Некоторые интеллигенты наблюдали за происходящим «с большим интересом»: «…Помещичья земля просто-напросто и даже без особых эксцессов переходит к крестьянам, они ее вспахивают инвентарем помещика». К аграрной революции привыкали. Описан случай, когда «сострадательная» горожанка вынуждена была предоставить «отпуск на несколько дней своей няне, чтобы та смогла принять участие в грабеже помещика в своей деревне». «Иначе я опоздаю, все поделят между собой другие», – волновалась няня. Пресловутый «черный передел» становился «нормой» деревенской жизни.
Множилось число самосудных расправ. В селе Никольском (Астраханская губерния) 2 сентября толпа расправилась с семью одетыми в солдатские шинели мужчинами и одной женщиной, уличенными в убийстве священника. Их поодиночке сбросили в воду и там добивали. Из Харьковской губернии сообщали, что в одном из сел на ярмарке были забиты насмерть два конокрада из Курской губернии. В другом селе бежавший из тюрьмы, а затем уличенный в краже хлеба односельчанин был подвергнут смертельным истязаниям – забиванию в пятки гвоздей. «Недавно в одной из окрестных деревень был самосуд над молодым вором… – писал 8 октября в дневнике генерал А. Н. Куропаткин, владевший землей в Псковской губернии. – Его расстреляли, и первым выстрелил в него родной брат». В сентябре из Тамбовской губернии сообщали о трех случаях самосудов над ворами, два из которых закончились убийством. Случалось, что крестьяне сжигали, закапывали в землю живьем преступников. Убийства помещиков солдатами на глазах у всей деревни смотрелись обычным делом.
В октябре 1917 года в Саранском уезде (Пензенская губерния) была разграблена и сожжена усадьба М. В. Лилиенфельд, владелица которой была зверски убита, а ее дочь изувечена. Характерная деталь: погромщики не смогли извлечь из дома рояль, а потому расколотили его, а струны поделили между собой. Чаще погромы обходились без жертв, но, впрочем, их не всегда замечали. 20 октября в Житомирском уезде Волынской губернии крестьянами при поддержке солдат 246‑го пехотного запасного полка было разграблено имение князя Сангушко, подожжен дворец. Были убиты князь, его сестры и домашний ксендз. Говорили, что разгром имения был связан с тем, что князь отказался выдать толпе портрет Николая II, подаренный ему императором. С середины октября «Огонек» стал регулярно помещать информацию об «анархии в России». Помещались выразительные рисунки и фотографии перегруженных крестьянских подвод с подписями: «С награбленным по домам», «Крестьяне растаскивают добро из барского дома» и т. п.
Рассказывали, что те же крестьяне, которые заверяли «хорошего» помещика, что не тронут его имение, через несколько дней устраивали его разгром. Помещики писали о «коварстве мужиков», вспоминали их «притворно ласковые лица и сладкие речи». Некоторые грабили «с явным смущением», однако «алчность, обуявшая мужиков, …не давала им успокоиться». Возник азарт грабежа. И. А. Бунин упоминал о случаях «веселого садизма»: мужики, разгромив усадьбу, «ощипали, оборвали для потехи живых павлинов и пустили их, окровавленных, летать, метаться, тыкаться с пронзительными криками куда попало». Вряд ли писатель присочинил. Мужики подсознательно срывали со старого – барского, бесполезного, эстетически чуждого им – мира ложные покровы.
Социалисты связывали происходящее с образом торжествующего большевизма. В начале ноября 1917 года в провинциальной меньшевистской прессе был опубликован «Маленький фельетон», содержавший такие строки:
…Всюду красные знамена
Реют-вьют над головой:
– «Нам не надобно закона!»,
«Все и вся долой, долой!»
Поскольку формального «буржуазного» закона большевики, а тем более анархисты, не признавали, кризису легитимности приписывались инфернальные черты. В том же стихотворении были и такие строки:
…Вдруг жена заголосила:
– Свет-то ныне стал каков!
Ох, нечистая, знать, сила
Подняла «большевиков»!
В январе 1918 года на Поместном соборе некоторые ораторы говорили о том, что «большевик крестьянин и рабочий крепко убежден в том, что если убивает, то не делает греха». Это вызвало своего рода моральный шок и даже переоценку ценностей у людей, прежде далеких от большевизма. Провинциальная газета приводила почти символический пример: на книжном складе Омского Совета появилась брошюра «Воззвания единомышленников Л. Н. Толстого ко всем воюющим народам», включавшая обращение «Опомнитесь, братья!», подписанное 28 сентября 1914 года З. Лобковым и В. Тверитиным. В прошлом тот и другой были толстовцами, теперь они стали местными большевистскими лидерами. Подобные нравственные перверсии заставляли уверовать в инфернальность происходящего даже былых атеистов.
Эсеры ужасались ходом аграрной революции. Газета «Земля и воля» подробно описала злоключения Р. Д. Семенова-Тян-Шанского, внука знаменитого географа. Этого «почти толстовца», самостоятельно возделывавшего 20 десятин земли, крестьяне «потащили с шумом, гамом и песнями, избивали, хотели даже убить». Расправу предотвратил священник. Причиной крестьянского неистовства была попытка «помещика» выставить свою кандидатуру на выборах в уездное земство. Инициировал расправу его конкурент по выборам – некий В. И. Чванкин, человек с уголовным прошлым, ставший главой уездного Совета. Он же засадил Семенова в тюрьму; имение его было разграблено. Правда, со временем справедливость как будто восторжествовала – в тюрьме оказался уже Чванкин со своими подручными. Однако злоключения Семенова не закончились. 19 октября его тяжело ранили выстрелом с улицы в освещенное окно. Возможной причиной покушения было то, что он подглядел, как крестьяне «трех деревень» дружно рубили его лес. В стихии «черного передела» Семенов-Тян-Шанский выжил – для того чтобы в ноябре 1919 года умереть от голода в Москве.
По-своему символичны реакции известных деятелей культуры на погром их владений. Имение А. Блока Шахматово наивные владельцы доверили постеречь крестьянам. Те принялись потихоньку растаскивать добро; когда же масштабы хищений стали слишком заметны, имение сожгли – не со зла, а скорее «от смущения». Однако Блок не расстроился (или сделал вид), напротив, ухитрился опоэтизировать события в духе «возмездия». Другие жертвы «столкновения культур» реагировали иначе: С. Рахманинов, вложивший в свое тамбовское имение все состояние, пребывал в отчаянии. Все зависело от угла зрения на происходящее, определяемого эмоциями. А у деятелей культуры они всегда неустойчивы. К примеру, И. Северянин в декабре 1917 года смотрел на происходящее с относительным оптимизмом:
Минуют, пройдут времена самосуда,
Убийц обуздает народ.
Поля позлатеют от хлебного гуда,
И песню живой запоет.
Я верю во Время, как в лучшее чудо!
Я знаю, что Жизнь не умрет!
Поэт ошибался: пик самосудных акций был еще впереди; возможно, он психологически настраивал себя принять неизбежное.
А пока врагом для крестьян становился всякий, кто осмеливался идти против воли общины. В начале октября в Оргеевском уезде (Бессарабская губерния) дело дошло до побоища крестьян двух сел между собой. Случаи межобщинной розни множились, правда, в основе обычно лежали старые тяжбы.
Масштабы погромных действий не поддаются учету. В хлебной Тамбовской губернии с сентября 1917‑го по март 1918 года было разгромлено 241 имение: в сентябре – 89, в октябре – 36, в ноябре – 75, в декабре – 30. Никто из политиков (кроме, может быть, части анархистов) в аграрном беспределе не был заинтересован. Демагоги появлялись сами собой. Князь С. М. Волконский описал характерный случай. На митинге крестьяне «приперли оратора: сколько земли получим? Он глаза зажмурил и бухнул: Двадцать! Ему кричали ура. Другие называли меньше, но все равно с потолка».
Эпизодически крестьяне высказывали политические требования. 30 августа общее собрание деревни c примечательным названием Усть-Погромная выразило недоверие Временному правительству и указало, что власть должна принадлежать Совету солдатских, рабочих и крестьянских депутатов. 8–12 сентября аналогичное требование прозвучало на уездном крестьянском съезде в Новониколаевске, 18 сентября подобную резолюцию принял съезд Советов в Бийске. В ряде случаев крестьян возмущал рост сельской бюрократии. Состоятельные крестьяне сообщали: «Чтобы добыть предмет первой необходимости, прежде надо было сунуться в 1–2 места, а теперь… в 7 мест, и в конце концов ничего не добыть».
Политические ярлыки деревня использовала по-своему. Так, крестьяне Ржевского уезда (Тверская губерния) в начале сентября «по некоторым вопросам рассуждали как ярые черносотенцы, а по иным вопросам рассуждали как большевики и даже сверхбольшевики». Некоторые заявляли: «Мы сами больше большевиков». Сообщали, что «по деревням идет сильная… агитация под специально ржевским большевистским лозунгом „Всех долой, солдат домой, сахару по-старому“». Крестьяне рассуждали просто: «Никого… не признавать, никому ничего не давать, землю и имущество у буржуев отнимать». К последним все чаще относили сельскую интеллигенцию.
Оборотной стороной аграрного движения становилась угроза голода в городах. Даже в Москве и Московской губернии, куда продовольствие поставлялось относительно регулярно, в середине октября не осталось хлебных запасов. По некоторым данным, накануне большевистского переворота примерно 20 губерний Европейской России из 43 были охвачены голодом. Голод наступил в Дагестане; в Туркестане «мусульманское население было доведено голодом до отчаяния».
Местная власть оказывалась бессильной перед натиском бунтующего охлоса. Так, в Астрахани во второй половине сентября пополненная местными жителями толпа из предместья Форпост потребовала хлеба, а затем выволокла на улицу и избила губернского комиссара (тот вскоре сдал власть начальнику гарнизона). Фактически это означало переход власти к местному Совету. Нечто подобное произошло ранее в Ташкенте – «на почве голода в связи с явными злоупотреблениями должностных лиц». В начале октября в Калуге вооруженные члены местного Совета выпустили из тюрьмы анархистов. Под их влиянием солдаты гарнизона фактически поставили у власти «свой» Совет – его пришлось устранять вооруженным путем. В целом ряде местностей ситуация была на грани переворота. Сказывались два фактора: угроза голода и н