Он ловко и опять же очень естественно, в стиле светского разбойника, подхватил её и повел по аллее к воротам.
— Ваш… — Мария запнулась, слово санитар ей не нравилось, применительно к данной ситуации. — Ваш служащий, сказал, что вас нет.
— Петрович! — ахнул Ефим. — Вот каналья! Он уволен, Мари! Уволен без пособия и не уговаривайте меня. На минутку нельзя оставить сумасшедший дом, чтобы кто-нибудь тут же не сошел с ума. Это заразно! Это эпидемия какая-то! Что у меня за работа, Мари, только отвернешься — новый Наполеон или Энштейн, или апостол Петрович!.. Вчера, представляете, один вообразил себя бойлером, выпил стакан крутого кипятка и им же, кипятком этим крутым, поставил себе клизму! Спрашиваю, зачем?.. В горячей воде, говорит, лучше отстирывается. А ты что опять, спрашиваю, носки проглотил? — Нет, мыло… Это они чистку организма проводят. Ну что мне, несчастному, с ними делать, Мария Александровна?
Ефим бодро заламывал руки, вышагивая рядом и был похож на несчастного, как гейзер — на капельницу. Казалось, все его беды существуют только для того, чтобы восторгаться ими и тут же забывать. Он уже рассказывал про Швейцарию, где работал в какой-то высокогорной психушке и где — вот народ! — сходят с ума совершенно по-европейски, интеллигентно и только на почве замещения личности личностью.
— Личностью! — подчеркнул он, вздымая указательный палец вверх. — Но никак не промышленным оборудованием!.. Ладно, стиральная машина, а если он завтра вообразит себя мартеном, нефтяным факелом? Спалит ведь все дотла!..
Тут он заметил глаза Марии.
— А что, собственно, случилось? — спросил он, как обычно, не делая паузы. — Что-нибудь случилось? Вы на меня так смотрите…
— Вы спрашиваете? — удивилась она.
— О, простите! Я с этими моими подопечными… столько всего… простите!
На какую-то секунду Марии показалось даже, что он смешался, впрочем, через мгновение он уже снова непринужденно заметил:
— Вы знаете, у меня такое странное убеждение… зреет, что с вами нужно говорить только начистоту. Итак, милости прошу!..
Они уже шли по аллее обратно к розовому кирпичному домику. Мария даже не заметила, как он развернул ее от ворот. Ефим все говорил, говорил… Снова Швейцария, Альпы, Европа, МВФ, августовский крах, кризис, терракты и Чечня, Чечня, Чечня, и все это на фоне кататонического ступора или возбуждения, только она не поняла, кого. Его?..
— Он мне еще сказал, — подняла она на него глаза, — что у него снова…
— Да! — моментально посерьезнел Ефим. — Да, это так, не буду скрывать! Ему стало хуже. То есть не то, чтобы совсем хуже, а как бы вам сказать?.. Нет! Я даже не думаю, что вам стоит его навещать сегодня и-иии… пока. Эт-то, понимаете…
Ефим поиграл внезапно появившимися в его руках четками — странными, из блестящих круглых камней, все с одинаковым рисунком — открытый глаз… закрытый глаз, причем было непонятно, работа это художника или природы, потому что глаза были совершенно разные, но словно бы похожие.
— Это не самое приятное зрелище… надо сказать, — поделился он.
Мария с трудом оторвалась от странных четок, мелькающих между быстрыми пальцами и словно подмигивающих — открытый глаз, закрытый глаз.
Ефим понял ее взгляд по-своему. И начал говорить. Поплыли липы в головах, или Марии так казалось в мерном шаге, который они приняли, не сговариваясь? Затих ветер. Тишина опустилась на аллею как засада.
— Вы знаете, Мари, в моей практике это уникальный случай. Сложный, вызывающе неправдоподобный бред, который он даже и не пытается приблизить к реальности, просто склеивает: и так, мол, хорошо и этак славно!.. Все это, по моей просьбе, он выразил на бумаге, для ясности — целая книга! Но ясности ника… понимаете, он утверждает, что выходит в какой-то другой мир или миры, их у него множество, что его преследует некто Доктор, который, кстати, лежит в соседней палате. Тоже, надо сказать, презанятная личность — без имени, без прошлого, английский пациент, словом…
Аллея казалась бесконечной, она распахивалась с каждым шагом перед ними и снова смыкалась строгой анфиладой. Было что-то похожее в этом струящемся, пронизанным светом тоннеле и звучащим потоком слов. Они обошли дом и углубились в парк, а Ефим не умолкал…
— Мало того, он заразил безумием этого Доктора и тот утверждает теперь то же самое, тот же бред! Он был уже на выписке, когда устроил побег. Вы не поверите, настоящий побег, со взломом, свечами, погоней! Теперь Доктор уверяет, что он прибыл со специальной миссией, спасти Фому отсюда, мол, его ждут дыры. Очень символично, не правда ли? Если учесть, что весь женский персонал… впрочем…
Мария то появлялась, то пропадала в этом потоке. Книга. Доктор. Побег. Ну, побеги он мастер устраивать! Но книга!..
— А по всей клинике мои пациенты вырезают картонные круги, раскрашивают голубым и розовым (У него об этом в книге, я вам дам!) и воруют их друг у друга смертным боем, как они выражаются. Целые сражения!.. В которые вовлечены даже мои санитары, хоть вам и не нравится это слово. Вам кажется, что оно унижает человека? — неожиданно спросил Ефим.
— Нет, — помотала головой Мария. — Просто он настолько соответствует тому облику, который сложился у меня от советских еще психушек, что я…
— Вы побоялись его обидеть! — закончил за нее Ефим. — Ах, Мария, вы даже не представляете, каким грязным сосудом кажусь я себе рядом с вами!
— Вы говорили о кругах.
— Да-да… — Ефим запрокинул голову вверх и снял очки на мгновение, словно чтобы вдохновиться неотфильтрованным солнечным светом. — Какие-то гимны этим кругам, ритуалы… он превратил своими фантазиями мою клинику в настоящий дурдом!
Мария невольно хмыкнула: как это похоже на него!
— Я могу вас понять, — сказала она.
— Нет, Мария! — горячо возразил Ефим. — Увы! Вы даже не представляете, насколько далеко это зашло! Они слушают его как бога, они молятся и каются ему, как идолищу… что, впрочем, не мешает им избивать его, когда он находится в пограничных состояниях, подобных теперешнему, и не отвечает на их вопросы, не реагирует на просьбы вырезать круг.
— Его избивают?.. — Мария сверкнула глазами. — Ну, знаете, я слышала, что персонал этим грешит, но чтобы сами больные! Это же не тюрьма, в конце концов! Вы должны оградить…
— Ну что вы, Мария, мы конечно сразу пресекаем подобные инциденты, теперь он уже в отдельной палате. Сразу же, заметьте!.. Но вы не обратили внимание, насколько это симптоматично? Вообще-то, это довольно обычно на определенном уровне сознания, в стадии расщепления или замещения, так называемой, дикости… помните у Моргана или у Фрезера?.. Некоторые племена и сейчас наказывают изображения своих богов (которые для них, заметьте, те же боги!) из-за плохой охоты, неурожая или стихийного бедствия, а также поджаривают или подвешивают своих шаманов и колдунов, действующих, так сказать, не слишком продуктивно…
— Да, я слышала и про каннибаллизм, но я надеюсь, это не значит, что все это пышным цветом распускается у вас в клинике, Ефим Григорьевич? Вы-то не на этом уровне сознания, коль скоро можете квалифицировать?
Но Ефим ее как будто не слышал, вернее, не захотел услышать эту инвективу.
— Но что самое непонятное во всем этом, — продолжал он, — так это невероятная устойчивость этой, всеобщей теперь, мании, наряду с ее фантастической заразительностью и несмотря на всю ее невероятность. Так что… — Он вернул ей взгляд, которым она только что наградила его. — Еще неизвестно, кого от кого спасать надо.
— Но вы же что-то делаете, кроме того, как в Дом кино ходите?
— Вы безжалостны! — ослепительно улыбнулся Ефим. — Но!..
Он принял прежний тон.
— Мне удалось убедить его, уж не знаю насколько, в нереальности его реальностей, только напечатав его книгу. Но временами это снова прорывается в нем совершенно дикими выходками, и создается впечатление, что он, несмотря на все его уверения в обратном, не верит мне. И тогда это действительно настоящие страсти по Фоме…
— Страсти по… что вы имеете в виду?
— Не удивляйтесь, так называется его книга, — пояснил Ефим. — Более того, он с некоторых пор считает меня своим, ну если не врагом, то уж мешающим фактором точно: то ли выходцем из Томбра, есть у него такая фантастическая реальность, то ли еще кем, — в общем, приспешником тьмы…
— Он наверное считает, что есть за что?
Ефим хмыкнул.
— Ну да, конечно, я — зверь…
Он на мгновение задумался, глядя на Марию, с прищуром, словно решая — говорить, не говорить.
— Я вам не все сказал, — проговорил он, наконец. — Дело в том, что он сейчас как-то уж очень неадекватен. Это совсем не то, что вы видели в прошлые разы. Теперь для него не существует никаких различий. Ваш визит, сны, книги, процедуры, общение с себе подобными — все это для него одно. Одна реальность, пестрая, но одна!.. Он не отличает сна от яви, ваш визит от процедуры, вы ему можете показаться… ну, не знаю, простите, капельницей, шприцем, сестрой, наконец! Он может есть кашу и одновременно сражаться на турнире. Представляете картину?.. Когда содержимое из ложки летит бедной санитарке прямо в лицо?.. Он не заметит вашего прихода, Мария Александровна! К сожалению… а если заметит, то не удивляйтесь, если он поговорит с вами о превратностях рыцарской жизни, жизни преобразователя вселенной или о моей роковой роли. А может, о вашей… если, конечно, заговорит. И если вы еще не передумали.
— Не передумала.
— Но пермете, мадам?.. — Ефим сокрушенно улыбнулся, разведя руки, в каждой из которых оказалось по газете. — Мне вас искренне жаль. Нет-нет, поймите правильно!.. Раньше он хоть заявлял, что не сумасшедший, а теперь… теперь он нас всех просто забыл… Позвольте спросить, кстати, что же подвигает вас на это? Уж не тот ли листок, который я вам дал на премьере… Как она прошла, кстати? Нам так и не удалось посмотреть этот фильм.
— Прошла, — уронила Мария.
— Я так и думал. Я боюсь показаться неучтивым, но как врач… любая мелочь, сами понимаете. Вы, конечно, можете не говорить, но…