— Да, это мой муж, — сказал голос Зои.
Он выползал из сна медленно и осторожно — как гусеница, щурясь от света своими еле заметными глазками, выползает из темной травы. Сон еще придерживал его, не желая расставаться с таким слабым и покладистым существом, и напоследок прокручивал вспыхивающие куски какого-то моста, который недавно висел над рекой и вдруг начал форму терять и крошиться.
— Юра, здравствуй, — сказала Зоя и положила на его лоб свою большую руку. — С чего ты вдруг вздумал болеть?
По острому восторгу, охватившему его, Владимиров, не открывая глаз, догадался, что она сидит сейчас рядом с его кроватью, беспокоится от того, что он заболел, и можно погладить эту ее руку и поцеловать. Она наклонилась к нему.
— Ты помнишь, как у тебя начался приступ? — спросила она.
— Какой еще приступ? Я выпил немного. Бывает, — сказал он, страдая, что она видит его таким жалким и небритым, и одновременно благодаря Бога, что она пришла. — Пора бы меня отпустить. Ты скажи им…
Капельница была на месте, прозрачные продолговатые слезы сочились по трубке.
— Они не отпустят тебя, — промолвила Зоя, легонько вздохнув. — Тебя переводят в палату.
— Зачем мне в палату? — встревожился он. — Я выпил, и все.
— При чем здесь что выпил? Они говорят, что нужна операция.
— Да бред! — возмутился Владимиров. — Какая еще операция! Я требую, чтобы меня немедленно выпустили отсюда!
Он резко приподнялся. Доктор Пихера, которого он не видел со дня смерти Варвары, раздвинул занавеску, отделяющую Владимирова и его новую жену от прочего мира.
— Вот я, — сказал доктор Пихера по-русски, и от знакомого звука его молодого и приятного голоса Владимиров похолодел. — Так здравствуйте, доброго утра вам.
Пихера был не просто знакомый врач, когда-то лечивший Варвару, он был от нее, это она послала сейчас Пихеру, потому что не могла прийти сама. Нужно было спасаться от нее.
— Мы очень проверим, что с вами, — сказал доктор Пихера, отводя взгляд. — И будем тогда говорить, что вам сделать.
Он вдруг замолчал. Зоя встала, и Владимиров забеспокоился, что она сейчас уйдет.
— Я посижу в холле, — сказала она, улыбаясь доктору так, как улыбаются только женщины, которые хотят понравиться. — Вы мне ведь скажете, в какую палату его отвезут?
— Почему отвезут? — со злобой, от которой у него задергалась щека, спросил Владимиров. — Я что, и ходить не могу?
Он увидел, как они переглянулись, и на лице у Пихеры вспыхнул смущенный румянец. Зоя торопливо вышла, а Пихера еще потоптался на месте, видимо, не решаясь что-то сказать.
— Что со мной? — злобно спросил Владимиров. — Почему вы меня держите здесь?
— Пока не могу, — ответил Пихера.
— Не можете — что?
— Увидим, увидим, — сказал ему доктор Пихера. — Еще не могу сообщить ничего.
Владимиров закрыл глаза. Сегодня была пятница. Венчались они в среду вечером. Но там, над Москвой, еще снег, а здесь почти лето, все почки полопались.
«Круто, круто забираете, Варвара Сергевна! — подумал Владимиров. — Могла бы чуток подождать».
Он напрягся, желая услышать ее ответ. Варвара молчала. Потом он почувствовал, что медленный звук капельницы превращается в ее голос, и различил, как она обиженно повторяет:
— Да как по-дож-дать? Да ког-да бы-ло ждать?
Оперировали его через пять дней. Все время до операции Владимиров провел в больнице, Зоя навещала его. Она приходила вечером, сидела недолго, разговаривали они о пустяках. И только однажды он спросил:
— Если найдут метастазы, ты бросишь меня?
— Ты сам меня бросишь, — сказала она и не добавила ни слова.
Утром, за два дня до операции, пришли соседки. Владимирова тошнило от еды, хотя то, что предлагали ему в больнице, было приготовлено неплохо. Но и Офелия, и Джульетта, и Гаянэ не сомневались в том, что к больничной еде нельзя притрагиваться даже и здоровому человеку, и принесли ему протертые овощи с грецкими орехами, путук, баклажаны, пирог с курагой. Он видел, как страх и огорчение за него борются в них с любопытством и каждая из сестер больше всего на свете хочет узнать, на ком и зачем он женился. Владимиров достал из-под подушки фотографию Зои и положил ее перед старухами.
Три головы сблизились над фотографией.
— Ну что? Хороша? — спросил он смущенно.
Старухи молчали.
— Кра-а-асивая женщина, Юра, — сказала Офелия. — Очень красивая. Чужая са-авсем.
Он вздрогнул.
— Чужая? Теперь уж неважно. Помру ведь, наверное.
И с дикой надеждой всмотрелся в их лица: старухи должны закричать, возмутиться.
Старухи заплакали:
— Што гаваришь!
И вновь замолчали.
— Вернешься дамой, будешь кушать как следует, — вздохнула Джульетта. — Ведь к ней не паедешь? — И осторожно дотронулась длинным пальцем до глаз и волос его новой жены.
Владимиров спрятал фотографию обратно под подушку.
— Вот как она скажет, так я поступлю.
— Мужчина не должен так делать, как скажут, — испуганно возразила Гаянэ. — Сматри на Артура. Савсем пажилой человек, а слова не даст вазразить никаму.
В автобусе, бодро катившем их домой из больницы, армянки сидели на заднем сиденье и горько вздыхали.
— Зачем ана замуж пашла? Ана будет сильна его абижать. А он тоже гордый, он зверем с ней станет. Мужчины все звери немного, не люди…
«…Он знал, что он волк, и знал, что был волком всегда. На него ставили капканы, обстреливали его с самолета, а первый помет его — пестрых волчат — загнали в вольер и потом отравили. А он убивал, только чтобы поесть. Убивал животных, негодных для жизни, и кормил свою семью. Сегодня он не пошел на охоту, а так и остался лежать рядом с телом волчицы, своей самой первой и старой жены. Волчица подохла. Она выкормила троих волчат и — пока кормила — недоедала сама, поскольку зима была очень холодной, в лесу все померзло и есть было нечего. Под утро, когда у волчицы из потрескавшихся сосков начала сочиться кровь, а тело задергалось, волк лег рядом с ней и не шевелился до тех пор, пока она не застыла, оскаливши зубы. Он чувствовал, будто ему распороли живот и все, что внутри, вытекает наружу».
Операция подходила к концу. Была произведена резекция половины желудка, нижней трети кишечника, резекция поджелудочной железы, печени и удален левый надпочечник. Все это должно было продлить жизнь писателю Юрию Владимирову на срок от полутора до двух лет. А может быть, даже и трех. Дело темное.
Жена писателя Юрия Владимирова находилась тут же, в клинике, и как только закончилась операция, состоялся ее разговор с хирургом, высоким, сухим и седым человеком с ярко-розовым, как у птицы, горлом.
— Он будет, наверное, долго лежать? — спросила она.
— Нет, зачем же? — устало ответил хирург. — Завтра мы его подымем, он начнет ходить, а через неделю выпишем. Опухоль удалена, боли не будет. А вот через год…
— Я все поняла! — перебила она. — Вы скажете правду? Ему самому? Или как?
— Да, конечно. А как же?
Она вдруг всплеснула руками.
— Прошу вас, не нужно!
— Ну, как же не нужно? Его же ведь жизнь. Он должен все знать.
— Он пишет роман, — возразила она. — Ему очень важно спокойно работать.
Доктор снял очки и протер их полой своего халата.
— На это я вам возражу. Никто не знает часа своей смерти. В случае вашего мужа мы предполагаем, что он не протянет больше двух лет. По медицинским показателям. А может быть, он проживет не два года, а пять? А я, здоровый человек, умру через месяц? Кто знает? В моей практике таких историй было сколько угодно. А сказать ему правду мы обязаны. У людей есть дела, есть дети, наследники — мало ли что! Не только романы…
И горло его стало темно-малиновым.
Леониду Гофману, известному всей Москве предпринимателю, грозила опасность. Он знал об угрозах и знал даже, что бывший партнер его не любит шутить и скорее всего угрозы эти не пустые. Теперь он жил исключительно сегодняшним днем, потому что в его огромной кудрявой голове, где все перепуталось: деньги и книги, привычка всегда что-то делать и лень, расчет и беспечность, и злоба, и нежность, — в этой огромной кудрявой голове теперь появилось новое, трудно объяснимое чувство. Чувство это заключалось в радостной и лихорадочной озабоченности чем-то неизвестным, что совершенно от него не зависело, но было при этом важнее всего. Гофман был азартен, и теперь, когда ему угрожали, передавали приветы с того света (очень прослеживался почерк бывшего партнера, человека примитивного), он хотя и начал ездить на бронированной машине и взял себе более опытного телохранителя, но в глубине души почти наслаждался постоянным присутствием опасности и жутким восторгом игры с подлой смертью, дразнящей его и гримасничающей.
В хлопотах и заботах прошел весь апрель, наступил май, и тут Гофману пришло в голову, что за все это время дорогой его сердцу Владимиров ни разу не позвонил и о себе не напомнил. В четверг утром Гофман сидел на парикмахерском кресле в салоне «Гелла» и мурлыкал: легкие руки парикмахерши Насти доставляли ему неизъяснимое удовольствие. Саша Загрябин, шофер и телохранитель, прошедший Афган, человек очень крепкий, стоял у дверей наподобие сфинкса.
— Да ты бы поел, — сказал ему Гофман.
— Я завтракал, шеф, — возразил крепкий Саша.
— Тоска мне с тобой, Александр. — И предприниматель зевнул. — Садись, выпей кофе.
— Так я на работе, — сказал Александр. — А кофе я дома попью.
Гофман махнул своей небольшой энергичной рукой, высунувшейся из-под прозрачной накидки и снова нырнувшей обратно. Через полчаса, расцеловав Настю в ее блестящие персиковые щеки, известный человек вышел из салона «Гелла» и направился к своему «Мерседесу». Он опустился на заднее сиденье, Саша сел за руль, и тут же рвануло откуда-то снизу, и дымом запахло, и заволокло.
Вечером в газетах появилось сообщение, что было совершено покушение на главу рекламного бизнеса Леонида Гофмана: под днищем его «Мерседеса» была установлена самодельная мина. Рекламный магнат отделался шоком, а шофер, получивший множественные ранения в ноги, был отправлен в больницу и находится в травматическом отделении. Вечером того же дня Гофману подбросили письмо, в котором просили «не волноваться по пустякам». Стоя на балконе своего загородного дома, отгороженный от всего остального мира, так и не заснувший в эту ночь ни на минуту, Леонид Гофман опустевшими глазами смотрел на вишневый сад, посаженный здесь по его приказанию. Появление вишневого сада было одной из многих странностей этого богатого делового человека, связанных, как думали, с его увлечением русской классической литературой.