Подручный обливался потом, и кузнец взял у него одну цепь, желая поскорее раздуть огонь и накалить докрасна стальной брусок, положенный на угли над маленьким корытцем. Время от времени Фирмен, зачерпнув ковшиком воды из большой каменной колоды, стоявшей около горна, обрызгивал угли для того, чтобы они не сгорели слишком быстро, а Мюллер, ухватив правой рукой совок с дырочками, ворошил угли, и тогда вода стекала в корытце, левой же рукой он продолжал, как говорится, «доить корову», то есть равномерно потягивать цепь, сводя и разводя створки мехов; с громким скрипом поднимался и опускался противовес.
Теодор внимательно следил за каждой мелочью в этой сцене, как будто хотел запечатлеть в памяти и горн, стоявший на чугунных подпорках, и кожух над ним, втягивавший дым, и огонь, и уже накалившийся докрасна стальной брусок, и движения обоих кузнецов, раздувавших мехи, инструменты, разложенные у них под рукой, ковш и совок для углей, кочергу, которой Мюллер помешивал жар, лишь только Фирмен обрызгивал угли водой. Трик спокойно стоял возле хозяина. Знал ли он, что все это делается ради него? Несомненно.
И вот, держа в правой руке молот, кузнец взял в левую руку длинные клещи, выхватил ими из горна накалившийся докрасна брусочек и, описав широкую дугу, пронес его по воздуху, как солнце в ночи, положил на наковальню, а подручный, вооружившись молотом с длинной рукоятью, принялся бить по бруску. Два молота заработали наперебой, кузницу наполнил их мерный и звонкий стук… Завороженный этим ритмичным грохотом и силой ударов, Теодор смотрел во все глаза, как стальной брусок расплющивается, принимает форму подковы, как медленно и вместе с тем быстро совершается победа человека над раскаленным металлом, как пляшут на наковальне два молота, как стальная полоса загибается концами внутрь и все более четко обозначается ее форма. Вдруг подручный отвел в сторону свой молот с длинной рукоятью, и кузнец в одиночку стал поворачивать на наковальне подкову клещами и округлять ее своим молотом; все движения его были поразительно точны и согласованны, обе руки работали так быстро и уверенно, будто никогда не могли ошибиться; левая рука, державшая клещи, сжимала их с такой силой, точно каждое мгновение было решающим, тогда как правая била молотом по подкове, лежавшей на краю наковальни, и стальная полоса закруглялась, на внутренней стороне изгиба образовалась выпуклая закраина, будто воспаленная стальная плоть болезненно вздувалась при каждом ударе молота по внешнему краю подковы. Вулкан, словно карая материю за непокорность, колотит сталь своим молотом, потом обрубает все лишнее, а для этого, выпустив из левой руки клещи, хватает зубило, прикладывает к вспухшей закраине и, крепко сжимая рукоятку, правой бьет по ней молотом, ни на секунду не замедляя темпа ударов. Подкова обрезана. Надо пробить в ней отверстия: подручный протягивает кузнецу пробой, зубило скатывается на земляной пол; четыре удара налево, четыре — направо: намечено восемь дырок по обе стороны от шипа подковы, то есть по ее концам; закругленная ее часть — зацеп — оставлена нетронутой. Пока еще только сделаны ямки, но подкову переворачивают, — восемь ударов с нижней стороны, и отверстия готовы.
— Я узенькие пробил… — крикнул Мюллер своему клиенту, словно тот понимал, почему кузнец так сделал. Теодор же знал лишь то, что отверстия делают широкие, когда гвозди вгоняют около внутреннего края подковы, а узкие, когда вбивают их около наружного края; он видел, как внимательно кузнец осматривал ногу лошади.
Настала тишина. Мюллер прицепил к поясу по бокам две кожаные сумки и положил в них пять-шесть маленьких инструментов — молоточек, небольшие клещи, какую-то изогнутую кривулю, гвозди-ухнали, рашпиль… Теодор всего не успел разглядеть, — его поражало, с каким проворством, почти вслепую, кузнец подбирал нужные ему инструменты и как удивительно были слаженны все его движения для того, чтобы не потерять ни одной минуты и подковать лошадь «в горячую». Теперь настала очередь Теодора. Он подвел Трика и поднял ему заднюю ногу…
— Не так! — нетерпеливо крикнул кузнец.
А Фирмен, сморщив свой противный нос, пробормотал, что надо бы «кликнуть» Бернара… Но все-таки подошел к Теодору и сам положил ему на ладонь ногу лошади.
— Вот как надо: колено и булдыжку прижать к своему боку, рукой обхватить бабку…
Жерико больше понимал эти объяснения по жестам подручного, чем по его чертову гнусавому говору.
Когда Теодор увидел обнажившуюся подошву Трика, с которой Мюллер счистил грязь, он почувствовал боль, как будто саднило его собственное тело, а когда кузнец, прокладывая желобок для подковы, вонзил нож в роговую стенку и в стрелку копыта, вздрогнул не Трик, а его хозяин.
— Ну вот, сейчас обрядим тебя! — сказал кузнец и, взяв из рук Фирмена подкову, прикинул ее лошади. — Ничего, ладно будет! Покрепче держите, господин лейтенант!
Вдруг Теодор почувствовал, что за работой изменились отношения между ним и этим угрюмым великаном: теперь перед ним уже был не прежний враждебный ему человек, скрывавший какие-то свои задние мысли и готовый выставить незваного гостя за дверь. И когда Мюллер, вытащив из левого кармана молоток, двумя ударами вбил два длинных и гибких ухналя с большими шляпками, вогнав их в копыто лошади слева и справа от зацепа, он взглянул на своего случайного подручного с лукавым видом сообщника и сказал:
— Опустите, господин лейтенант, опустите… Посмотрим, на месте ли подкова…
Теодор осторожно опустил ногу Трика, и лишь только она коснулась земляного пола, кузнец нагнулся и стал вертеться вокруг, словно портной на примерке…
— Ничего не скажешь… Ладно будет…
Потом Теодору пришлось снова поднять лошади ногу, и, вспомнив преподанное ему наставление, он подпер своим боком ее колено и булдыжку, обхватил рукой бабку… Мюллер, не выпуская из правой руки молоток, левой доставал один за другим ухнали из кожаной сумки и, обмакнув сначала каждый гвоздь в горшок с салом, который держал Фирмен, ловко вставлял его в отверстие, затем, поддерживая левой рукой, осторожными ударами молотка вгонял ухналь в стенку копыта, и, когда ухналь пробивал ее, кузнец с выражением отважной решимости ударял сильнее, кончик ухналя вылезал из копыта наружу, и молоток всякий раз загибал его книзу; когда восемь гвоздей встали на свое место, молоток нырнул в правую сумку, Мюллер сказал самому себе: «Клещи» — и, вытащив из левой сумки те самые маленькие клещи, которые засунул туда на глазах Теодора, откусил ими кончики всех восьми гвоздей.
О сложности всех этих операций Жерико судил по изменявшемуся напряженному выражению лица и гримасам великана. Потом он увидел, что Мюллер взял ножик с заостренным стесанным концом, — так называемый копытный нож; постукивая по нему молотком, он принялся срезать кромку копыта, выступавшую за край подковы, и стесывать роговой слой, треснувший вокруг отверстий, пробитых гвоздями. Работа вдруг стала похожа на чеканку и гравировку… Потом Мюллер принялся заклепывать молотком вышедшие наружу концы ухналей, а маленькими клещами, которые держал в левой руке, снизу нажимал на шляпки.
Лошадь забеспокоилась. Теодор, крепче прижав к себе ее ногу, ласково забормотал:
— Тише, тише!.. Ты же у меня умница, Трик!..
— Опустите ногу! — сказал Мюллер. Взяв рашпиль, он оглядел копыто и подпилил заклепанные концы ухналей.
С минуту стояла тишина, потом кузнец стал давать советы. Обычно на лошади не ездят ни в тот день, когда ее подковали, ни на следующий день. Но раз лейтенанту завтра нужно ехать, то уж, понятно, придется…
— Не пугайтесь, если лошадь будет хромать. Опасаться тут нечего. В первый день после ковки с ними это частенько бывает… притворяются, хитрюги, да, да, притворяются!.. На второй день все проходит. Хорошо бы все-таки поберечь лошадку, чтобы не очень уставала. Докуда у вас перегон будет? До Абвиля или до Амьена? Ежели до Абвиля, то еще ничего. Дорога там не очень твердая и не очень мягкая, а если в первый день нога будет вязнуть, плохо дело, измается лошадь.
Теодор смотрел, как подручный собирает и раскладывает в порядке инструменты: клещи, молотки, копытный нож, рашпиль, оставшиеся ухнали. Фирмен ходил взад и вперед, раскидывал жар в топке горна, выметал обрезки копыта и железа, делая все это без единого слова и как будто без мысли, словно автомат.
И вдруг, когда Фирмен снимал с гвоздя одежду хозяина, Жерико, обернувшись, увидел на его лице, освещенном багровыми отблесками, выражение лютой ненависти, до такой степени искажавшее эту курносую физиономию, что в ней даже появилось что-то величественное. «Вот! вот! — подумал художник. — Вот таким бы надо его зарисовать!» И ему пришла в голову мысль, что девятнадцатилетний Отелло — явление любопытное.
Жерико все не мог заснуть. И не оттого, что чересчур жесткой казалась ему постель — жиденький соломенный тюфяк, положенный на пол, он прекрасно мог бы уснуть и на голых досках; нет — просто не приходил сон. Вернувшись из кузницы, он поднялся на чердак, где юный Монкор уже крепко спал, уткнувшись носом в подушку и не слыша шумного появления товарища. Теодор не разделся как следует, не снял сапог, а саблю оставил под рукой. Как-то неспокойно было у него на душе в доме кузнеца Мюллера, и тревожное чувство возрастало оттого, что он не видел этого места при дневном свете, не знал расположения комнат, не ведал, что делается в нижнем этаже, и так далее. А тут еще это далекое сияние луны, которое пока не доходило до кузницы, а только еще разливалось по кровлям маленьких домиков, стоявших в низине.
Образ Софи как-то сливался в голове Теодора с образом юной девушки, которая в Бовэ приносила ему обед: тот же венчик белокурых волос, выбивающихся из-под чепчика, то же боязливое и наивное выражение миловидного личика; только, пожалуй, грудь больше развита. Он старался не давать воли мечтаниям. Очень молодые женщины привлекают какой-то необыкновенной гибкостью, и мужчина с удовольствием воображает, как бы он сжал в сильных своих объятиях столь хрупкое создание… К мыслям об этих двух женщинах с нежным цветом лица примешивалось и воспоминание о той, другой, такой живой, своенравной, но и она так же, как эти две, словно бы растворялась в объятии, и перед глазами Теодора вставали ворота на улице Мучеников, стайка ребятишек, Трик, которого держал под уздцы привратник, и Каролина… Как она тогда прильнула к Теодору! Она была почти без сознания, чувствовала только, что он поддерживает ее, и на мгнове