До вечера 3 июля большевики отнюдь не считали себя руководителями событий на улицах.
Разумеется, в их руководстве были отдельные «леваки» (И. Т. Смилга, М. И. Лацис), готовые «следовать за массой». Между прочим, солдаты 180‑го запасного полка заявляли некоторым из них: «Довольно церемониться с керенщиной! Что спят ваши во дворце Кшесинской? Пойдем прогоним Керенского и поднесем власть Владимиру Ильичу вопреки его мнению»[89]. Впрочем, это больше походило на революционную браваду. Большевистские верхи ни о чем подобном не мечтали. Лишь позднее Ленин заговорил о том, что массы «левее» большевиков. В действительности, в своем апогее бунт безрассуден, что допускает лишь мимолетный его успех.
Н. Н. Суханов описал следующую картину. По Невскому от Садовой к Литейному шел один из восставших полков – внушительная вооруженная сила, которой «было, пожалуй, достаточно, чтобы держать власть над городом». Но когда со стороны Знаменской площади раздались выстрелы, «командир колонны, ехавший в автомобиле, обернулся и увидел пятки разбегавшихся во все концы солдат». Восставшая армия не знала, куда и зачем идти. «У нее не было ничего, кроме „настроения“», – так оценил ситуацию Суханов.
Около 10 часов вечера 3 июля собрание большевистских организаций в Таврическом дворце все же решило присоединиться к движению, чтобы «придать ему организованный характер». Решили вернуть в столицу Ленина. Только на следующий день, 4 июля, большевики решились возглавить демонстрацию под лозунгами передачи власти Советам. Тем временем в Петроград прибыла делегация из Кронштадта, к центру города стянулись около 100 тысяч солдат и 300 тысяч рабочих. Матросы направились к дворцу Кшесинской, где перед ними с балкона выступил Ленин. Из-за недомогания он говорил кратко, выражая надежду, что лозунг демонстрантов «Вся власть Советам!» победит. Вероятно, в связи с этим возник слух, что Ленин «никуда не уезжал и скрывался среди павловцев (солдат Павловского полка. – В. Б.), облекшись в мундир этого полка». Люди готовы были поверить, что павловцы «его прикрывали, а он их баламутил».
В свое время в советской историографии утвердилось представление, что Временное правительство «расстреляло мирную демонстрацию» рабочих и солдат. На деле даже большевики были не в силах усмирить агрессивную стихию. «От казармы к казарме перебегали какие-то темные подстрекатели, уговаривая солдат примкнуть к вооруженному выступлению заводов», – свидетельствовал Ф. А. Степун. Но все это, по его мнению, «было скорее какою-то бунтарскою маятою, чем революционным действием». В разных частях города прозвучали выстрелы. Настоящее сражение произошло около Литейного моста, где солдаты открыли огонь по казакам, ехавшим по вызову ЦИК на охрану Таврического дворца. В перестрелке было убито и скончалось от ран 16 человек, несколько сот получили ранения и травмы.
Большевики действительно рассчитывали на мирную демонстрацию. Но ход событий был неподвластен и им. «С ужасом читала „Правду“, – писала интеллигентная женщина. – Там говорят о мирной демонстрации, но то, что делается на митингах на заводах, указывает совсем на другое. …Завтра может начаться братоубийственная бойня». 3 июля 1917 года Л. В. Урусов записывал в дневнике:
На улицах опять мартовские дни. Появились автомобили с прицепленными на них пулеметами – организованные банды солдат останавливают автомобили, высаживают оторопелых пассажиров и тут же на глазах сбежавшейся толпы украшают его [грузовик] пулеметом, какие-то грузовики разъезжают и раздают этим солдатам пулеметы… Кроме солдат, во всем этом принимают деятельное участие люди, одетые в косоворотки, по внешнему виду сознательные рабочие…
«Догмат о буржуазии есть один из самых крайних и страшных в революции – ее высшее напряжение, когда она готова погубить самою себя», – писал 13 июля 1917 года А. Блок. Теоретическая абстракция превратилась в ненавистный образ, который подталкивал возбужденное сознание к поиску конкретного врага. Большевики не могли ни контролировать, ни тем более усмирить поднявшуюся на этой основе стихию. «Третий день смуты, – комментировала происходящее А. В. Тыркова. – Все то, что левые вызывали, поднялось. Хулиганы, большевики, немцы, все хозяйничают».
Поражает, до какой степени по-разному воспринималось происходящее. Рабочим казалось, что они защитили революцию от «буржуев», продемонстрировав при этом «силу и мощь пролетариата». Справа их упрекали в том, что они потворствуют контрреволюции. М. Горький полагал, что событиями управлял «страх перед революцией, страх за революцию». Либеральная пресса сетовала: «На знаменах демонстрировавшей толпы не было ни одного требования, которое имело бы реальный политический смысл», тут же признавая, что только «темперамент и настроение неудовлетворенности» заставляли людей идти за большевиками. Однако движение не нуждалось в большевиках[90]. Возможно, именно поэтому многие были убеждены, что событиями движет какая-то «чужая рука».
По сути дела, город оказался в руках рабочих и солдат. Тогдашним лидерам Петроградского Совета осталось только официально проштемпелевать то, что случилось de facto. Часть солдат у Таврического дворца почти всю ночь безуспешно уговаривала руководителей Совета взять власть. Свои попытки они возобновили на следующий день. Тогда и произошел символический случай: В. М. Чернов, пытавшийся урезонить толпу, услышал в ответ слова рабочего: «Принимай власть, сукин сын, коли дают!» Отказавшийся от такой чести «селянский министр» был тут же арестован возбужденными анархистами, по словам Л. Д. Троцкого, «полууголовного-полупровокаторского типа». Он же и выручил Чернова, поставив перед толпой на голосование вопрос о его освобождении, – никто не возражал. По другой версии, на речь Троцкого анархисты реагировали отрицательно; отпустили Чернова не они, а «остывшие» матросы. В конечном счете лидеры ЦИК обещали митингующим созвать через две недели Второй съезд Советов. Это было физически невозможно, но к вранью привыкли, а в данный неловкий момент важно было «достойно», не теряя лица, разойтись.
Н. Н. Суханов отмечал, что «никакой планомерности и сознательности в движении „повстанцев“ решительно не замечалось». Столь же неуверенно вели себя «правительственные» войска в лице «юнкеров, семеновцев, казаков». «Обе стороны панически бросались врассыпную… при первом выстреле» и в конечном счете разбежались, когда начался проливной дождь. Тем не менее Суханов попытался «дорисовать» картину событий. По его мнению, самый факт «неожиданного» освобождения Троцким Чернова дезориентировал матросов: «момент был упущен, настроение сбито, психика запутана», а потому лидеры отправили их «на отдых». Как всегда, стремление мысленно «упорядочить» стихийные события победила. Между тем специальная комиссия установила, что в столкновениях погибли 16 человек, еще 40 умерли от ран, около 650 были ранены.
Скорее всего, логика произошедшего была проста: поскольку Временное правительство ушло в отставку, столичные рабочие решили, что его естественным образом – вполне мирно – должен заменить Петроградский Совет. Их по-своему поддержали солдаты столичного гарнизона и демонстрирующие свою «революционную решимость» кронштадтские матросы. Именно со стороны последних отмечались вспышки немотивированной жестокости. «…Творится что-то невероятное, нелепое, кошмарное, – сообщал епископ Уфимский Андрей (Ухтомский), наблюдавший за происходящим 4 июля на углу Невского и Литейного. —…Не озверели ли мы с нашими самочинными заповедями?» Далее он свидетельствовал:
Идет молодой офицер, почти юноша. К нему, совершенно безоружному, подходят пять-шесть матросов, вооруженных с ног до головы, и хладнокровно прикладами убивают несчастного юношу. А толпа глупо, бессмысленно молчит и никто не сделал попытки спасти несчастного.
В прессе об этом не упоминали. Писали обычно о грандиозных похоронах казаков. «Огонек» опубликовал серию фотографий «похорон жертв заговора большевиков». Одна из них сопровождалась подписью: «Осиротевшая мать идет за погребальной колесницей».
6 июля Временное правительство выступило с постановлением о привлечении к судебной ответственности бунтовщиков. На следующий день было принято решение о расформировании воинских частей, принимавших участие в мятеже, 8 июля – об аресте матросов, прибывших в Петроград на судах «Орфей» и «Грозящий». 9 июля была создана Особая следственная комиссия для поиска виновных в кровопролитии.
Некоторые предлагали нечто иное. Брешко-Брешковская требовала, чтобы Ленин и большевики были посажены на баржу, которую следовало вывести в Финский залив, «открыть в дне пробки» и утопить ее вместе с людьми. Но Керенский, вспоминала она, решительно отвергал такие советы. Интеллигентные вожди упорно следовали букве закона, тогда как большевики все основательнее проникались духом стадных страстей.
Тем временем последовала перетасовка состава Временного правительства, что, впрочем, не вызвало реакции у населения. Более впечатлили известия о том, что большевики действовали на «немецкие деньги». Вопрос о финансировании экстремистов возникал с 1915 года в самых различных контекстах, причем не только в России. Среди немецких промышленников находились люди, готовые лично содействовать сепаратному миру. В России поисками путей к той же цели будто бы занимались такие авантюристы, как князь Д. И. Бебутов и журналист И. И. Колышко. Все это происходило на фоне неутихающей шпиономании. Соответственно, в глазах общественности июльские события предстали в параноидальной ауре.
О финансировании большевиков Германией первым в марте 1915 года заговорил во французской прессе журналист Г. А. Алексинский. Его информацию подхватил редактор газеты «Русская воля» А. В. Амфитеатров. Последующие обвинения в том, что Ленин – «немецкий шпион», строились на показаниях Д. С. Ермоленко, попавшего в плен еще в ноябре 1914 года. Он был завербован немецкой разведкой, но после переброски в Россию в конце апреля 1917 г