– И сегодня так? – недоверчиво спросила подруга.
– И сегодня, – вздохнула я. – Прикинь, являюсь я в эту академию со странной просьбой – раскопать для меня подробности частной жизни двух давно канувших в Лету семейств. А они, заметь, все там такие важные, занимаются исключительно серьезными исследованиями, генеалогические древа без устали рисуют. Выложи я им все начистоту, стали бы они иметь со мной дело? Наверняка нет! Заподозрили бы неладное и быстренько оказали. А я придумала себе образ, в устах которого самая бредовая просьба выглядит естественно, и все получилось. Ну, кроме этого были у меня еще кое-какие причины для маскарада, но это так… мелочи.
– И чем закончился визит? – совсем уж мирно спросила Дарья.
– Договор заключила. Обещают покопаться в архивах и подобрать нужный материал, – хмыкнула я.
– И сколько они с тебя слупили за эту работу?
– В общей сложности, шесть тысяч. Долларов, естественно. Аванс в две тысячи я уже внесла.
– С ума сошла! Это же уйма денег!
– Не бери в голову. Придумаю что-нибудь, – отмахнулась я.
– Считаешь, будут результаты?
– Загляну через недельку, справлюсь. Особых надежд не питаю. Для выполнения моего задания им нужно найти письма, дневники. А всего этого может и не обнаружиться. В общем, все пока зыбко и никакой уверенности в положительном результате нет.
Дарья перевела взгляд на окно за моей спиной и задумчиво произнесла:
– Я тут на досуге размышляла о твоей картине…
При этих словах я насторожилась. Дарья не зря слыла среди коллег и друзей большой умницей, если уж она чем серьезно озадачивалась, то результаты всегда были блестящими.
– И что? – спросила я, лелея в душе робкую надежду, что подруга присоветует нечто дельное.
– То, что ты ищешь следы Щербацкой правильно, но этого недостаточно. Одним этим ограничиваться нельзя. Может оказаться, пустышку тянешь, – сказала Даша.
Спорить с этим было бы глупо, сама столько раз тратила время впустую, идя по ложному следу.
– Так часто бывает, – нетерпеливо согласилась я и замерла в ожидании.
– Я вот что думаю… Картину у Щербацкой ведь в двадцать четвертом году отняли, так?
Я торопливо кивнула.
– А это было уже советское время! Кто тогда занимался изъятием ценностей у буржуазии и дворянства? Власти!
– А может, автор письма имеет в виду вульгарное воровство?
– Все может быть! – рассердилась Даша. – Не сбивай меня с мысли. Мы сейчас мой вариант разбираем. Так вот… Он ведь не написал «украли», нет! Он употребил словосочетание «незаконно изъяли»! По сути это одно и то же, но оттенок разный, и это наводит на определенные размышления.
– К чему ты клонишь?
– Объясняю! Вывоз художественных ценностей из усадеб и городских домов для тебя не новость, так?
– Так!
– Так, может быть, стоит проверить, не государство ли прикарманило картину?
– Мысль хорошая, но… Где ее теперь искать? Объем поступавших предметов искусства был так велик, что даже в царившей тогда суматохе систематизировать их возможности не было. Ты же знаешь: многие из них как осели в запасниках, так и лежат там до сих пор, неопознанные. Очереди своей дожидаются. Попробуй найди!
– Не все так плохо, подруга! Художественные ценности вывозились в основном в Москву. Конечно, кое-что оставляли и на местах, но самое ценное отправлялось в центр, где распределялось по государственным хранилищам. Книги направлялись в библиотечное хранилище, документы – в архивное, картины, фарфор, предметы интерьера – в музейное. И тут у нас есть зацепка!
– Вот как? – заметила я, памятуя об обширном круге Дашиных знакомых.
– Конечно! Несколько лет назад у нас в институте работала очень милая женщина. Как-то мы с ней разговорились о судьбе художественных ценностей, изъятых из усадеб после революции. Помнится, я тогда бурно возмущалась тем, что этот вывоз сопровождался большими потерями. Мол, мало того, что часть вещей погибла от неосторожного обращения, а часть была просто расхищена всякого рода проходимцами, так даже тем, что удалось сохранить, не могли распорядиться с умом. Да, я была права, но говорила, как это часто со мной бывает, чересчур резко, и она вдруг возмутилась и стала со мной спорить. Доказывала, что изъятие произведений искусства из усадеб было единственно возможным путем их спасения от гибели, и что люди, занимающиеся этим, были настоящими подвижниками. Как потом оказалось, ее дед работал в Национальном музейном фонде и имел прямое отношение к изъятию художественных ценностей из «дворянских гнезд». Помнится, она упоминала, что после него остались какие-то бумаги.
– Интересно было бы взглянуть.
– Хочешь, позвоню ей?
– Несмотря на ссору, поддерживаете отношения?
– Какая там ссора! Так, немного погорячились обе, покричали и мирно разошлись. Мы с ней в прекрасных отношениях.
– Валяй, звони, а я пока ужином займусь.
– Только не это! Знаю я твои кулинарные таланты. Только испортишь все.
– Я очень хорошо умею жарить картошку, – напомнила я.
– Вот-вот, и я о том же. Твоей картошкой я сыта по горло. И потом, я на диете. Уже две недели как худею, так что, милая, ты посиди в уголочке и ничего не трогай, а я позвоню и потом быстренько сварганю что-нибудь съедобное.
Возразить было нечего. Большую часть времени я провожу в разъездах, домашнее хозяйство веду через пень-колоду, а по часть готовки и вовсе была полным нулем.
Дарья отправилась в комнату звонить, а я устроилась поудобнее на диване и задумалась: «Последнее время я много суечусь, а результатов никаких. От Герасима до сих пор нет известий. То ли он сильно занят, и у него пока руки не дошли до того, о чем я его просила, то ли дело оказалось не таким уж простым. Что ж, подожду еще денек и начну теребить парня. На академию тоже особой надежды нет. Семейные документы, если они сохранились, могут быть рассеянны по разным архивам, и найти их будет непросто. А уж сколько кропотливой работы потребуется проделать, чтобы раскопать все необходимое!»
Вернулась Дарья и торжествующе объявила:
– Договорилась! Бумаги у нее на даче. Если хочешь, она может съездить туда с тобой в ближайшие выходные.
– Съезжу обязательно, хоть и не очень верю, что найду там что-нибудь стоящее.
– Вот здесь все и лежит, – указала Вера Геннадиевна на четыре довольно больших фанерных ящика у стены. – Все рассортировано по годам, каждый ящик подписан. Когда архив вывозили на дачу, дед, хотя и был уже слаб, лично следил за упаковкой.
– А почему вдруг решили все бумаги перевезти сюда?
– И вовсе не вдруг! Я долго добивалась согласия деда на это. Квартира маленькая, а нас ведь в ней четверо кроме самого деда поживало. Мы с мужем и двое детей. Шагу невозможно было сделать, чтобы не ушибиться обо что-нибудь, или, того хуже, чтобы тюк на голову не свалился. А тут еще это! Ужас!
– Как же вам удалось его уговорить?
– Старшая наша подросла, а спать ей было не на чем. Так все заставлено, диванчик приткнуть некуда было. Вот он скрепя сердце и согласился.
Вера Геннадиевна досадливо махнула рукой, отгоняя неприятные воспоминания, и решительно откинула крышку ближайшего ящика.
– Книга регистрации. Дневники деда. Расписки, – деловито поясняла она, перебирая находящиеся в нем бумаги.
– Расписки?
– Ну да! Изъятие художественных ценностей из имений – это вовсе не был грабеж, как утверждает Дарья. Оно производилось на законных основаниях, согласно постановлению правительства, и осуществлялось специальными людьми. Кроме эмиссаров из центра на вывозе работали местные энтузиасты из интеллигенции, сознательных рабочих и крестьян. И вывозилось имущество отнюдь не «скопом», как сейчас любят кричать на всех углах. На изымаемые вещи владельцам давалась расписка, с номером, с подробным перечнем вещей и подписью эмиссара. Она заполнялась в двух экземплярах, один оставался у владельца, а другой руководитель группы сдавал в музейный фонд вместе с привезенными ценностями.
– И в этих ящиках находятся те самые расписки?
– Нет, конечно! Их копии. Подлинные теперь рассеяны по разным городам. Ведь государственные хранилища не были конечным пунктом назначения для всего, что привозилось. По сути, они были временными складами, откуда произведения искусства распределялись дальше.
– Куда именно?
– Большая часть уходила в музеи, причем не только в крупные, но и в небольшие, провинциальные. В этом случае вместе с предметами искусства туда передавались и соответствующие расписки. Если же… – Вера Геннадиевна замялась, – единицы хранения предназначались для других целей… например, на продажу за границу, то расписки просто уничтожались.
– А что же здесь подлинное? Дневники?
– Само собой, дневники и еще книги регистраций. После закрытия фонда их было решено уничтожить за ненадобностью, поскольку они являлись документами временного пользования и велись исключительно для внутренней отчетности.
Я окинула взглядом неподъемные ящики и не удержалась, спросила:
– Можно узнать, с какой целью ваш дедушка проделал такую кропотливую работу?
– Дед считал, что все эти материалы, собранные вместе, будут представлять чрезвычайный интерес для тех, кто через много лет займется изучением истории становления музейного дела в Советском государстве.
– Он был образованным человеком?
– Дед получил прекрасное образование. Вначале учился в Москве, потом в Высшей художественной школе в Париже.
– Значит, не из пролетариев?
– Дворянин.
– А как же служба в советском учреждении… или другого выхода не оставили?
– Если вы имеете в виду принуждение, то с новой властью дед сотрудничал абсолютно добровольно. Как искусствовед он понимал, какие неизмеримые художественные ценности рассеянны по усадьбам, а как гражданин рассматривал их как национальное достояние.
– Значит, с его точки зрения, их изъятие у законных владельцев не был грабежом?
– О чем вы говорите! В условиях Гражданской войны и нищеты вывоз был единственным путем спасения художественных ценностей от гибели.