— Стигматы? Ты говоришь, что у женщины… м-м-м… у сестры могут быть стигматы?
— Да, она обрела их. Разрез на боку совершенно чистый. Раны на руках и на ногах окружены синевой. Она упоминала о молоте.
— Дьявол! — вырвалось у Олшуэна.
Он повернулся и выскочил из гостинички; Поющая Корова шествовал за ним по пятам.
— Да воздается! — он сплюнул. — Да будет покарано!
— Прошу прощения? Что вы имеете в виду, ваше преподобие?
— Я запретил ей пускать в ход свою силу исцеления. И вот как она мне ответила!
Те несколько секунд, что они шли к монастырю, Поющая Корова молчал, а затем покачал головой.
— Завтра я отправляюсь домой, ваше преподобие.
Аббат Олшуэн остановился.
— Без разрешения?
— Вы уже дали его. Помните?
— Конечно, — аббат повернулся на каблуках и в одиночестве пошел дальше.
Через несколько часов, когда брат Крапивник Сент-Мари пришел обсудить изменения в диете для больных, он нашел Абика Олшуэна лежащим на полу в кабинете. Правая нога у него не двигалась. Пытаясь заговорить, он издал лишь какое-то невнятное бормотание.
Брат-фармацевт пришел прямо в лазарет, куда Крапивник принес Олшуэна.
— У него удар, брат? — спросил Крапивник.
— Да, боюсь, что так.
В аббатстве, как полагалось, был приор, и отец Девенди немедленно появился в сопровождении Поющей Коровы. Крапивник вернулся на кухню.
Приор Девенди повернулся к приору Поющей Корове:
— Можешь ли ты попросить явиться ту сестру, которая излечивает?
— Ты знаешь о ней?
— Преподобный Абик передал мне рассказ матери Иридии. Я понимаю, что он был обеспокоен, но… ты же знаешь, что он может умереть.
— Я попрошу ее. Ты в курсе, что она… м-м-м… что она ранена? Брат-фармацевт рассказывал тебе?
— Нет, — вмешался фармацевт.
— Опиши ее раны отцу Девенди, — приказал ему отец Му. — Только не истолковывай их происхождение.
— Понимаю. Надо, чтобы у нее была какая-то обувь и чтобы она не ходила без бинтов.
Поющая Корова посмотрел на аббата. Преподобный Абик лежал с закрытыми глазами и мотал головой из стороны в сторону. Это ничего не означало. Му решился.
В кладовке он нашел пару маленьких сандалий. Они были очень старыми и, вполне возможно, когда-то принадлежали ему или какому-то другому мальчику-Кочевнику, которому стали малы. Он отнес их сестре Клер и сказал, что когда-то их носил Чернозуб. Она ничего не ответила, но без возражений надела их.
— Куда мы идем, отче?
— К преподобному Абику. Ты нужна ему.
Эдрия привыкла к подчинению и вышла, не спрашивая, почему она вдруг так понадобилась. Когда она прихрамывая вошла в лазарет и приблизилась к постели, преподобный Абик громко застонал и отпрянул от нее. Глаза его были широко открыты, а на лице застыла маска ужаса. Левой рукой он попытался прикрыть глаза, чтобы не смотреть Эдрии в лицо. Она остановилась и посмотрела на аббата.
— Какие свиньи! — грубо сказала она и перекрестилась забинтованной рукой. — Я ничего не могу для него сделать.
— Что ты имеешь в виду? — спросил приор Девенди.
— Я имею в виду, что с сегодняшнего вечера я бессильна. И он приказал мне больше ничего не делать, — повернувшись, она направилась к дверям.
— Сестра Клер, прошу вас! — сказал Поющая Корова. — Он может умереть.
Она снова перекрестилась и, не оглядываясь, вышла в коридор.
На следующий день она исчезла из кельи гостиницы, где не оказалось и ее маленькой дорожной сумки. Никто не видел, как она уходила, но на постели осталась записка: «Мне жаль вашего аббата. Спасибо за гостеприимство. Да благословит вас Бог».
Никто не знал, куда она делась. Возвращаясь в Новый Иерусалим, Поющая Корова остановился в Санли Боуиттс, чтобы порасспросить о ней. Ее видели, когда она шла к горе Последнего Пристанища. По тропе приор добрался до подножия утеса.
На камне он нашел следы крови, но больше никаких примет не осталось. Значит, она была с Бенджамином. Отец Му не сомневался, что старый еврей излечит Божьи стигматы. Маясь смутным чувством вины за то, что оставляет ее и преподобного Абика, он развернул своего мула обратно к папской дороге, что вела на север. Уже подступал сентябрь, и ночи были безлунными.
Глава 29
«Так же, как есть рвение зла и ненависти, которое отвращает от Бога и ведет в ад, есть и рвение добра, которое отвращает от пороков и ведет к Богу».
Кардинал Чернозуб Сент-Джордж, дьякон святого Мейси, пристроившись на корточках на склоне холма, с долгими мучениями опустошил кишечник (в первый, но далеко не последний раз сегодня) и в эту минуту услышал «тра-та-та» многозарядной винтовки. Очередь донеслась со стороны главного лагеря, который располагался на широком пологом берегу ручья, над которым нависал холм.
С того места, где он стоял, вернее сидел на корточках, Чернозуб не мог видеть лагеря. Ибо для свершения своего утреннего ритуала, единственного, которым он предпочитал заниматься в одиночестве, он избрал западный склон небольшой возвышенности, холмика столь маленького, что его не было видно за деревьями. По правде говоря, Чернозуб тосковал по дому. Не по какому-то определенному месту — у него никогда не было ничего, хоть отдаленно напоминающего дом, если не считать аббатства Лейбовица, и пусть даже ему иногда (на самом деле довольно часто) не хватало общества братии и безопасности привычного образа жизни, определяемого Уставом, он никогда не скучал по аббатству как таковому. Его тянуло к пустыне, к прериям, к стране Пустого Неба.
И хоть на западе он не видел ничего, кроме лесных зарослей, Чернозуб знал, что за ними лежат открытые пространства — прерии, уходящие в необозримую даль, без лесов и без городов. Они напоминали о Вечности. На западе и небо было куда выше.
Безграничное, молчаливое и строгое.
«Отсюда я приветствую тебя, Пустое Небо».
Тра-та-та.
Чернозуб торопливо поднялся, подтерся пучком травы и успокоился, перестал волноваться, ибо понял, что это за звуки. Там не было перестрелки, а шло празднование. Воинам вождя Кузнечиков внушили, что надо беречь драгоценные медные гильзы, но они маялись отсутствием военных действий и решили изобразить звук очередей из новых «папских» ружей. Как и все, чем занимались Кочевники, они быстро научились издавать звуки, неотличимые от настоящих выстрелов.
Чернозуб впервые обратил на них внимание несколько дней назад, когда вернулся отряд разведчиков, и сказал своему боссу, Битому Псу, что воины умело изображают канонаду.
— Изобразили бы они лучше, как драят кастрюли, ваше преосвященство, — проворчал Битый Пес.
Эти «тра-та-та» мешались с шумом, который издавали собаки. Боевые псы, которых вели на поводках, не лаяли, а издавали тревожный звук, напоминавший одновременно вой и рычание. Вся эта какофония доносилась из лагеря папских войск, раскинувшегося на опушке леса у изгиба речушки, именовавшейся Тревожной или Потревожь Кого-то. Запахнув рясу и подпоясавшись бечевкой, щурясь от раннего утреннего солнца последних дней сентября, Чернозуб перевалил через вершину холма и стал спускаться к лагерю. Сандалии он нес в руках, чувствуя босыми ногами приятную влагу росистой травы. За деревьями он видел, как пасутся, переходя с места на место, лошади и настороженно поглядывают на собак, которые с дьявольски продувными мордами кружили вокруг них.
«Тра-та-та» перемежались воплями и криками, теперь Чернозуб видел размалеванных Кузнечиков, потрясавших в воздухе ружьями. Их было куда больше, чем небольшой отряд.
Что-то подняло их на ноги или, точнее, посадило в седла.
Чернозуб был почти рад. Теперь, по истечении нескольких недель, когда до Нового Рима оставался последний бросок, среди вооруженных Кочевников ощутимо стало сказываться напряжение, которое давало о себе знать и во всей атмосфере папского крестового похода. По мере того как мощный, почти полуторатысячный отряд день за днем полз на восток, в прерии все чаще встречались перелески; они становились все многочисленнее, все гуще и длиннее, пока в один день — и Чернозуб запомнил его, этот день — положение не изменилось: теперь уже полосы прерий вдавались в гущу лесных массивов. Это напоминало оптическую иллюзию; одна вещь на глазах превращалась в свою противоположность.
Когда страна высоких трав кончилась и пошли леса, воины стали опасаться, что столкнутся с сопротивлением со стороны тексаркских войск, которые, предположительно, Ханнеган оставил, чтобы охранять подходы к Святому Городу. Но ничего не произошло. Войска ожидали, что им окажут сопротивление полуоседлые фермеры-Кузнечики и те поселенцы, которые велением Филлипео обосновались среди них. Ничего не было. Передовые конные патрули не находили ничего, кроме брошенных ферм, сожженных или догорающих амбаров; скот был перебит или угнан, оставив после себя только следы и кучи еще теплого навоза. Бревенчатые дома были сожжены или ограблены, маленькие домики печально глядели пустыми глазницами окон и дверных проемов. Кузнечикам доставляло особое удовольствие битье стекол, и их отсутствие вызывало у них растущее нетерпение. Эти подлые пожиратели травы или сами побили их, или забрали свои окна с собой.
Новый кардинал оставался столь же неизменно привязан к своему ветхому фургону, как в бытность простым монахом, но несколько раз Чернозуб оставлял свои горшки и кастрюли и отправлялся осматривать брошенные дома, надеясь — хотя он никогда не признавался в этом даже самому себе, — что, может быть, ему удастся найти следы Либрады, своего маленького кугуара-уродца, которая удрала, не дожидаясь, когда хозяин сам даст ей свободу. Но Либрада не ела мертвечину, а те несколько фермеров и их семьи, которые попались Чернозубу на глаза, были мертвы. Несколько раз он был свидетелем, как группы верховых Кочевников, распевая похоронные песни и уверенно держась в седлах, углублялись в гущу леса — на первых порах они откровенно волновались, но затем в них появилась уверенность, переходящая в скуку. Сельская местность вокруг Нового Рима обезлюдела. Тут не было ни воинов, с которыми можно было драться, ни женщин, которых можно было насиловать или хотя бы защищать от насилия. Здесь не было ничего, кроме деревьев, бессловесных как лошади и недвижимых как трава. Фермеры — многие из них были родом из Кузнечиков — оставили свои фермы, и если даже Ханнеган оставил тут войска защищать город, тоже куда-то исчезли.