— Я ничего не решил! — возразил Фома.
— А кто тебя спрашивает, ты недееспособен! — отмахнулся от него Ефим.
Вера глубоко затянулась и выпустила струю дыма вверх, туда, где висела табличка, что у нас, мол, не курят. Но подойти к ней и сказать об этом охранник не решился, даже с дубинкой. Не всякий может, как ни в чем не бывало, разговаривать с дамой в нижнем белье, не в Новгороде, заметьте, Нижнем, а — в белье!
— Давайте уже быстрее решайте что-нибудь! — сказала она вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь, а потом повернулась к Фоме:
— Андрон, а может, действительно, тебе жениться?.. На мне?.. Я согласна.
— Ага, сейчас! — пообещал Фомин.
— Нет, сейчас — Дом Кино! — напомнил Ефим. — Кстати, Вера, туда нужно переодеться!
— Легко!.. — Вера, к ужасу персонала, снова стала снимать накидку.
Сразу после скандального посещения Дома Кино Ефим вернулся к прежнему разговору.
— Дело в следующем, — сказал он. — Как ни крути, а тебя от твоей боли может спасти только женитьба! Другого средства против катастрофического разрушения твоего сознания я не знаю. Понял?
Фома внимательно слушал. У него появилась теперь, в преддверии приступов боли, такая внимательная-внимательная внимательность. Словно муху рассматривал на луне в телескоп.
— Что самое лучшее на свете? — спросил Ефим, не видя никакой реакции.
— Водка! — ответил Фома, вспоминая премьеру фильма, то как светлый праздник, то как «никак». — Когда кокаина, правда, нет, — добавил он.
— Мельчаешь! — цыкнул Ефим, и произнес наставительно:
— Самое лучшее на свете это дружба! Понял?
— Дружба, — как эхо повторил Фома.
— А что самое лучшее для мужчины?
— Дружба? — попробовал угадать Фома. — Когда кокаина, правда…
— Самое лучшее для мужчины это женщина! — оборвал его Ефим. — Жена!
Фома стал слушать невнимательно. Вообще, если разговор шел не о болеутоляющих, он сразу становился невнимательным. Ефим, почуяв это, забегал по комнате.
— Тебя надо женить, ответственность и наслаждение тебя спасут! Тебе повезло, что во мне совместились все твои чаяния — самое лучшее на свете и самое лучшее для мужчины. Я твой друг, да?..
Не добившись ответа, он утвердительно кивнул.
— Друг. А раз друг? — поставил он новый вопрос.
— Ты и женой что ли хочешь стать? — догадался Фома.
Ефим крякнул:
— Размечтался!.. Я отдаю тебе свою жену, идиот!.. Веру… Владей!..
— Ага! — сказал Фома. — Ею завладеешь. Скорее она сама. Она же сумасшедшая!
— Это ты сумасшедший, не забывай. И мы тебя лечим. Она же… — Ефим вдруг задумался, но ненадолго. — Она же тебя окончательно вылечит, это я понял, но!.. если ты ей позволишь до себя добраться, понял?
— Но ты же сказал, меня вылечит роман?
— А это что — не роман?.. Настоящий роман! И ты должен закончить этим романом свой роман. Гениально! — даже вдохновился Ефим. — Сколько больших писателей мечтали закончить свои романы свадьбой и ни фига! А ты — маленький псих — закончишь! Чехов отдыхает. Решено! Решено, спрашиваю?..
Фома уловил в этом пассаже только одно.
— Чехов отдыхает, а я?
— А ты, блин, поработаешь! На ниве гимена!
— На ниве?.. — В сочетании с ведьмачеством Веры, звучало совсем страшно: звенели косы и серпы, горели угли. — А ты меня отпустишь тогда?
— Если захочешь!
— Тогда чего тянуть? — пожал плечами Фома.
Главное, что он хитро помнил, у Веры «быстрый».
Вере они ничего не сказали, не было её нигде, где-то летала на помеле по бутикам и антикам. Вместо этого, они сами пошли по магазинам выбирать свадебный костюм, «брачный прикид», как мрачно оповещал Ефим обслугу, входя в лавки и магазинчики. И они что-то мерили, щупали, но Фомин замечал только быструю смену фасонов и цветов, то есть карусель, которая не приносила ничего, кроме утомления, его жаждущему организму. Наконец, они выбрали френч какого-то погибшего центральноамериканского диктатора, в котором его, кстати и убили.
— Убили? — восхитился Ефим. — А где дыры?
Оказалось, что вождю оторвало голову.
— Берем! — заорал Ефим.
— Вы же… на свадьбу? — удивились ему.
— То, что надо — свадьбник без головы!.. На контроль!.. Мы только поменяем деньги!
Вышедший на крики менеджер, то ли турок, то ли азербайджанец, с опиумно упитанным лицом, предложил услуги магазина по обмену: мол, всем будет хорошо, даже не заметите! — но предложенная Ефимом валюта доминиканской республики была встречена без энтузиазма, даже испуганно. И они ушли, пообещав вернуться. Их, естественно, не ждали обратно, поменять такую валюту могло только ЦРУ, а его представительства в Москве еще не было.
— Ну и морока с тобой! — пожаловался Ефим.
С таким же успехом они побывали на всех главных конфекционах Москвы. Фома умирал. ГУМ, ЦУМ, ГАМ, БУМ, БАХ, ТРАХ (торгово-религиозная ассоциация хасидов, где они примеряли свадебные пейсы), калейдоскоп витрин. Его раздевали и одевали со скоростью застигнутого врасплох любовника, но что-то постоянно не устраивало Ефима: то цвет, то фактура, то общая гамма, то мировоззрение продавца, молчавшего, как манекен.
Потом все началось сначала, но медленно и издевательски вдумчиво: ГУ-У — У-У-УМММ, — загудела голова у Фомы. Теперь он знал, что такое последний путь — это подготовка к свадьбе, в то время как Ефим был необыкновенно бодр и в сотый раз объяснял, что ему нужно.
— Нам бы… — Щелкал он пальцами, пристально всматриваясь в ряды костюмов. — Что-нибудь глубокое, сдержанное… Нина Павловна, — прочитал он имя продавщицы на лацкане.
— Строгое?
— Да-да, именно! Траурное, я бы сказал!
— На свадьбу?!
— Вы знаете, на днях, в небольшом сибирском городке, расстреляли свадьбу, прямо на выходе из загса. Тарантино уже снимает об этом фильм. Надо быть готовым ко всему.
Глаза у продавщицы стали, как витрины, перед тем, как в них запустят кирпичом — за что? Она полчаса таскала, из примерочной и обратно, костюмы, брюки, галстуки и теперь готова была сама заделать сибирский вариант марьяжа здесь, между примерочными…
Положение резко изменила Вера.
— Это что такое? — внезапно появилась она из-за спины Ефима, вся в облаке дорогого амбре. — Почему ты здесь?.. Где Андрон?..
Вера, в коротком кожаном костюме, черной же шляпе с хищными полями и чернобурке, скалившей настоящие зубки, вперилась в Ефима и продавщицу. Зрелище не для секции готового платья.
Ефим кивнул. Фомин валялся, брошенный, в примерочной. Увидев его, полуодетого из-за неясности, куда же он — на похороны или все-таки на свадьбу? — она вскричала:
— Что вы здесь делаете, Фима? С каких это пор ты одеваешься в готовом платье, да еще в проходном дворе? Извините, милочка, — обронила она Нине Павловне. — Это мой муж, к сожалению! Вечно он со своими идиотскими фантазиями одеваться черте где!
— Это главный универмаг страны! — сдержанно ответила продавщица, слегка зардевшись. — И…
— Да, и не говорите! — не стала ее слушать Вера. — Превратили магазин черте во что, главная проходная! И вот прутся с котомками!..
Она снова повернулась к Ефиму.
— Так что вы здесь делаете, я спрашиваю?
— Да вот… — Ефим показал на Фому. — Выбираем костюм.
— Это я и так вижу! Для чего?
— На свадьбу.
— Ты что рехнулся? Вы бы еще в салон для новобрачных пошли!
— Это мысль, — усмехнулся Ефим.
— А с кем, кстати? — вдруг подозрительно нахмурилась Вера. — С Ириной что ли? Или уже с этой?!
— Так, това… — Продавщица запнулась, клиенты ей и раньше не нравились, а теперь, после прихода дикой хищницы, уже явно не тянули на товарищей. — Вы выбираете или?..
Ефим тряхнул головой, богемно разбрасывая свой хаер по сторонам.
— Невесту уже выбрали, Нинпална!
— Так, все понятно! — сказала Вера, и повернулась к Фомину. — Андрон!
Он отпустил брюки, они аккуратно легли у его ног.
Нина Павловна с демонстративным возмущением не отвернулась: пусть будет стыдно!
— Андрон, на ком он тебя женит?
— На тебе, сказал…
Если бы дама от конфекциона носила брюки, она бы их тоже отпустила теперь, во всяком случае, мышцы живота у нее непроизвольно сократились и вид стал более заинтересованный, то есть менее замкнутый на себе и обиде, нанесенной главному магазину страны, в ее лице. Она с нескрываемым торжеством сочувственно кивала головой Вере: «ну надо же, слава Богу, и у вас неприятности!.. А эти-то голубчики!.. — Нина Павловна с такой же любовью посмотрела на Ефима и Фому. — То-то они о похоронах! Как же я сразу? Видно же невооруженным взглядом!..»
Теперь она чувствовала себя здоровым человеком среди содомитов и гламуритов большой столицы мегаполиса империи непреходящего солнца. Но то, что произошло дальше, опять потрясло ее здоровый душевный строй (только уличным шахматистам знаком этот шок, когда тебе говорят: шах! шах! шах!.. мат! — и часами по голове), потому что Вера взвизгнула и бросилась к Ефиму, потом к Фоме (тот опять выронил брюки, но Нина Павловна уже не получала этического удовлетворения).
— Правда?! — Потом снова к Ефиму. — Какой ты молодец, Фимочка! Я тебя люблю!
А потом вдруг — к продавщице.
— Я уже не надеялась! — сказала она ей, как женщина женщине. — Вы меня понимаете?
Сказать, что Нина Павловна понимала Веру, значит ничего не сказать, она ее просто ненавидела. Застать мужа с любовником, потом получить этого любовника от мужа себе в подарок и все это в родном магазине, в её отделе! Практически на Красной площади, в виду неуспокоенной могилы! На сорок пятом году безрадостной жизни!.. Удавиться мало!.. Когда же эти новые русские сдохнут в страшных мучениях? Когда их, наконец, расстреляют, как в сибирском городке?.. Молитва ее понеслась прямо в отдел мщения, минуя благодатный, прямо к зазубренному ножу архангела Самаэля.
— Он его уговорил! — интимно прошептала Вера Нине Павловне, не замечая лютого холода в глазах продавщицы или пренебрегая им от великой радости.