
Бульвар. Он словно опрокинулся на Фому шумом и светом. Что он здесь оставил? И как очутился?.. Фома оторвался от скамейки, к которой его припекло солнцем. Где он?.. От него, его вида, шарахались в разные стороны. Тогда закурить!.. После нескольких неудачных попыток, кто-то не выдержал и дал-таки ему прикурить…
Очнулся он возле столиков — белых, как лебеди на Чистых прудах, пока их не постреляли из ближайших палаток на шашлыки, — рядом с урной, может быть, потому что сигарет здесь было словно накрошено голубям. К нему шел решительный молодой человек в чем-то красном. Тореадор, понял Фома, надо уходить.
— Все-все-все!.. — поднял он руки навстречу. — Я уже!
Он успел подняться на ноги и оказался вровень с блюстителем местного порядка, что того несколько успокоило. Фома был не так уж плох, правда, голова звенела, возможно, от знакомства с урной, но это был звон за здравие, не за упокой.
— Вали отсюда! — скомандовал официант, ибо красным пятном оказались форменные брюки и жилетка.
— А посидеть? — поинтересовался Фома.
— Ты даже уже полежал! — отрезал тот, начиная теснить Фому к выходу.
Но чем хороши официанты? Сердца их всегда открыты милосердию, если оно оплачивается. У Фомы в руках оказалась пачка денег, происхождение которых было для него тайной, как деньги олигархов. Зато их дальнейшую судьбу он мог предсказать с точностью до пятидесяти грамм, с помощью Антона, как оказалось, самого симпатичного человека, которого он повстречал возле урны.
— Тоша, сто пятьдесят «хеннесси», «экс оу», кофе, но так чтоб с мясом, и пачку «Кэптэн Блэк», не «свит»…
— Не накурился еще? — тепло пошутил Тоша, кивнув на окурки у урны и улыбкой, на всякий случай, показывая, что ничего, кроме нежности, к Фоме не испытывает.
— Не мой размер, Тоша, — похлопал его Фома по крутому плечу.
Он оказался один на терраске. Вероятно, было утро и первый завтрак клерков закончился. Или вечер?.. Он не мог определиться даже по солнцу, место было незнакомое, точнее, никак не узнаваемое, а само солнце слепило так, что он купил у Тоши очки, и это встало ему по случаю тошиной доброты, всего лишь в полпачки.
«Это же настоящий поллароид с биостеклами! Они живые!» — уверял его Тоша и показывал какую-то картинку с птичкой, которая была видна только в очках. Все вокруг стало голубым и зеленым. Играл Карлос Сантана, обещая голосом Джона Ли Хукера, что все изменится: чень-чень-ченджь!..
Потом вдруг кто-то начал стрелять и люди бежали мимо него, как волны мимо волнореза…
Проснулся он практически без денег и без очков, и даже Тоши не было, как он ни призывал его на помощь. Добрые люди, в таких же красных жилетках, сказали, что Тоша уволился и уезжает в Канаду на постоянное место жительства, он с детства любил хоккей. Фоме же посоветовали не орать, пока не выкинули вообще. Он все еще никак не мог вспомнить это место, спросить же не приходило в голову, настолько отчужденные лица были вокруг с отъездом Тоши по кленовый лист. Зато терраска каким-то чудесным образом наполнялась людьми и опустошалась — быстро, как в научной хронике о муравейнике, и он не мог сказать, дни идут или часы.
За его столом, а он был склонен считать его своим, после того, как лишился всего, кроме сигарет, появлялись и исчезали люди: одиночки, парочки, компании, даже семьи с детьми, если других мест не было. Нищие и попрошайки сортировали прямо перед ним деньги, не боясь его, как пепельницы, и он никогда не видел столько мелочи, даже в метро.
Он казался настолько безобидным, что по нему прыгали воробьи, склевывая с одежды что-то видимое только им. Известный актер, фамилию которого он никак не мог вспомнить из-за слепящего солнца, давал интервью рядом с ним и говорил такие вещи, словно Фома был его другом и они вместе снимают журналистку. Он подмигивал и улыбался Фоме и Фома все понимал, но его реакция опаздывала примерно на полчаса, наверное, поэтому его не боялись и не стеснялись, наряду с воробьями, даже актеры. Когда он, наконец, среагировал, актер уже ушел и уволок радиодевицу, видимо, в прямой эфир — эфир эректус — место обитания богов и богинь — богемы.
И влюбленные… они его тоже не боялись, никто его не боялся! Или не замечал. Фома такого наслушался! Но не успевал… Рядом с ним уже начали фотографироваться, как с Пушкиным или Горацием. Exegimonumentum!..
Идиллию нарушила дикая стрельба из двух остановившихся напротив кафе машин. Народ лег, потом побежал. Потом на бульваре наступила тишина, как в горах, после обвала…
Корреспондент то ли «Голоса», то ли «Свободы», расспрашивал посетителей кафе, является ли Россия полноправным восьмым членом Большой Семерки, на встречу с которой поехал президент. Ответы были разные. И то, что недостойны и неполноправны. И то, что гады они.
— Кто?
— Без комментариев!
И то, что сама Семерка недостойна России, потому что главное событие в России, это поездка президента и патриарха к мощам Саровского. И вот это действительно событие, которое перевернет мир — все погибнут, а русские останутся, с нами Бог потому что!
— А вы как считаете?
— А я никак, я неграмотный!..
— А я считаю, что это они малоразвитые! В каком городе еще столько мерседесов? А где еще так дорого жилье? Москва — самый дорогой город в мире! Только Япония еще кое-как! Остальным — работать и работать!
— Так, может, России возглавить семерку?
— На хрена раскрываться, пусть помогают! Мы потихонечку, темной лошадкой, так оно надежнее!.
— У меня кошелек спёрли, какая еще свобода, после этого? Верните, скажу!..
— Иди ты со своей «семеркой», я «тройку» пью! — послал кто-то корреспондента, в конце концов…
Бульвар продолжал листаться, словно бесконечный фотоальбом. И эта стрельба. Почему все время стреляют, поражался он, глядя, как крошатся стулья рядом с ним…
Он становился частью пейзажа, возле него незаметные люди передавали другим незаметным людям незаметные серые конвертики. Самая сокровенная «переписка» происходила у него на глазах, словно он был У.Берроуз, самые драматические коллизии. Он достиг полного единения с жизнью — жизнь его не замечала. Шелест серых губ. Иногда он ощущал и на себе её несвежее дыхание: «чеки есть?.. чеки надо?..» — но он никак не мог вспомнить, что это такое.
Скины прошли грозной лавиной. Эти вообще никого не боялись, настолько их было много, странно, что они не выкинули Фомина из-за стола, возможно, потому что он их тоже нисколько не боялся. Они по быстрому, с пивом, объяснили ему геополитику многострадальной России. Страну оккупирует всякая мразь: черные, желтые, жиды, чурки, причем, самые страшные из них — евреи, это они всех завозят, «когда проснемся будет уже поздно…»
— В смысле? — поинтересовался Фома, как раз боявшийся именно таких пробуждений: когда все поздно.
— В шмысле! Евреи и коммунисты завозили к нам цветных — негров, там, вьетнамцев, чурок. Теперь эти завозят к нам наркоту, спид, пидоров, чтоб русский народ вымер!
— А-а?.. — открыл рот Фома на такую демографию.
— Жуй на! Ты русский или нет, не понимаешь? Мы вымрем, а они останутся, типа местные, понял? И вся страна голая перед ними! Одна шестая! Они телок наших будут драть, а ты смотреть будешь, да?.. Пойдем азеров долбить, надоели уже!
За одним из столов на террасе сидели смуглые молодые люди в черных кожаных куртках, может быть и азербайджанцы, потому что паспортов у них скины не спросили (не милиция!), начали сразу бить по головам пивными кружками. Те, поудивлявшись гортанными голосами, вынули пистолеты и их неожиданно оказалось гораздо больше, чем предполагали бритоголовые, они словно выползали из-под каждого куста. Фома снова очутился у урны, так как места разгулявшемуся интернационализму было явно маловато. Началась беспорядочная стрельба, все легли, взорвалась машина…
Потом он обсуждал виды на урожай в Саратовской губернии с тремя партизанского вида фермерами и уже совсем было решил туда податься, как пропали и фермеры. Но появился Тоша, из Канады. Тоша несколько смутился и даже вернул очки.
— Ты все равно спал, — пояснил он.