– В Иркутске, – сказал я.
– Позвольте, – сказал Даров. – Что за фокусы?
– А кто это писал? – спросила Морошкина, указывая на сценарий.
– Я писал, – сознался я.
– В общем, сыровато… – после паузы сказал Даров. – Но кое-что есть. Вы когда-нибудь писали раньше?
Я сказал, что пишу с шести лет. В школе очень много писал. Сочинения, контрольные работы, планы работы пионерского звена, а потом комсомольского бюро. Затем писал в институте. Заявления, контрольные работы, курсовые проекты, дипломную работу. Сейчас пишу на службе. Объяснительные записки, заявления, отчеты, статьи, дипломные работы подшефным студентам, отзывы, а недавно даже написал проект приказа по институту. Кроме того, пишу письма, поздравительные открытки и телеграммы. В общем, можно было научиться писать.
Даров сказал, что это не те жанры. А по-моему, жанр приказа ничем не хуже повести и сценария.
Короче говоря, мой сценарий приняли в работу. Относительно договора никто не заикнулся. Морошкина предложила мне начинать второй сценарий и подготовить выступающего к сентябрю. То есть подготовить шефа.
Мы еще немного поговорили о сценарии. Про деньги ни гугу. Потом Даров с Морошкиной принялись горячо что-то обсуждать. Я ничего не понимал в разговоре. Он касался монстра Валентина Эдуардовича Севро, главного редактора. Судя по их высказываниям, он был лихой рубака. Он только и делал, что рубил сценарии и передачи.
– Слушайте, юноша, это вам пригодится, – предупредил меня Даров.
И я покорно слушал, как монстр зарубил какого-то Фонарского за то, что Фонарский использовал в сценарии цитату какого-то Мызина, а нужно было вставить туда цитату из сочинений какого-то Богдановича. Эти фамилии мне ничего не говорили. Еще у несчастного Фонарского не был выстроен изобразительный ряд, как они выражались. Но этого Севро почему-то не разглядел, чем лишний раз подтвердил свою профессиональную непригодность.
Как-то потихоньку складывалось впечатление, что монстр – бездарь, да и Фонарский тоже бездарь. Как я потом заметил, это вообще характерно для творческих работников. Нет, не бездарность. Вы меня неправильно поняли. Я говорю об этике отношений.
Как правило, если человек отсутствует – ну, например, уехал в командировку, вышел в туалет, сидит дома и работает, просто сидит в другой комнате или даже умер позавчера, – а о нем зашла речь, то он непременно почему-то оказывается бездарью. Хорошо, если не карьеристом и проходимцем. Это удивительно, но это факт.
Людмила Сергеевна назначила мне срок сдачи второго сценария и выразила надежду на скорое возвращение Симаковского. Следующий сценарий нужно было принести в начале сентября.
– Мужайтесь, юноша! Вы поняли, куда вы попали? – воскликнул Даров.
Я кивнул. Пока мне было интересно. Наивный теленок, которого ведут на мясокомбинат, – вот кто я был. Противно вспоминать! Однако в тот день я был даже доволен собой, и у меня мелькнула мысль, что я, вероятно, талантлив, если так легко накатал сценарий.
Самодовольный теленок.
Я еще немного помахал на студии хвостиком и поехал домой. Я ехал в трамвае и напевал бессмысленное слово «ницоцо». На мотив песенки об отважном капитане. Немного омрачал настроение предстоящий разговор с шефом по поводу его выступления. Но я решил не предупреждать его до отпуска. Пусть погуляет.
Отдавание себя
Симаковский продолжал бомбардировать меня телеграммами.
«ЕДУ БРАТСК СИМАКОВСКИЙ». «ОТПЛЫЛ ИГАРКУ ТЕПЛОХОДОМ ПРИВЕТ СИМАКОВСКИЙ». «ВЫЛЕТАЮ МАГАДАН СРОЧНЫМ ЗАДАНИЕМ КАЗАХСКОЙ ФИЛАРМОНИИ ГРУДЗЬ».
Может быть, он решил, что я буду переставлять флажок на карте?
Я никак на телеграммы не реагировал, а собирал материал для следующего сценария. Тема была «Ядерная физика». Я давно питал к ней слабость. Мне всегда хотелось быть ядерщиком, да еще теоретиком. И создавать картину мира из головокружительных формул и понятий, которых на самом деле нельзя понять. Просто принципиально невозможно. Их можно только чувствовать, как музыку или стихи.
Но теоретика из меня не вышло. У меня был недостаточный крен мозгов для теоретика.
Когда я учился в школе, я полагал, что могу все. Стоит только захотеть. Можно было стать хоть Эйнштейном, хоть Ферми, хоть Курчатовым. А вот не стал и теперь уже не стану.
Теперь мне предстояло писать о них, о гениях человечества. Но как популярно растолковать старшим школьникам суть гениальности? Горение, служение, отдавание…
Подошел сентябрь. Симаковский был в Ашхабаде. Шеф был в отпуске. Я был в тоске. Никак не мог подобрать кандидатуру на роль Прометея по ядерной физике.
Вдруг мне позвонила Морошкина.
– Срочно на студию, – замогильным голосом сказала она. – Приготовьтесь к неприятностям.
Я к неприятностям всегда готов. Неприятностями меня трудно удивить. Поэтому я, не моргнув глазом, отправился на студию. Морошкина встретила меня и молча повела к главному. На этот раз он решил со мной познакомиться. Он назвал свое имя, а я свое.
– Меня интересуют два вопроса, – начал Севро. – Где ваш соавтор? Есть ли у вас ученая степень?
– Можно ли мне отвечать в обратном порядке? – вежливо осведомился я. Должно быть, так разговаривают на международных конференциях.
– Пожалуйста, – сказал он.
– Нет, – сказал я. – В Ашхабаде.
Севро почему-то ничего не понял. Я ему растолковал, что у меня нет ученой степени, а соавтор в Ашхабаде. Тогда он спросил, как дела со вторым сценарием, и я показал ему тезисы. Ничему из сказанного мною главный редактор не обрадовался. Он прочитал тезисы, откинулся на спннку стула и принялся размышлять, постукивая авторучкой по моим тезисам.
– Положение катастрофично, – сказал он.
Морошкина достала таблетки.
– Почему? – спросил я.
– Вы не журналист и не кандидат. Это раз. Передача «Огонь Прометея» должна отражать не только физику. Это два.
– Как? – удивился я. – Договоривались о физике.
– Мы с вами не на базаре, – внушительно сказал главный. – Никому не интересно каждый месяц смотреть на физиков. У нас есть и другие ученые. Передачу нужно делать на материале разных наук. Она станет объемнее. Надеюсь, вам ясно, что с такой передачей вы не справитесь?
– Нет, – сказал я. – Не ясно.
– Какая у вас специальность? – задал риторический вопрос Валентин Эдуардович.
– А у вас? – дерзко спросил я.
Морошкину чуть удар не хватил. Она вскочила со стула и замахала на меня руками, как на муху. Будто хотела выгнать ее из комнаты. А я спокойно ждал ответа. Терять мне было уже нечего. Севро закурил сигарету и посмотрел на меня, сощурившись.
– Я историк, – сказал он.
– А я физик.
– Какое вы имеете отношение к журналистике?
– Такое же, как и вы, – сказал я.
Морошкина бессильно опустилась на стул.
– Хорошо, – сказал главный. – Сделайте нам сценарий на материале другой науки. А мы посмотрим.
– Пока со мной не заключат договор, я ничего делать не буду, – сказал я, очаровательно улыбаясь. Не знаю, откуда у меня бралась наглость. Я каким-то шестым чувством почуял, что здесь нужно вести себя именно так.
Валентин Эдуардович на мгновенье потерялся. Он сделал несколько бессмысленных движений: перевернул листок календаря, стряхнул пепел в чернильницу и снял очки. Про Морошкину не говорю. Она вообще потеряла дар речи.
– Людмила Сергеевна, заготовьте договор с Петром Николаевичем, – сказал главный. – Ждем ваш сценарий, – добавил он зловеще.
Мы с Морошкиной вышли. Она посмотрела на меня со смешанным чувством ужаса и уважения. Потом она достала бланк договора, я его заполнил и расписался.
– Петр Николаевич, принесите текст выступления Прометея для первой передачи, – сказала Морошкина. – Кстати, Даров предложил нам с вами быть ведущими…
– Это можно, – кивнул я, пропуская ее слова мимо ушей.
Я размышлял, откуда взять текст выступления шефа. Придется ехать к нему на дачу, как это ни печально.
В воскресенье я поехал к шефу. Шефа на даче не оказалось. Он загорал на пляже. Я пошел на пляж, разделся и положил одежду в портфель. После этого я отправился дальше в плавках, переступая через загорающих. Я боялся не узнать шефа, я его редко видел обнаженным.
Наконец я его увидел. Шеф лежал на спине, блаженно посыпая себе живот горячим песком. Рядом копошился его маленький внук. Ужасно мне не хотелось портить шефу настроение. Но дело есть дело.
Я лег рядышком и поздоровался.
– А, Петя! – воскликнул шеф. – Какими судьбами? Что-нибудь стряслось на работе?
– Стряслось, – сказал я.
Шеф сел и смахнул с живота песок.
– Вас приглашают выступить по телевидению, – сказал я. – Нужно рассказать школьникам, чем вы занимаетесь.
– Ага! – сказал шеф. – Начинается! Это абсолютно исключено.
– Виктор Игнатьевич, – заныл я. – Что вам стоит?
– Нет-нет, не уговаривайте. Это профанация науки.
– Что такое профанация? – спросил я.
– Профанация – это когда крупный профан объясняет мелким профанам посредством телевидения, чем он занимается… Петя, вы же физик!
– У меня двое детей, Виктор Игнатьевич, – промолвил я. – Я отец, а потом уже физик.
– Простите, я не подумал, что это так серьезно, – сказал шеф.
– Детям нужно рассказать о нашей науке, – продолжал канючить я. Я почувствовал, что нужно напирать на детей. И на своих, и на чужих. Шеф был неравнодушен к детям.
– Ладно, – сказал шеф. – Я выступлю.
Он снова лег и отвернулся от меня. По-видимому, он мучился тем, что пошел против своих принципов. Никогда не нужно иметь слишком много принципов. Совести будет спокойнее.
Я немного подождал, чтобы шеф остыл, а потом осторожно намекнул ему про текст. Шеф взорвался. Он вскочил на ноги и побежал купаться. Через некоторое время он вернулся весь в капельках моря, которые быстро испарялись с поверхности тела.
– Ну, Петя, я вам этого никогда не прощу, – сказал он. – Пишите!
Я быстренько достал из портфеля бумагу, и шеф продиктовал мне с ходу свое выступление. По-моему, оно получилось блестящим. Даже мне было интересно узнать