Вполне возможно, что, проживи Чайковский чуть дольше, он заинтересовался бы сюжетом «Игрока», третьего по счёту романа Достоевского… Сергей Прокофьев обратил на него внимание накануне Первой мировой войны. Чайковскому в это время было бы чуть за семьдесят, и если вспомнить, что именно в этом возрасте Верди написал «Отелло»… Но, как говорит поэт, нету чудес и мечтать о них нечего…
Было дело в Рулетенбурге…
Однако, стоит, возможно, вспомнить, при каких обстоятельствах создавались роман Достоевского и опера Прокофьева. Достоевский к 1 ноября 1866 года должен был сдать новый роман издателю Фёдору Стелловскому, и ещё за месяц до срока им не было написано ни строчки. За такой срок написать — в прямом смысле слова — «полнометражный» роман было просто немыслимо.
Пришлось приглашать стенографистку, которой оказалась двадцатилетняя Неточка Сниткина. Остальное известно. 4 октября состоялась первая диктовка, роман «Игрок» был сдан вовремя, а через три недели Достоевский сделал молодой девушке предложение… Аня Сниткина сделалась Анной Григорьевной Достоевской.
Я напоминаю об этом потому, что почти уверена, что эти обстоятельства вспомнились полвека спустя и ей, и приехавшему к ней в первые дни 1917 года в Сестрорецк молодому Серёже Прокофьеву, которого тогда вряд ли кому-то приходило в голову величать Сергеем Сергеевичем. Прокофьев прибыл испрашивать у слывшей очень строгой и практичной Анны Григорьевны разрешения на постановку создававшейся, что называется, на едином дыхании оперы.
Афиша оперы «Игрок» в La Scala
Прокофьев вообще, как известно, с самых юных лет был неравнодушен к оперному жанру. Ему было всего тринадцать лет, когда на вступительный экзамен в консерваторию он принёс оперу «Великан», написанную в десятилетнем возрасте, чем совершенно восхитил принимавшего экзамен Римского-Корсакова!
Частично сохранившегося «Великана» продолжил первый акт написанной на собственное либретто оперы «На пустынных островах»… и разве мог молодой Прокофьев пройти мимо такого сюжета, как «Игрок»? Знал ли он, что впервые «выводит» Достоевского на оперную сцену? Думаю, знал и вызов принимал вполне сознательно.
Опера «сколочена» совсем молодым ещё Прокофьевым так, что публике просто негде расслабиться, негде по-обывательски «послушать красивую музыку» — напряжённость действия просто неописуемая! Эта опера по драматургической цельности — настоящий шедевр Прокофьева, настоящая Музыкальная Драма с элементами колкой сатиры и тонкой иронии.
Родные вороны, проворонившие премьеру
Уже давным-давно при постановке «Пиковой дамы» Чайковского господ режиссёров отчего-то так и тянет «вернуться к Пушкину». Но, кажется, ещё не нашлось оригинала, который призвал бы при постановке «Игрока» «вернуться к Достоевскому»!
Уже потом, в советские времена, Прокофьев вспоминал, что выбирал для «Игрока» язык как можно более «левый» — а как иначе мог поступить молодой ниспровергатель авторитетов? Однажды его мать — и по совместительству строгая музыкальная наставница — Мария Григорьевна вошла в комнату, где он сочинял «Игрока», и, немного послушав, в ужасе воскликнула: «Да отдаёшь ли ты себе отчёт, что ты выколачиваешь из своего рояля?» — «Мы поссорились на два дня», — флегматично констатировал сын…
Я иногда думаю — как сложилась бы судьба оперы в случае, если бы Анна Григорьевна не разрешила бы Прокофьеву использовать сюжет? Но она, наверняка вспомнившая события полувековой давности, не отказала. Более того — сказала об опере молодого композитора: «Я думала, что можно сделать хорошо, но никогда не ждала, что до такой степени!» При этом — никаких сантиментов: практичная Анна Григорьевна потребовала четверть от будущих доходов!
Любовь Казарновская и Владимир Галузин. Репетиция оперы «Игрок» в La Scala
Интересно, знала ли она о том, что «Игрок» уже был принят к постановке в Мариинском театре? Ставить спектакль должен был Всеволод Мейерхольд, а роль Алексея исполнять блистательный Иван Ершов. И опять чуда не случилось. Певцы и оркестранты приняли новую оперу — как бы сказать поделикатнее? — без энтузиазма, вдобавок уже в марте 1917-го Мариинский театр перестал быть императорским, а значит, не стало и денег.
Через десять для предполагавшейся постановки «Игрока» на той же сцене Прокофьев сделал вторую её редакцию — именно её чаще всего ставят сегодня на театрах. Суть изменений сам автор определил так: «Десять лет, отделявших от сочинения „Игрока“, дали возможность ясно увидеть, что было музыкой, а что рамплиссажем, прикрывавшимся страшными аккордами».
Но в советской России время левацких «загибов» и экспериментов уже безнадёжно ушло. Мировая премьера «Игрока» состоялась не в Ленинграде, а в Брюсселе, в 1929 году. «Родные вороны проворонили премьеру», — горестно заметил ставший к этому времени эмигрантом Прокофьев.
Принципиальной разницы между редакциями — в отличие, скажем, от вердиевских «Симона Бокканегры», «Силы судьбы» и «Дона Карлоса» или «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича, вынужденно превратившейся в «Катерину Измайлову», — нет. «Дело в тонкостях, — пишет современный исследователь, — слегка отличаются компоновка и текст диалогов, рисунок вокальных партий, оркестровка, частота повторяемости ведущих музыкальных тем. Структура и драматический смысл изменений не претерпели».
В 1936 году Прокофьев вернулся в СССР, но на судьбу «Игрока» это никак не повлияло. Только через десять лет после смерти автора Геннадий Николаевич Рождественский записал вторую редакцию, а в 2001 году поставил в Большом театре первую.
Весной 1974 года Борис Александрович Покровский поставил блистательный спектакль в Большом театре, но исполнительница партии Полины, Галина Павловна Вишневская, успела спеть только генеральную репетицию: ей и Мстиславу Ростроповичу — читайте её воспоминания! — пришлось срочно уносить ноги из СССР.
Этот спектакль я видела много раз, и мама, помню, мне всё время говорила: «Господи, ну как можно высидеть оперу Прокофьева?»
Но я высиживала, мне очень нравилась эта постановка. Галину Павловну, понятно, я не застала, но застала изумительный дуэт Алексея Масленникова, который практически бессменно исполнял роль Алексея Ивановича, и Маквалы Касрашвили. Помню и других исполнительниц роли Полины — Нину Лебедеву, Нину Фомину. Но при этом…
«Игрок» для романтической девушки
Камерную музыку Сергея Сергеевича Прокофьева я пела в концертах и в это время, и впоследствии много и с большим удовольствием. Недавно даже записала диск — на нём Пять стихотворений Ахматовой и совершенно изумительный детский цикл.
Спектакль Большого театра мог нравиться мне сколько угодно, но в то же время я помню, что «Огненный ангел» и «Маддалена» не произвели на меня сильного впечатления. Неудивительно: я была воспитанная на романтической музыке романтическая девушка. Меня согревало всё, что было связано с Беллини, Доницетти, Верди, Пуччини, а также музыка барокко — Монтеверди, Гендель, Бах. Более того — мне постоянно предлагали именно эту музыку петь! То Саулюс Сондецкис, то Виктор Третьяков, да и в сольные концерты я эту музыку постоянно включала.
А все вокальные педагоги всегда настаивали на том, что голос надо держать в форме именно на такого рода музыке. При этом как можно дальше держаться от всяких экстравагантных музыкальных экспериментов — например, от французской «Шестёрки», от Прокофьева, от Шостаковича. Словом, успели вбить в голову, что чем позже я к этой музыке приду, тем здоровее в вокальном и прочих отношениях буду!
Правда, меня всегда очень вдохновляла «Леди Макбет Мценского уезда» В советское время эта опера, частично переделанная Шостаковичем, называлась «Катерина Измайлова». Я была в полном восторге от одноимённого фильма-оперы, где в главной партии — Галина Павловна Вишневская. Мне казалось, что и я когда-то дорасту до этой роли, и не просто дорасту — а сыграю её ярко и хлёстко!
Казаться-то казалось! Но время шло свом чередом. «Трубадур», «Фауст», «Травиата», «Битва при Леньяно», «Сила судьбы», «Богема», «Паяцы» всё дальше увлекали меня в непроходимые романтические дебри этой музыки, которая мне очень нравилась, но совсем не мешала петь те же камерные произведения Прокофьева — и в то время, когда я работала в театре Станиславского и Немировича-Данченко, и позже — в Мариинском.
И вот тут-то Валерий Гергиев и предложил мне спеть Полину — и не где-нибудь, а в La Scala! Десять спектаклей. Запись на Philips. Я тогда подумала: «„Игрок“? Интересно…» «Состав — замечательный! Елена Образцова — Бабуленька, Сергей Алексашкин — Генерал, а Алексей — Владимир Галузин, который в этой роли просто великолепен! Полина же — это такая роль, которая тебе очень подойдёт. По всем статьям: по темпераменту, по эмоциям, по голосу!» — говорил мне Гергиев.
Тот спектакль был просто фантастическим! Очень хорошо, что он идёт и сегодня — правда, не на главных подмостках Мариинского театра, а на его Приморской сцене, в городе Владивостоке. Поставил его Тимур Чхеидзе, который возглавлял тогда БДТ имени Товстоногова — исходя главным образом из драматургии, максимально обострив её мизансценами, нашими взаимоотношениями и великолепными декорациями Георгия Цыпина.
Любовь Казарновская и Владимир Галузин в опере «Игрок»
В них ровных линий просто не было, сплошные ломаные — то взмывавшие до небес, то низвергавшиеся в какие-то сумасшедшие пропасти и не просто подчеркивавшие, а даже ещё более заострявшие драматургию Достоевского и музыку Прокофьева. На сцене правила бал какая-то сумасшедшая по-своему начертанию кардиограмма, а сердечная боль была у нас…
А костюмы! Они были под стать декорациям. У меня они были выдержаны в бело-синей гамме: матроска в начале, синяя шляпка с белой вуалеткой. У Алексея был очень графичный, серый, прямо асфальтового цвета, костюм. У Генерала — белый с небольшими намёками на эполеты… и от всего, что происходило на сцене, просто невозможно было оторвать глаз. Я думаю, что именно такую «кардиограмму» Прокофьев и задумывал изначально.