Господину де Растиньяк тоже не суждено больше увидеть зеленую берлину, свою гордость, с такой чудесной сафьяновой обивкой в тон. Должно быть, это именно она и попала в Лилль, в самом плачевном состоянии, вся разломанная, кожа срезана, стекла перебиты, без поклажи, без фонарей. И господину де Дама́ не видать своей желтой двухместной кареты. Вот он выезжает верхом из ворот фермы следом за графом Артуа, вернее, между графом и Франсуа д’Экаром, для прощания с войском. Его трясет лихорадка, глаза застилает туман. О чем это ему толковал Сезар де Шастеллюкс? Экипаж, пожитки… Когда все рушится, одной неприятностью больше или меньше!.. Единственное, чего ему жаль, по-настоящему жаль, — это синего бархатного футляра с миниатюрным портретом внука, Жоржа де Лабедуайер, малютки Жожо; без этой миниатюры ему будет очень тоскливо в изгнании. Да еще, надо признаться, без серебряных английских часов с репетицией… Они так удобны… и к тому же дороги как память! Отряд легкой кавалерии, проникший вместе со своим командиром во двор, следует в качестве эскорта за принцами и Мармоном. Гвардейцы конвоя, начинающие терять терпение, уставшие шагать все последние дни и последнюю ночь то вперед, то назад, сбитые с толку непрерывной переменой направлений, мушкетеры, гренадеры, впервые за долгое время построенные по родам оружия, казалось, с дрожью ждут посреди зеленой просыревшей луговины известного заранее приговора, который им упорно хочется считать не окончательным.
Группа, состоящая из обоих принцев, маршала, господ де Дама́, де Полиньяк, д’Экар и герцога де Ришелье в иноземном мундире, подвигается вперед. За ними следуют господин де Верженн, господин де Мортемар, Сезар де Шастеллюкс, Лористон. Войска выстроены напротив вместе с офицерами, сменившими командиров, которые, все до единого, кроме Мармона, удрали с его величеством. Дождь перестал. В воздухе потеплело. Погода серенькая, сырая, безнадежно унылая. Господи, как томительно долго длилось ожидание этой страшной минуты. На шоссе выехали в восемь утра, а сейчас уже одиннадцать. Что они там, на ферме, делали битых три часа? Для бритья столько времени не требуется. Говорят, совещались. О чем? Дело как будто ясное: сюда прибыли, чтобы переправиться в Бельгию… понятно, не все… но неужто надо столько часов торговаться, кого брать, кого оставлять? Каждый смотрит на соседа и мысленно задает себе вопрос, в какую сторону того направят. Почти все они точно дети… да многие и в самом деле еще дети. Они боятся, что их покинут, и с ужасом смотрят в сторону Франции — один бог ведает, что их ждет… и вместе с тем их бросает в жар при мысли, что сейчас придется сделать решительный шаг, порвать со всем, перейти на чужую землю… То и другое страшит их в равной мере. И неизвестно, какой кому назначен жребий. Вот граф Артуа выехал вперед. Поднял саблю, отсалютовал верным войскам…
Под открытым небом обращаться с речью к двум тысячам всадников — дело не простое и не легкое. Особенно, когда голос уже старческий, надтреснутый. И когда одолевает усталость от долгой бессонницы. Никто не заметил, что, прежде чем начать речь, граф Артуа украдкой перекрестился. Потом потрогал в кармане перламутровые четки, которые святой отец прислал ему из Рима вместе со своим папским благословением. И только после этого отсалютовал саблей.
Сначала речь графа слышна была вполне отчетливо — может быть, ее доносил ветер. Это было краткое слово прощания и благодарности; но вдруг оратора перестали слышать дальше первого ряда; к тому же забеспокоились лошади. Видно, что его высочеству трудно совладать с волнением. Он прощается с войсками, которые не могут неразоруженными перейти в Бельгию. Старая песня.
— На что мы вас будем там содержать? Мы едем туда, где находится король. А вы, вместе с командирами, которым мы поручаем вас, возвратитесь в Бетюн к вашим товарищам…
Дальше ничего не слышно, голос ослабел, ветер переменился и уносит слова в Бельгию, к дороге, пролегающей по холму, к далеким дымкам. Каждого из всадников пронизывает леденящий холод. Они замыкаются в себе и больше не слушают. Теперь, у них своя судьба, а у принцев — своя. Произошло кораблекрушение, шлюпка одна, остальных потерпевших несет по течению на плоту.
Как? И это все? Для нас — да. А командиров созвали к крыльцу фермы, куда направились принцы. Серый непромокаемый плащ герцога Беррийского раздувался на ветру. Те, кто стоял поближе, в последний раз увидели на глазах Шарль-Фердинанда слезы — слезы Анны Австрийской. Во дворе происходит настоящее прощание с каждым в отдельности. Командир мушкетеров Лористон умоляет, чтобы ему дозволили сопровождать принцев к королю. Вполне ли он искренен? Ему уже известно, что на него возложена обязанность совместно с Лагранжем распустить королевскую гвардию в Бетюне. Всем, кто поставлен во главе рот, приказано остаться. Если в дальнейшем они пожелают последовать за королем… Командующим королевской гвардией вплоть до ее расформирования назначен господин де Лористон. Нет, больше граф Артуа не в силах сдерживаться. Он содрогается от рыданий. Ведь им сейчас предстоит покинуть Францию — от эмиграции их отделяет всего лишь узенькая ленточка земли, узенькая ленточка слов. Выстраивают последний эскорт. Триста гвардейцев конвоя и мушкетеров во главе с полковником Фавье, которому, как видно, суждено проводить Мармона до конца. Они доедут до Нев-Эглиза, первого селения по ту сторону границы. А там — опять расставание. Только те, кто захочет — Ришелье, Бордсуль, Мармон, Бернонвиль, Лаферронэ, Нантуйе, Франсуа д’Экар, Арман де Полиньяк, — будут сопровождать членов французского королевского дома в Ипр, в изгнание…
Три сотни гвардейцев конвоя и мушкетеров — последнее войско. Господин де Лористон уже отправился в Ньепп, в трех четвертях мили от фермы. Там назначен сбор возвращающихся в Бетюн. И надо же наконец отдохнуть до утра. Набраться сил. Как-нибудь дотянуть этот скорбный день, когда господь испустил дух свой, а Франция лишилась короля и принцев. Завтра, как знать?.. Может быть, прояснится. Завтра пасхальное воскресенье, снова зазвонят колокола, и все взоры с настойчивым вопросом обратятся к Франции. Триста гвардейцев конвоя и мушкетеров доехали до Нев-Эглиза, откуда возвратилось двести. Принцы взяли с собой в чужую страну только сотню кавалеристов и две уцелевшие кареты. В Ньеппе командиры рот нанесли визит новому командующему, господину Ло де Лористон. Но кое-кто поспешил улепетнуть — очевидцы рассказывали, что по всей дороге, начиная от самой фермы, кавалеристы сворачивали на Байель и рысью мчались прочь. Не бежать же вдогонку за ними и теми, что, доехав до Ньеппа, продолжали путь на Лилль.
Так обстоит дело даже в королевской гвардии. Некоторые поторопятся изъявить покорность императору, чересчур поторопятся. Нацепят трехцветные кокарды. Ну, все же таких меньшинство. Возможно…
Незадолго до полудня в Байель, изнемогая от усталости, добрались семь человек и попросили, чтобы им отвели квартиры; их послали в мэрию. Там они заявили, что им нужно охранное свидетельство, так как они намерены продолжать службу при новом правительстве. Это были семь гвардейцев из роты герцога Граммона, те, у которых зеленые выпушки. А позднее в Армантьер, в Эркенгем явились гренадеры и мушкетеры. Даже в Ньепп в то время, когда там еще находилась королевская гвардия, в мэрию явились и сделали такое же заявление солдаты легкой кавалерии. В особом положении оказались только гвардейцы герцога Рагузского и гвардейцы дворцовой стражи. Первым отдал ротную казну маршал Мармон, вторым — господин де Верженн. Это позволит их солдатам протянуть с месяц, не просясь на службу в императорскую армию. Восемьсот франков на брата. Вот во что ценится дополнительный срок верности…
Тем временем Бертен, «кучерявый», со своим сообщником ходят в Лилле по ростовщикам и торгуют позолоченными принадлежностями дорожного несессера. Но у них без того имеется на двоих кругленькая сумма — восемь тысяч франков в луидорах, есть на что разгуляться, а дальше видно будет.
Бочонок они закопали, не дойдя еще до города. К чему лишняя огласка, уж очень он заметный, всегда успеем вырыть. Они исподтишка косятся друг на друга, и в глазах у них угроза.
Над Бетюном все то же серое небо. Дождь перестал с утра. Многие гвардейцы конвоя, гренадеры и мушкетеры еще спят, потому что ночь прошла в нескончаемых и страстных спорах. А между тем уже два часа пополудни. Проснувшись в этот неположенный час, они вместе с возвратом к жизни приобщаются и к лихорадке, снедающей бетюнский гарнизон. Теперь уж никто не сомневается в измене — ни те, что все еще порываются бежать и присоединиться к королю в Бельгии, ни те, что решили все бросить, махнуть на все рукой и покинуть родину. И первые и вторые видят себе оправдание в слове «измена». Не щадят даже принцев. Как мог герцог Беррийский покинуть нас? А поминая графа Артуа, говорят о втором Кибероне…[22] Люди собираются кучками и шушукаются, а когда к ним подходят, умолкают; обеспечить регулярную смену караулов почти невозможно, никто и так не уходит со сторожевых постов. Патрули на крепостном валу все глаза проглядели, выискивая кавалеристов Эксельманса на болотах, в «сведенных лесах» и на дорогах. Шагая, один от одних ворот, другой от других, патрули встречались на крепостной стене и, забыв долг службы и опасность, принимались обсуждать утренние новости. Господин де Лагранж велел объявить по войскам, что они получат свободу только при условии сдачи оружия… Город-то ведь закрыт на замки, на запоры, на засовы.
— Какая наглость! Говорил же я вам, что Лагранж изменник! Вы только подумайте: предложить нам, чтобы мы добровольно разоружились и этой ценой купили себе право разойтись по домам!
Ротные канцелярии уже выписывают увольнительные, а самые нетерпеливые поспешили явиться туда, чтобы им выправили пропуск… Оказалось, не так-то просто отсюда выбраться! Да. Надо дождаться кавалерии.
— Когда она вернется?
— Должно быть, нынче вечером. Прежде всего, никакие документы не действительны без подписи ротных командиров. Так что придется подождат