В «Китеже» ты постоянно слышишь это назидание, этот message потомкам. Евгений Фёдорович говорил, что «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» для русского человека то же, что как «Парсифаль» для носителя немецкоязычной культуры. Для людей, которые понимают, что Парсифаль[44] — это совершенно божественная эманация. Как и Феврония. Это был совершенно святой человек, не осознающий и не осознавший этого…
Послание к человечеству русского алфавита
Вседержитель за пультом
Помню, как мы делали ариозо: Феврония узнаёт, что её жених погиб, она находит его шлем, прижимает этот шлем к себе и поёт:
Ах, ты милый жених мой, надёжа!
Одинёхонек ты под ракитой,
не оплакан лежишь, неотпетый,
весь кровавый лежишь, неотмытый…
Это было что-то запредельное, невозможное… мы такие интонации находили с Евгением Фёдоровичем! А мне потом оркестранты Большого театра говорили, что, когда я пела, он плакал, у него в глазах стояли слёзы, и он утирал их прямо при всех…
То, что творил Светланов за пультом в Большом театре, словами описать просто невозможно — он был просто Богом — творцом. Как у него звучал оркестр, как в толще этой громадной партитуры у него «высвечивалась» каждая нота! Подобное я слышала только у самых великих мастеров — Герберта фон Караяна, Карлоса Клайбера, Леонарда Бернстайна — в интерпретациях не менее грандиозных партитур Рихарда Штрауса, Густава Малера и Рихарда Вагнера.
Как он умел — только языком музыкального инструмента! — нарисовать портрет… ну, скажем Гришки Кутерьмы. Мне доводилось петь со многими замечательными исполнителями этой роли — Владиславом Пьявко и Алексеем Масленниковым в Большом театре, Владимиром Галузиным в Мариинском… Вот сцена, где Февронию привозят на смотрины, а мужчины тщетно пытаются не пустить к ней вусмерть пьяного Гришку:
Здравствуй, здравствуй, свет княгинюшка!
Хоть высоко ты взмостилася,
а уж с нами ты не важничай:
одного ведь поля ягоды.
Любовь Казарновская в роли Февронии в опере Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеж и деве Февронии»
Евгений Фёдорович Светланов
И тут оркестр у Светланова начинал звучать совсем по-другому: насмешливо, колюче, зло, звуки инструментов точно иголки под кожу вгоняли…
Какая была у него «Сеча при Керженце»[45], где он во всех смыслах поднимался во весь рост! И шла проекция на экран — как в кино! Тогда это было ново для СССР… Толпы татар на экране… несётся тьма… а над оркестром Светланов в луче света. А русская дружина, наши воины были на переднем крае сцены, в кольчугах, с хоругвями и иконами… Получался стереоэффект, многоплоскостное, как в 3D, пространство сцены.
В оркестре же был слышен топот копыт буквально каждого из татарских коней! Тут гений Светланова разворачивался буквально во всю мощь… я такое видела всего два или три раза в жизни: когда зал вставал после симфонического антракта. Так было у Караяна, так было и у Светланова.
И вдруг эта необъятная музыкальная толща в «Похвале пустыни» начинала… шелестеть. Откуда Евгений Фёдорович брал эти piano? Не бывает таких! Шевеление травы, шёпот листьев, бормотание просыпающихся птичек, звуки раскачивающихся на ветру деревьев… всё это было было в оркестре, и было это даже не красиво, а просто завораживающе!
Любовь Казарновская в роли Февронии в опере Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеж и деве Февронии»
И вот открывался занавес. На сцене, среди дремучего леса стояла избушка, чуть похожая на избушку Бабы-Яги из русских сказок. И девочка Феврония выходила на авансцену с букетиком васильков, в длинной белой славянской рубахе и говорила: «Ах ты лес, мой лес, пустыня прекрасная, ты дубравушка, царство зелёное…» Каким потрясающим верлибром написана эта похвала Февронии своей любимой пустыньке!
И с укором лёгким отвечает она княжичу Всеволоду: «Ты вот мыслишь здесь пустое место, ан же нет: великая здесь церковь. Оглянися умными очами…» И продолжает:
День и ночь у нас служба воскресная.
Днём и ночью темьяны да ладаны;
Днём сияет нам солнышко, солнышко ясное,
Ночью звёзды как свечки затеплятся.
День и ночь у нас пенье умильное,
Что на все голоса ликование,
Птицы, звери, дыхание всякое
Воспевают прекрасен Господень свет.
Это же совершенно гениальный фантастический текст, такая былина, сказка, особый мир, полный славянской обстоятельности и неторопливости, противостоящих напору завоевателей.
Сергий Радонежский из града Китежа
Тут мне снова вспоминается работа с Ниной Александровной Виноградовой-Бенуа. Какого таланта она была человек, какие она сделала для нас костюмы! Особенно для тех же монголо-татар. Бедяй и Бурундай выезжали в меховых шапках, в таких монголо-тибетских ярких кафтанах, и в зале неименно раздавался вздох изумления и восхищения: «Ооо…» И когда они поднимали лошадей на дыбы, было так страшно! Было так здорово! В крохотном эпизоде очень ясно видна была мощь орды, этой тьмы, которая должна была поглотить Русь.
Владислав Пьявко в роли Гришки Кутерьмы
Но не поглотила — благодаря таким чистым душам, как Феврония, как Сергий Радонежский. Их молитвами не погиб, а погрузился Китеж… Это, наверное, была самая потрясающая сцена: отзвучала песня русских воинов, уходящих на бой, молитва князя Юрия — «О Китеж, краса незакатная!», и в сгущающейся тьме звучит общая молитва: «Что ж стоим мы, сестры, смертный час уж близок…» И почти сразу же — Китеж в полной красоте, но уже погружённый!
А в финале — преображение Февронии, которая никак не может поверить, что она, простая земная девочка, оказывается в этих райских кущах, видит своего жениха, весь свой дорогой Китеж и всех этих людей, которые ей так дороги…
Мы живем в толико злачном месте,
что и ум вместить никак не может;
процветаем аки финики,
аки крины благовонные…
Это просто незабываемо! А пресса, между прочим, этот спектакль изругала немилосердно: «Вся Европа-де уже давно живёт новой, абстрактной режиссурой и новейшими технологиями, а нам тут откровенный китч a la Билибин-Васнецов выволокли!»
Мне кажется, в применении к «Китежу» это неизбежно. При всей символике, при всём символизме этих легенд тут должна обязательно присутствовать сказка. Настоящая, в полной мере ощущаемая зрителем сказка! Такая красивая и мощная, что зрителю надо в это верить. Ведическая Русь, её голос через века!
И никакая абстрактная горочка с избушкой тут не пройдёт, не «проканает». Мне сделали такие чучела животных, что из зала они казались живыми: зайца — того самого, что есть теперь на всех памятниках Петру и Февронии, журавля… «Ты журавль мой, знахарь, долгий нос, что ступаешь ты нерадостно…»
Но даже в таком серьёзном спектакле, как «Китеж», не обходилось без забавных эпизодов. Например, в той же сцене смотрин в Малом Китеже, куда Февронию привозят на запряжённой лошадью повозке. Лошадь в Большом театре была мощная, но очень старая. И всех всегда предупреждали: «Не кормите её перед выездом на сцену, могут быть неприятности».
Покров с изображением Петра и Февронии, мастерская царицы Ирины Федоровны Годуновой, 1593 г.
И неприятность, как водится, случилась! Я сижу в этой повозке, заскакивает Кутерьма-Пьявко: «Ой, здравствуй, здравствуй…» и т. д. Но вдруг он в последний момент даёт команду: «Ложись!» Мы пригнулись, а лошадь задрала хвост и как даст!.. Тут хор от смеха просто подавился, но, увы, кто-то из хористов вовремя увернуться не успел… А мы уцелели просто чудом!
Есть такой старый оперный анекдот о том, как некий баритон пел Демона и перед романсом «На воздушном океане» шепнул суфлёру: «Не надо слов, ты мне мелодию напомни!» А у нас в одном из спектаклей мой княжич Всеволод — Евгений Райков напрочь забыл наш дуэт: «Ты краса ли девица, ты коса ли русая…» ну, и так далее. И вдруг — стоп! Он отвернулся от зала, и я увидела совершенно квадратные глаза Светланова… Выручило то, что и всю его партию я знала — вот так мы занимались с Евгением Фёдоровичем… И я Райкову стала тихонечко так напевать эту мелодию со словами… Потом он мне так и сказал: «Ты меня просто спасла!»
Некоторое время спустя Светланов для меня оркестровал романсы Балакирева, которые мы исполнили на концерте в Большом зале консерватории — зрителей, желавших на него попасть, «структурировала», как я припоминаю, конная милиция. Народу было видимо-невидимо — публика Светланова обожала!
«Китеж» в Большом театре под управлением Светланова я спела пять раз. Потом я пела Февронию в 1994-м в спектакле Мариинского на гастролях в Париже, в театре Champs Elysees — тогда Андрис Лиепа восстановил красивейшие декорации старой мариинской постановки… Было чуть архаично, но очень красиво! Потом — в 1996-м, в новой постановке той же Мариинки в Бруклинской Академии музыки в Нью-Йорке. Оба раза с большим для меня успехом…
Но для меня та постановка Большого театра всё равно осталась самой памятной. А Евгений Фёдорович Светланов для меня не только образец блистательного маэстро, музыкального Пантократора-Вседержителя — и вместе тончайшего лирика. Он — символ, олицетворение всего того великого, что мы зовём Русской Музыкой.
«Если я прихожу, то уж вся прихожу…»
Бывает так, что пути оперы и давшего ей жизнь произведения литературы расходятся очень далеко. Так это было с очень динамичной и естественной повестью Пушкина «Пиковая дама», из которой Чайковский, отдав дань жанру, создал настоящую оперу — с арией примадонны, с дуэтом сопрано и тенора, с высокими нотами, с криками, слезами и даже, если хотите, музыкальным мордобоем и вышибающим слезу у публики финалом.