ый хруст в суставах, а тут еще в здании префектуры, отданном в наши дни под Дворец правосудия, тревожно сновали взад и вперед люди; чиновники в канцеляриях теряли голову, прислуга вышла из повиновения, перед собором св. Петра собирались кучками взбудораженные горожане, а там, у собора св. Варфоломея, скопилось невиданное количество повозок и карет. Хотя мужа послали в эту префектуру уже два года тому назад, Нанси до сих пор никак не может привыкнуть к здешней жизни под сенью кафедрального собора, к этим строениям в готическом стиле с контрфорсами, с каменными башнями, к тому, что жилой дом в стиле более поздней готики стоит посреди двора, замкнутого глухими стенами. Все здесь сурово, все пропитано сыростью. Вот в этих-то стенах и заточила себя двадцатилетняя герцогиня Масса сразу же после смерти своего первенца, которому не было и двух лет; здесь произвела она на свет своего второго — Альфреда, ибо по ее настоянию второго ребенка тоже назвали Альфредом в память умершего. Было это в прошлом году, когда с трепетом передавались вести о вторжении; Сильвестр, ее муж, говорил тогда такие красивые слова о вечной преданности императору, о чужеземных ордах… При Бурбонах он резко изменил стиль поведения, и новорожденная Нанетта, такая же курносенькая, как мама, уже в течение нескольких недель сосала свой большой палец в этом бездушном здании, где ныне герцог Масса, носивший еще траур по отцу, которого убило горе и стыд вскоре после падения Наполеона, молодой герцог Масса принимал сегодня утром его величество Людовика XVIII, убегавшего неизвестно куда, по слухам, в Англию, поскольку король из Бовэ повернул на Кале и так торопился, что ему едва успели приготовить в префектуре большую комнату с гобеленами. Впрочем, никто не знал точно, что происходит на самом деле: только недавно сюда дошел слух, что Людоед, высадившийся в Канне, снова явился мутить людей, но ведь Канн — это так далеко! А вот уже и сам король проехал через Бовэ, провел здесь ровно столько времени, сколько потребовала смена лошадей, и ускакал, оставив свою измученную свиту — молодых людей, которые попадали кто где и заснули, прежде чем им успели приготовить комнаты, и лошадей, рухнувших на мостовую, где текли целые ручьи, бороздившие Бовэ из конца в конец. Говорили, что многие из этих кавалеристов в прошлом году уже стояли здесь, когда проходили обучение у князя Пуа. На их счет мнение жителей Бовэ резко расходилось: большинство этих кавалеристов было из родовитых домов, и местное высшее общество с удовольствием принимало их у себя, зато крупное купечество находило, что все они грубияны, нахалы, сплошь пьяницы, да еще толкают локтем почтенных горожан при встрече на улице, требуя, чтобы им уступали середину тротуара. Хотя здесь имелось немало приверженцев королевской власти, королевскую гвардию, в сущности, недолюбливали и знали за что. Немало весьма неприятных историй происходило в этих домах, стоявших вдоль узеньких, и, говоря откровенно, не особенно-то благовонных улочек, — недаром парижские щеголи, гуляя по городу, зажимали носы и обрушивались на своих хозяев с претензиями и обвинениями.
А пока суд да дело, что брать с собой? Нанси уже три раза укладывала вещи в чемоданы и вынимала их обратно. И все потому, что ее отрывали, и в конце концов она уже просто не знала, что уложено, а что забыто в шкафу. После полудня ей пришлось встречать маршала Мармона, который всю ночь скакал впереди королевской гвардии, и когда он прибыл в Бовэ, герцогиня распорядилась, чтобы ему отвели большую комнату, приготовленную еще утром для короля; должно быть, сейчас маршал спит… «По крайней мере, надеюсь, что спит, потому что комнаты огромные, неуютные, я лично никак не могу к ним привыкнуть, все время кажется, будто от постели до зеркала пешком не добраться, — нужна карета… Оставлять здесь меховые салопы или брать с собой? Правда, уже весна, но тепла пока не видно… хотя через два-три дня погода может перемениться к лучшему…» До сих пор на личике герцогини сохранилось до странности детское выражение. Муж следил за ней взглядом; несмотря на третьи роды, она еще посвежела, и кожа у нее даже белее, чем раньше.
Нанси стояла посреди комнаты в полной растерянности, переводя с предмета на предмет свои светло-карие глаза. Не знаешь, что брать с собой, что оставить дома, особенно, если неизвестно, что ждет тебя в будущем, придется ли вернуться сюда или их разлучат совсем, о бог мой! Сильвестр, Сильвестр, почему ты со мной не едешь? Но ведь префект не имеет права покидать вверенный ему город и бежать вместе с женой и детьми. Это же само собой очевидно. Ну, а если неизвестно даже, куда бежать? Ведь никто не знает, что решит папа… Не может же Сильвестр находиться в одном лагере, а мой папа в другом! Пока что герцог Масса твердо решил хранить верность королю. Ну, а завтра? В конце концов он был пожалован в графы при Империи, получал пенсию уже в том возрасте, когда другие еще бегают за девочками, был назначен государственным советником… это верно, дорогой, ты ужасно, ужасно серьезный человек! Вообще-то Нанси, само собой разумеется, предпочитала Париж, но только при одном условии, чтобы в Париже был Сильвестр. Она даже не могла себе представить, что будет жить одна в особняке Масса или в деревне у своей сестры Перрего… Сильвестр сказал, что при любых обстоятельствах находиться в Бовэ она не может: коль скоро король решил укрыться на Севере, — останется он там или только проедет, следуя в Англию или Бельгию, — Пикардия рискует стать лакомым трофеем в схватке королевских войск и армии Наполеона, к тому же союзники вряд ли дадут ржаветь своему оружию… значит, будет второе вторжение? Не то чтобы он этого желал, но… но логически это вполне возможно. Логически! То, что Нанси останется одна, — это еще полбеды. Но с двумя малютками!..
— Не забудь взять теплые вещи.
Господина префекта позвали вниз.
— Хорошо, иду.
А тут еще, как на беду, перестал работать телеграф. Невозможно узнать, что вообще происходит. Генерал-майор барон Авис, командовавший войсками, стоявшими в Бовэ, только удивлялся, что не получает никаких вестей от своего непосредственного начальника генерала Мезона, и у него голова шла кругом. Часть войск разместили в бывшем Сен-Лазарском лепрозории, другим отвели большую комнату в богадельне. Кое-кого пришлось уложить даже в бездействующих церквах, прямо на полу на соломе, например, в церкви св. Маргариты или Магдалины, освободившейся после того, как в прошлом году закрылась фабрика ковров. Но все время прибывают новые части. И в каком состоянии, господи боже ты мой! Если полки, перешедшие к Бонапарту, настигнут их здесь, что им делать? И что мы станем делать? Сведения, поступавшие из большинства гарнизонов: Амьенского, Клермонского, Перонского, а также от беглецов или из депеш, которые доходили сюда, были не особенно-то утешительны. По городу ходят самые разноречивые слухи, и трудно надеяться, что это не произведет своего действия на наименее благонадежную часть населения. Всегда найдутся охотники ловить рыбу в мутной воде, — заключил префект.
По правде говоря, слухи о возвращении императора были приняты в Бовэ более чем холодно. И не только высшим чиновничеством или дворянами, а хотя бы тем же господином Клермон-Тоннером, у которого такой красивый замок при въезде в Марсель-ан-Бовэзи и который зашел за новостями в префектуру. Равно как и простым народом, ремесленниками, — из тридцати тысяч жителей больше половины были заняты в мануфактурах, — а также членами их семей. Бовэ — город, где любят мир. А возвращение Бонапарта — это массовые наборы в армию, кровавая дань войне. Не следует забывать и того обстоятельства, что в 1812 и 1813 годах здесь не было дома, где бы не прятали на чердаке или в погребе дезертиров и беглецов. Конечно, 1789 год принес местным рабочим, занятым в ковровых и миткалевых мануфактурах или на отбелке холста, на фабриках, производящих сукна, шерсть, ратин обыкновенный и тонкий, трип, поплин, хлопчатобумажные ткани, полуголландское полотно и плюш, а также рабочим дубильных и красильных мастерских, мельниц и мастерских по выработке железного купороса, — так вот, 1789 год принес им всем те же иллюзии, что и остальным французам по всей стране. Но это было и быльем поросло. Ведь и Первого консула поначалу приняли неплохо, видя в нем залог того, что террор больше не вернется. Однако война спутала все карты. И прежде всего война отторгла от очагов несколько поколений молодых людей, но, что много важнее, повлекла за собой полный застой в производстве товаров. Для рабочего люда Империя в первую очередь означала крах промышленных предприятий, с каждым годом все возрастающее число увольнений, нищенскую оплату безработных, занятых в благотворительных заведениях… тысяча двести ткачей, то есть треть, побирались на улицах… По сути дела, городу Бовэ так и не удалось до конца оправиться после кризиса 1811 года. Не мудрено, что здесь вздохнули свободнее, узнав о возвращении Бурбонов, и вовсе не потому, что так уж сочувствовали королевской власти, а потому, что надеялись: вдруг монархия принесет вместе с миром нормальное существование, даже работу! Надо жить в дружбе с другими народами, — говорили тогда в Бовэ, — иначе куда и кому мы будем сбывать продукцию, изготовляемую на наших фабриках? И впрямь, городу требовался рынок сбыта. Ну, скажите на милость, что мы получили от Наполеона, кроме жалких заказов на ковры для убранства Мальмезона, Сен-Клу, Компьена? Ведь на этих заказах было занято всего сорок человек, не слишком ли мало для того, чтобы навсегда исчезла категория «бедных рабочих»! Особенно, если учесть, что фабрика ковров вообще вынуждена была закрыться в последние дни Империи. И даже то обстоятельство, что на улице Тайери открылась новая мастерская по изготовлению гравюр на дереве, вроде лубочных картинок Эпиналя, отнюдь не могло компенсировать закрытия такой крупной фабрики. Поэтому-то обыватели Бовэ охотно кричали: «Да здравствует король», и даже неверующие придавали большое значение процессиям, забывая, что все это было учреждено императором, а молоденькие девушки в день Июльского праздника носили с пением знамена и им уступали дорогу в память Жанны Ашетт