ностью». Временное правительство восприняло эти действия как намерение образовать «Кронштадтскую республику». Газета плехановского «Единства» опубликовала образец «кронштадтских бонов». Последовало опровержение. Для снятия конфликта в Кронштадт выезжали лидеры столичного Совета. Вроде бы было достигнуто соглашение, однако Кронштадтский Совет и в дальнейшем продолжал вести себя довольно независимо от центра. Аргументация была проста и доходчива: революция никаким рецептам и указаниям извне не поддается. Это было опережением общей тенденции. Конфликт с кронштадтцами представлялся центру особо опасным из‑за военной угрозы столице (на деле мнимой). Разумеется, сказывалась и остаточная имперская психология.
Появление в мае 1917 года «советских республик» (не только Кронштадтской, но и Херсонской, Ревельской и Красноярской) подсказывает, что вытеснение «буржуазной» власти могло развернуться и без большевиков. В любом случае, баланс сил на местах зависел от состояния вопросов о земле и мире.
Российские культурные элиты по-прежнему оставались во власти утопических самообольщений. Известный литературовед Р. В. Иванов-Разумник, захваченный волной революционного романтизма, писал А. Белому (также увлеченному левизной):
Как не видите Вы, что идет мировая революция, что в России лишь первая ее искра, что через год или через век, но от искры этой вспыхнет мировой пожар, вне огня которого – нет очищения для мира? – Призывая не верить тем, кто кричит «об охлократии, об анархии, о погибели», он утверждал: – …Если толпа в безумии своем разрушит и сожжет Эрмитаж, взорвет театры и галереи, разорвет книги всех библиотек – и если я не погибну, противодействуя безумию толпы, то все же ни на минуту не скажу я: «довольно! стой!» – духу революции.
По его словам, в таком же восторге от происходящего пребывали крестьянские поэты Н. Клюев и С. Есенин. Горьковская «Новая жизнь» процитировала письмо крестьянина из Пермской губернии:
…Разве не страшно становится, когда видишь, как великое, святое знамя социализма захватывают грязные руки, карманные интересы? …Крестьянство, жадное до собственности, получит землю и отвернется, изорвав на онучи знамя Желябова, Брешковской… Солдаты охотно становятся под знамя «мир всего мира», но они тянутся к миру не во имя идеи интернациональной демократии, а во имя своих шкурных интересов: сохранения жизни, ожидаемого личного благополучия… Раньше я признавал за труд только труд физический, и все мои стремления были направлены к освобождению от него. Это же самое теперь я вижу у многих, охотно примыкающих к социалистическим партиям…
Газета комментировала его так: «Вот голос несомненного романтика…»
В собственной газете эксцентричный В. М. Пуришкевич опубликовал стихотворение «Русскому народу», пародирующее революционную песню:
Вставай, подымайся, рабочий народ,
За дело гражданской свободы…
Гони же злодеев, Россия, и знай,
Что право гражданской свободы
Тому лишь готовит действительно рай,
Кто сможет сберечь ее всходы…
Далее, в «Открытом письме опричникам русской свободы – Ленину и большевикам», он заявлял:
Я обвиняю вас в том, что вы держите в напряжении народную толпу, что вы обращаете ее в чернь своими призывами. Своими процессиями, на красных знаменах которых вы изображаете лозунги, обращенные не к разуму народа, а дразнящие низменные инстинкты толпы и сулящие ей неосуществимые блага, к достижению которых может быть только один путь – и это путь анархии и дикого произвола. Я обвиняю вас в том, что, играя на нервах толпы, вы заставляете ее искать только хлеба и зрелищ…
В унисон с Пуришкевичем заговорили столичные банкиры, собравшиеся в конце мая на свое первое публичное заседание с участием дипломатов и генералов союзных держав. Собрание открыл А. И. Путилов, выразивший надежду, что страна, в свое время прогнавшая «тушинского вора», прогонит и «ленинских воров». Однако не следует преувеличивать степень радикализма петроградских предпринимателей, издавна привыкших действовать под покровительством власти. Более активно вела себя московская «купечески-старообрядческая» буржуазия, которая откровенно противостояла «столичным закулисным дельцам».
Тем временем «Известия» опубликовали резолюцию общего собрания завода Лангезиппен от 29 мая 1917 года. В ней предлагалось организовать производство, распределение и транспорт; отменить косвенные налоги; отменить таможенные сборы, предоставить свободу торговли; установить максимальный уровень доходов для капиталистов. Было заявлено, что спасение России – в учреждении контрольных комитетов, общероссийская федерация которых осуществит регулирование производства и распределение. Авторы были убеждены, что сразу после окончания войны должен последовать социальный переворот; солдаты по заключении мира должны добиться немедленного роспуска армии. Это были не столько большевистские, сколько анархо-синдикалистские предложения. Им сопутствовал агрессивный пафос: «Довольно! Мы сами хотим быть себе господами… Да здравствует светлое царство труда и счастья! Да здравствует социальная революция! Вперед, без страха и сомненья». Заявления такого рода ставили социалистов в трудное положение. Для масс, напротив, тотальное отрицание делало картину мира «ясной», то есть подлежащей переписыванию с чистого листа.
Неожиданно для столичных властей обострился так называемый национальный вопрос. 4 мая на заседании финляндского сейма социал-демократы решительно потребовали ограничения власти Временного правительства, заявляя при этом, что российский пролетариат хорошо поймет их желание «защитить Финляндию от Гучковых и Милюковых». Со своей стороны, один из правых депутатов сейма заявил: «Будущее России представляется темным… Те цели, которые мерещатся русскому народу, – не наши цели». Между тем Керенский, посетив Финляндию, публично заявил, что здесь по отношению к революционной России ведется «некрасивая игра». Подобные заявления раздражали не только финнов.
К тому времени по всей стране прошли многочисленные съезды духовенства и мирян. Однако они ничуть не способствовали воссозданию внутрицерковного единства и не смогли поднять авторитет церкви. Священники сетовали, что их «сравнительно мало касались разработки вопроса о возрождении прихода и проведения его в жизнь; принимали только готовые и разработанные проекты, а как их применить на месте, об этом почти не рассуждали». Со своей стороны, рядовые священники, подобно крестьянам, прежде всего стремились избавиться от негодных епархиальных начальников. Впрочем, «попов» революция невзлюбила. В мае сатирический журнал «Будильник» поместил карикатуру «Великий постриг», на которой солдаты стригли длинноволосых попов. Крестьяне стали чаще изгонять негодных попов из сельских приходов. Их пытались увещевать: «Воздвигая гонение против попов, мы… можем вместе с плохими смести и хороших». Звучало неубедительно.
В революции грань между властью над толпой и властью толпы подчас оказывалась очень тонкой. Командующий Черноморским флотом адмирал А. В. Колчак в связи с этим писал:
Мне пришлось заниматься политикой и руководить истеричной толпой, чтобы привести ее в нормальное состояние и подавить инстинкты и стремление к первобытной анархии… Были часы и дни, когда я чувствовал себя на готовом открыться вулкане или на заложенном к взрыву погребе.
В мае 1917 года Колчак поддержал инициативу перезахоронения жертв царизма – лейтенанта П. П. Шмидта и еще троих расстрелянных в 1906 году матросов – активных участников Севастопольского восстания 1905 года. Вряд ли эти четверо вызывали у него симпатии. Тем не менее была разработана специальная процедура похорон. Гроб на руках несли офицеры и матросы, что символизировало их единение. Отслужили похоронную литургию. За гробами шел сам адмирал. Участвовало в процессии и духовенство. Клубу офицеров флота присвоили имя лейтенанта Шмидта (которого в душе, скорее всего, презирали как человека, женившегося в соответствии с «благородной» интеллигентской модой на проститутке ради ее «спасения»). Впрочем, существовала скрытая причина этого «революционного» действа. Дело в том, что матросы намеревались извлечь из Владимирского собора останки адмиралов, погибших в Крымскую войну, заменив их телами «борцов с царизмом». Похоже, Колчак пошел на хитрость. Однако перед толпой следовало выглядеть предельно искренним.
Считается, что на Черноморском флоте обошлось без расправ над офицерами. Вероятно, это далеко не так. Во всяком случае, в письме юнкера-меньшевика, относящемуся к весне-лету 1917 года, содержится глухое упоминание о «честном товарище, заживо сожженном в топке котла» командой корабля, а также о расправе над другим офицером, сброшенном «с борта в море с колосниками на ногах»[74]. Возможно, подобные единичные расправы просто не замечались.
С личностью Колчака связан еще один знаковый эпизод того времени. В начале июня кампания по разоружению офицеров докатилась наконец до матросов относительно спокойного Черноморского флота. Во избежание кровопролития Колчак призвал офицеров без сопротивления сдать оружие. Разоружение прошло довольно спокойно, правда, один офицер в знак протеста застрелился. Должен был сдать личное оружие и Колчак. Но прежде он собрал на палубе команду «Георгия Победоносца», заявив, что «разоружение является тяжким и незаслуженным для них оскорблением». Сказав, что с этого момента отказывается от командования, адмирал спустился в свою каюту, через некоторое время поднялся наверх с наградным золотым оружием, пожалованным за оборону Порт-Артура, и крикнул слонявшимся по палубе матросам: «Японцы, наши враги – и те оставили мне оружие (Колчак провел некоторое время в плену у японцев. – В. Б.). Не достанется оно и вам!» С этими словами он швырнул саблю в море.
Происшествие обросло яркими, подчас невероятными деталями, вкривь и вкось истолкованными мемуаристами, а затем и историками. Верно лишь одно: сила красивого жеста была такова, что 13 июня «Маленькая газета» потребовала: