пекуна тоже не развивается постепенно? То есть почему младенцы не испытывают поначалу лишь легкого беспокойства из-за того, что их опекун вышел?
Каган полагает, что приступ беспокойства из-за разлуки возникает в связи с развитием способности брать образы из памяти и сравнивать их с настоящим. Эта способность резко созревает в возрасте приблизительно 8 месяцев. До ее появления ребенок не способен найти игрушку, которую он только что видел перед собой, но которую накрыли тканью. Как только игрушка исчезает из виду, она как будто перестает существовать. После развития способности к извлечению воспоминаний ребенок, однако, начинает вдруг без труда находить игрушку.
Не имея способности извлекать ментальные образы, хранящиеся в памяти, и сравнивать их с настоящим, ребенок не способен уловить расхождение между присутствием и отсутствием опекуна и потому не имеет оснований для беспокойства из-за того, что опекун покинул комнату. Как только эта способность у него развивается, он начинает сознавать эту перемену. Из-за привязанности к опекуну это изменение важно для него. Невозможность исправить это расхождение выливается в беспокойство.
ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ КОМПЕТЕНТНОСТЬ И МОРАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ
Ревизионистские объяснения беспокойства из-за разлуки, которые подчеркивают появление врожденных способностей в центральной нервной системе, отвечают на многие вопросы, на которые не могут ответить бихевиористские теории. Каган использует похожую стратегию для изучения роли эмоций в нравственном поведении. Он соединяет пристальное наблюдение за поведением детей в весьма разнородных средах с появившимся у нас знанием о закономерностях развития специфических когнитивных и аффективных способностей.
Философы морали давно заметили широкие расхождения между конкретными нормами морали как в разных культурах, так и внутри одной и той же культуры. В большинстве западных культур, например, осуждение лжи обычно гораздо меньше привязано к контексту, в котором имеет место ложь, чем во многих восточных культурах. Так, в Японии, где поддержание социальной гармонии — гораздо более важная этическая цель, чем правдивость, человек имеет моральное обязательство лгать во многих социальных ситуациях. В древнегреческих городах-государствах верность своему месту жительства была важнее, чем в современных городских обществах. А право каждого гражданина стремиться к лучшей жизни, воспринимаемое как само собой разумеющееся в либеральных демократиях XX века, даже не существовало в большинстве древних обществ, которые часто не видели ничего неэтичного в том, чтобы поработить «варваров».
Обстоятельства места и времени, очевидно, играют важную роль в определении того, какие добродетели будут больше всего цениться в отдельном обществе: общество, которому постоянно угрожают войны, будет делать ставку на физическую отвагу, богатое общество — подчеркивать доброту к нуждающимся людям, общество, пораженное нищетой и болезнями, будет поощрять отстраненность и т.д. Поведение, которое диктует поощряемые обществом добродетели, утверждает Каган, будет требовать усилий, но в основном оно будет вполне по силам большинству граждан.
Его главное утверждение состоит в том, что, хотя специфические моральные нормы бесконечно сложны и разнообразны, они опираются на ограниченное число простых, крайне однородных эмоциональных способностей. Подчеркивая, что ярлыки не столь важны, как лежащие в их основе понятия, он перечисляет следующие пять базовых категорий неприятных эмоций:
• тревога (например, из-за физического повреждения, общественного осуждения или неспособности справиться с задачей);
• эмпатия (в особенности в отношении тех, кто находится в нужде или в опасности);
• ответственность (в особенности за причинение вреда другим);
• усталость/скука (после многократного удовлетворения желания);
• неуверенность (в особенности из-за непонятных противоречивых событий или противоречий в убеждениях).
Эти категории взаимодействуют, производя сопряженные друг с другом чувства вины и стыда. Например, когда человек знает, что он ответствен за действие, причинившее вред другим людям, но никто больше об этом не знает, он испытывает чувство вины. Если другие знают, он чувствует и вину, и стыд. Если другие ошибочно полагают, что он кому-то навредил, он чувствует только стыд.
Сходство этих базовых аффективных состояний во времени и пространстве ярко иллюстрируется двумя описаниями чувства вины, первое из которых дал взрослый человек, живущий в современной Западной Кении:
Ты остаешься несчастным, потому что что-то в твоем сердце неотступно вызывает тень страха, не давая забыть, что ты неправильно поступил с другим человеком. Сердце заставляет тебя корить себя за то, что ты был тогда неправ[118].
Рассказ кенийца, по сути дела, напоминает то, что написал Дэвид Юм, живший на другом континенте почти на 200 лет раньше:
Когда вы признаете какой-нибудь поступок или характер порочным, вы подразумеваете под этим лишь то, что в силу особой организации вашей природы вы испытываете при виде его переживание или чувство порицания[119].
Желание избежать различных неприятных аффективных состояний, по логике Кагана, — главная мотивирующая сила нравственного поведения. Люди будут пытаться избежать действий, мотивов и качеств, которые вызывают у них страх, сочувствие к менее привилегированным, тревогу, скуку, усталость или замешательство. Специфические действия или обстоятельства, вызывающие эти эмоции, будут существенно зависеть от культурного контекста. Но мотивирующие эмоции всегда и везде одни и те же.
РОЛЬ СТАНДАРТОВ
Тщательное изучение стадий процесса, в результате которого дети начинают вести себя в соответствии с моралью, дает впечатляющее подтверждение тезиса, что двигателем нравственного поведения является небольшой набор эмоций. Первый важный шаг — появление стандартов, которое иногда происходит во второй половине второго года жизни. В одном эксперименте детям 14 и 19 месяцев давали играть в комнате со множеством игрушек, некоторые были сломаны или имели явные дефекты. Никто из детей 14 месяцев не обращал особенного внимания на сломанные игрушки. Однако ими озаботились более половины детей постарше. Эти дети «приносили сломанную игрушку матери, указывали на поломку, совали палец туда, где у животного была оторвана голова, или, если могли говорить, указывали на то, что что-то не так, произнося “чинить” или “бяка”»[120].
Дети постарше так реагируют не на любые отклонения от нормы. Если на рубашке есть лишняя пуговица, например, они могут дольше к ней приглядываться, но в их реакции не будет той эмоциональной окраски, которая столь явно присутствует в случае рубашки с отсутствующей пуговицей. Источник озабоченности ребенка, по-видимому, признание им, что действие, приведшее к нехватке пуговицы, было неподобающим.
Было бы бесполезно отрицать, что в числе источников зарождения стандартов у ребенка — обратная связь с родителями, подчеркиваемая бихевиористами. Многие из детей действительно неоднократно сталкивались с осуждением родителей, когда портили свои игрушки или одежду.
В то же время есть наглядные свидетельства, что бихевиориальное подкрепление не может быть единственным источником этого поведения. В самом деле, кому не знакомы случаи, когда дети упорствуют в своем поведении, даже несмотря на решительные усилия родителей по его исправлению. Почти каждый ребенок, например, с явным интересом и часто с глубокой озабоченностью реагирует на людей с изуродованными лицами. Чтобы пощадить чувства изуродованного человека, большинство родителей делают все возможное, чтобы отучить детей от подобной поведенческой реакции, обычно без особого успеха.
Еще один источник стандартов — появляющаяся у ребенка способность к эмпатии. Дети очень рано начинают демонстрировать знакомую тенденцию к отождествлению своих чувств с чувствами другого человека[121]. Двухлетний ребенок, который сам неоднократно испытывал физическое неудобство, способен заключить, что другие дети тоже его испытывают при схожих обстоятельствах. Более того, эта оценка не является эмоционально нейтральной. Она обычно вызывает очевидное проявление тревоги за другого ребенка.
Еще один источник стандартов — пример товарищей и взрослых. Ребенок, по-видимому, имеет врожденную тенденцию испытывать тревогу, когда неспособен выполнить задачу, которую могут выполнить другие: «Когда к ребенку подходит женщина, берет игрушки и проделывает какую-то последовательность действий, которую трудно запомнить или выполнить, а затем возвращается на свое место, дети из разных культурных сред немедленно разражаются плачем или начинают возмущаться»[122].
Отмечая малую вероятность того, что дети из всех этих разных сред наказывались за неудачные попытки подражать другим в прошлом, Каган отвергает поведенческое подкрепление как причину беспокойства. Он утверждает, что дети просто «придумывают обязательство дублировать действия взрослых»[123]. В самом деле, легко увидеть, как эмоциональная предрасположенность имитировать поведение людей с вышестоящим положением может быть адаптивной, даже если время от времени она приводит к фрустрации.
То, что поведение других — сильный, причем врожденный, источник стандартов, кажется очевидным. Младенцы, которым всего несколько часов от роду, например, тщательно воспроизводят выражение лица матерей, вплоть до таких деталей, как движение языка и моргание глаз[124]. Даже для очень зрелых людей поведение товарищей остается важным источником стандартов. Неспособность ему следовать вызывает неприятные чувства, даже когда речь идет о деятельности, которую не поощряло предшествующее обучение и подкрепление. Например, в фильме 1970 года: