— А ты — что ты делаешь?.. Ну, какого хрена ты спросил у Александра Вениаминовича, не перестал ли он пить коньяк по утрам, а? Зачем?! Тот спрашивает про птичку на веточке в окне (тоже, дегенерат из-под душа, нашел, о чем спрашивать!), а этот с наглой рожей — о коньяке!.. Карлсон, твою мать, который живет на крыше Открытого мира!
— Пахло, — вспомнил Фома.
— Ну, пьет, пьет он! Ну и что?.. А кто не пьет, тем более в нашей профессии? Не надо обращать на это внимание!.. Спрашивает идиот про птичку — ну маразматик! — так и ответь про птичку, мол, чирикает, зернышки клюет!.. А теперь?.. Что теперь делать-то будем, а, рыцарь Елемумуйский? До следующей комиссии еще месяц, Герасим ты наш!
Ефим, наконец, остановился.
— А с твоим диагнозом «буйно повешенного», — добавил он уже спокойнее, — даже думать о свободе нельзя, без решения комиссии, не то что говорить!.. Ты вспомни, сколько вы баров сожгли со своим Доктором?
Баров он не помнил.
— Как ты мне надоел, Фома, честное слово! — простонал Ефим. — И никому не могу объяснить, что ты совершенно безопасен! Ну, есть бред, был, вернее! Но ты его выплеснул на бедную публику и скоро все забудешь, это я тебе обещаю! Может, действительно, еще и читать будут твой бред! Ой, что творится? Это же страна сумасшедшая, а не ты, с тобой-то все в полном порядке!.. Есть, конечно, галлюцинации, но они не опасны. Зато полный эффект присутствия, в кино не надо ходить! Ты же счастливчик! Людям заняться нечем, стреляются, колются, женятся! — а ты драконов приручаешь к женской груди…
Ефим быстро переходил из одного состояния в другое, и притягивал вещи настолько взаимоисключающие и далекие друг от друга, что Фома, утомленный курсом циклодолбона, не успевал за ним: то он сумасшедший, то здоров, то опять — не очень.
— В каждой реальности у тебя по жене, в поединках себе нервы щекочешь, опять же дыры закрываешь всякие, я бы сказал любые, и все это, спасая миры! Этакий бред с мессианско-сексуальным уклоном, благородно!..
Ефим коротко хохотнул, взял сигарету, со вкусом затянулся.
— Вот сидишь сейчас и не веришь, а зря, возразить-то тебе нечего!.. Зачем палату залепил картонками, а? Я понимаю — круги, но на фига стены пачкать? Вы же их на подливку сажаете, сволочи! Тот же Илюхин!.. Пусть бы лежали в тумбочке, соскучился — достал, поиграл и снова спрятал. И ведь цвет какой выбрал — розовые и голубые! Специально, что ли?.. Вот у кого будет иметь успех эта книга — у геев и леек! Они сразу все просекут, все твои символы розовые и голубые! У них же тоже ситуация здесь, как в твоей Кароссе: то можно в жопу, то — нельзя… то гоняют за лесбиянство, то сочувствуют… то это разврат, мужеложство и статья уголовная, то — матушка природа и не тронь! Чума!..
Ефим с силой выдохнул дым.
— А у тебя все они отдохнут. Душой. И полом. Особенно лейки. Это же библией у них станет! У тебя вся жопа в помаде будет, новый Декамерон Моисеич! Голубая луна, розовый фламинго!.. Ну что молчишь? Не веришь?
— Это не бред, — сказал Фома.
— Да? А что?.. — Ефим удивленно поднял брови. — Ты еще скажи, что это твоя жизнь, Бон Джови! «Итс май лайф!» Мало тебе книги!
— Книга не доказательство! — упрямо гнул свое Фома.
— Ах, так? — удивился Ефим. — Тебе нужны еще доказательства?
Он вышел из-за стола и наклонился к Фоме, лицом к лицу. Улыбка превосходства блуждала на его губах.
— И какие, позволь узнать, ненормальный?
— Ну… — Фома растерялся, а какие, действительно, доказательства? — Что-оо… книга выдумана.
— Ну, ты нагле-ец!.. — Ефим рассмеялся ему прямо в лицо. — Даже Гоголь не требовал этого от Белинского!.. Как же я тебе докажу это?
— А вот докажи! — воодушевился Фома.
«Вот ему!» — стремительным локтевым сгибом подумал он.
— Н-да?.. Ну, хорошо!.. — Ефим выпрямился, подошел к двери и выглянул. — Петрович, Палыча приведи! Впрочем, нет, аккуратно пригласи, он ведь нежный!
— Да он здесь, Ефим Григорич!.. — Показался рукастый “грибник”, который пугал Фому вакуумным клистиром и скруткой. — Под дверями, как кот вьется… чувствует, зараза, что об ём, и вот, понимаешь!..
Санитар не договорил, показав рукой, как вьется этот Палыч.
— Прекрасно!..
Дверь снова открылась, и Фома увидел его превосходительство государственного советника сэра Торобела Меркина. Он широко открыл глаза. Сомнений не было: высокий, лысый, с усталыми складками возле рта, только какой-то неухоженный. Фома потрясенно посмотрел на Ефима, смеющийся взгляд того был приговором.
— Маркин! — представил он. — Терентий Палыч. Прошу любить!
Фома почувствовал, что краснеет, как будто его поймали за чем-то постыдным.
— Терентий, ты когда перестанешь гадить на дорожки? — строго спросил Ефим, налюбовавшись на Фому. — Пора бы уж перестать ронять говно, два курса тебе провели. Пожалел бы хоть Петровича, всю руку он об тебя!..
Фома не верил своим глазам, слишком все напоминало дешевый спектакль. Но именно эта дешевка больше всего и убеждала, истина не скупится на банальности. Терентий Маркин, даже в таком, неприглядном виде, со странно недобритым, словно неровным лицом и лысым исцарапанным черепом, действительно был очень похож на тайного советника короля, одно лицо. При упоминании же о Петровиче в кабинете сильно запахло, Терентий Палыч стал кружиться на месте, приседая и как бы пристраиваясь.
— Ефим Григорич, Ефим Григорич! — испуганно бормотал он, держась сзади за портки.
— Э, э! — Ефим поспешно открыл дверь. — Петрович, как бы он и здесь на ковер!..
В дверях, стремительно и бесшумно, появился рукастый Петрович и потянул Маркина в коридор.
— Это он, Ефим Григорич, он все круги!.. — Маркин еще хотел что-то добавить, но ударился головой об косяк, вылетая, вслед за мощной рукой Петровича, в коридор.
Фома медленно повернул голову к Ефиму, который стоял с улыбкой, расставив руки в позе доброго дядюшки, раздающего подарки: довольны? Или еще чего желаете?.. Из глубин сознания всплыла еще одна фамилия, упоминавшаяся Ефимом.
— А Илюхин, это? — неуверенно проговорил он и сам же себя перебил. — Да нет, не может быть!
— Как не может? — радостно захохотал Ефим. — Еще как может! И догадка твоя совершенно верна, отдаю должное твоей сообразительности. Ты же все прекрасно понимаешь, только прикидываешься! Правильно, это мэтр Иелохим, или как ты скабрезно оговорился: Неуловихуй! И ведь как верно, не уследишь: то пьян, то избит!.. Восхищен!.. Показать?
Нет, только не это!
— А впрочем, — добавил Ефим, видя его нерешительность, — ты все равно скоро его увидишь, я снова перевел тебя в общую. Пора адаптироваться в социуме!
Всю ночь Фома не спал, еще и потому, что кто-то из сумасшедших кричал до рассвета: вода! вода! много воды! кругом вода! — стараясь убедить, сдуру, не только персонал, но и соседей по палате, что сумасшедший и что диагноз не случаен. А сосед по койке яростно мастурбировал, словно испытывал летательный аппарат на хуевой тяге, разочаровавшись в аэродинамической. Но главное, что не давало спать — мысль о собственном сумасшествии. «Неужели? — падал он всю ночь в отчаянную пропасть. — Неужели это так? Но почему я тогда спрашиваю себя об этом?.. Я ведь не должен тогда спрашивать!»
На следующий день поражение и позор Фомы продолжались.
— Ну хорошо, а Сати? — не сдавался он, в последнем отчаянии. — Кальвин, Моноро, Джофраил?.. Гея, наконец?
Мэю он целомудренно не упомянул, не желая пачкать это имя здесь, даже если она фантом.
— А ты уже познакомился с Илюхиным? — улыбнулся Ефим.
Фома опустил голову. Мерзкий старикашка уже с утра бессонной ночи достал всех картонными кругами, которые постоянно прятал, потом забывал и требовал новые.
— Мало тебе! — укоризненно покачал головой Ефим. — Растравить себя хочешь? Стоит ли?
Фома упрямо мотнул головой.
— Ну, сам понимаешь, — сказал Ефим, — многие твои коллеги уже выздоровели, слава Богу! Разве теперь всех соберешь?.. Сатин, например, давно выписан. Хотя я уверен, что именно он все дело замутил, алкоголик!.. Все эти его кастанеды, гурджиевы, блаватские, фэнтези чумовые… вы словно рехнулись тут!.. Ну, а многих твоих персонажей я до сих пор не расшифровал. Моноро, Джофраил — поди разбери, что у тебя там в голове творится и где ты их, действительно, видел? И видел ли? Ты и соврешь, не дорого возьмешь, а?.. Художник, демиург!
Ефим остановился у шкафа, погладил бюст бородатого мужчины из черного дерева.
— А женщин здесь, кстати, нет! — вспомнил он, так как Фома продолжал молча переваривать информацию. — Кроме персонала, конечно. — Это у тебя общая идея, планетарная. Веру ты, кстати, принимал за Гею. Похожи, не правда?
Фома был вынужден признать, что сходство есть.
— С женщинами у тебя вообще какой-то бзик, всё замешано на них! — продолжал Ефим. — Идея, так сказать, фикс. Какие-нибудь проблемы? — вдруг поинтересовался он, пронзительно сверкнув глазами.
— Да-а, с Фрейдом ты явно на дружеской ноге… — Он постучал ногтем по бюсту главного революционера ХХ века. — Словно одни фекашки в детстве рассматривали, а? А?.. Нет?
Он поставил Фрейда на место, провел пальцем по поверхности шкафа, проверяя чистоту и удовлетворяясь ею.
— Да ты не переживай! — продолжал он уже совершенно по-свойски. — Зато писателем стал! Может, даже и читать будут, сумасшедших-то знаешь сколько!
Сумасшедших было действительно много, полная палата и Фома быком смотрел на всякого, приближающегося к его кровати, готовый к полному контакту — кумите толковища. Впрочем, зря, на него в этот раз не особенно обращали внимание, как-то сразу привыкнув к его присутствию, а может, почувствовав силу…
— А Ирина? — вспомнил Фома.
Казалось бы, некуда падать (такое узнал!), но он, не веря и отчаянно сопротивляясь, с каким-то наслаждением продолжал проваливаться в эту бездну, и не было этому конца. Кто знал последнюю сладость отчаяния?..
— А что Ирина? — пожал плечами Ефим. — Ирина есть Ирина. Кстати, скажи ей спасибо, если бы не она!..