— Слушают меня! — похвастался Алексей Михайлович. — Зело слушают.
Одно было нехорошо: турецкий султан, откликаясь на просьбу московского царя, отправил наместнику Египта Ибрагиму-паше фирман с повелением ограбить александрийского патриарха Иоакима, ограбивши, схватить и сослать.
— И ведь ограбили! — переходя на шёпот, поделился тайной Алексей Михайлович.
— Ограбить и сослать патриарха султану по силе, — изобразил недоумение Матвеев, — но у него нет власти низвергнуть святейшего из сана.
— Всё устроено по правилу, по закону, — сказал Алексей Михайлович. — Грамоту о смещении дал константинопольский патриарх Мефодий. Грамоту о постановлении Паисия посланцы тоже привезли... Теперь нет на мне греха... Оба святейших, Макарий да Паисий, истинные патриархи. Пусть Никон да пустобрёхи соловецкие, пустозерские, вязниковские прикусят злые свои языки.
Соколом глянул, улыбнулся царю Артамон Сергеевич, а про себя подумал: со смертью Марии Ильиничны иные времена грядут. У старой веры заступников в царском доме не осталось. Разве что Ирина Михайловна?
Алексей Михайлович, рассказав о делах патриарха Паисия, стал вдруг робок, взглядывал на Артамона Сергеевича, вздыхая.
— А ведь я к тебе просителем, не дашь ли ягод... кустов десять?
— Да хоть всю грядку бери. Надо, наверное, ждать, когда ягоды сойдут.
— Чего ждать! — обрадовался Алексей Михайлович. — Коли грядку выкопать — корней не потревожим. Я дынями отдарюсь. У меня дыни шамаханские, пудовые.
Увёз всю грядку в Измайлово. Место для ягод указал возле дома, на припёке. Попы, измайловский Алексей, семёновский Михаил, отслужили молебен, землю окропили святой водой и водой-омовенкой, коей омывали ноги нищих Великим постом.
Был день Федула и Боголюбской иконы Божией Матери — великой святыни. По благословению Пречистой построено Боголюбово и церковь Рождества, сама земля Владимирская да Суздальская поднялась в силе и славе заступничеством Царицы Небесной.
День был светлый. Летали тёплые ветерки, морщили воду на зеркалах Измайловских прудов. Прудов было сорок. Алексей Михайлович пошёл к Тутовому, поглядеть, хорош ли прирост у саженцев. Царя сопровождал садовник Фалентин.
— А что это? — удивился государь на сооружение из прозрачной слюды и стекла.
— Подарок вашему величеству, — поклонился Фалентин.
Алексей Михайлович не терпел, чтобы что-то строилось без его ведома. Зашагал к прозрачной избе решительно и грозно.
Дверца была узкая, втискиваться пришлось боком. Государь бешеными глазами полоснул по садовнику, а в избе... притих. Три розовых деревца были сплошь покрыты нежно-розовыми цветами. Парной воздух гудел, звенел... То работали пчёлы. В дальнем углу стоял улей.
— Что это? — спросил Алексей Михайлович.
— Персики, — объяснил Фалентин. — Если Господь будет милостив, через два месяца отведаете плодов благословенного юга.
— Цветут дивно! — царь посмотрел на Фалентина благодарно. — Ты уж постарайся.
И перед глазами явилась Наталья Кирилловна.
«Поднесу-ка ей блюдо с персиками за ягодки-то! Вот уж порозовеет!»
— Где государь?! — раздались тревожные клики в саду.
— Кому это я так надобен? — недовольно нахмурился Алексей Михайлович, протискиваясь в дверь.
От Тутового пруда к нему бежал Фёдор Михайлович Ртищев.
Государь двинулся навстречу, сначала тишком, а потом трусцой.
— Что?! Федя?!
— Симеон помирает.
Искры сыпались из-под колёс, так мчался государь в Москву. И не поспел. Холодный был сынок. Как лёд холодный. Чуждый жизни.
Всего-то слезинку уронил Алексей Михайлович, а небо прохудилось.
Дождь пошёл в сумерках. И наутро был дождь, и через неделю дождь, и через месяц.
Отпевал царевича александрийский патриарх Паисий. Вскоре его отпустили домой. Царь подарил ему девять тысяч рублей, много икон, церковной утвари.
Получил награду за соборные деяния, за верность государю архиепископ рязанский Иларион. Патриарх Иоасаф возвёл его в сан митрополита.
Младшие сподвижники Никона, такого ненужного, неприемлемого в Москве, становились столпами нового православия, а старое тоже было живо.
23
На Соловках шёл дождь со снегом. В монастыре знали: Волохов ожидает погоды. Войско его увеличилось втрое.
Перед игуменом Никанором лежала роспись этого войска: сто пятьдесят семь двинских стрельцов, сто двадцать пять соловецко-сумских, пятеро московских.
Не больно страшно, а приготовиться к встрече надо.
Со старцем Александром Стукаловым, бывшим воеводой, Никанор сделал смотр оружию. Воевать было чем. Насчитали шестьсот тридцать семь мушкетов, двадцать семь карабинов, двадцать пять пистолей. Сабель — сто сорок девять, бердышей — триста тридцать четыре, луков — семьдесят четыре, сорок пять самострелов. Свинцовых пуль было маловато — двадцать четыре пуда двадцать фунтов, ядер — четыре тысячи двести семьдесят девять.
На Стратилатовой башне поставили десять пушек и одну огромную затинную пищаль, на Корожной (Сторожевой) — девять пушек и пищаль, на Квасоваренной — пять пушек и пищаль...
Перед Никольской башней, под стенами, удобными для приступа, врыли в землю доски с гвоздями вверх.
На каждую из восьми башен определили по тридцать человек караульщиков, на каждые ворота — по двадцати. Ворот было семь.
Волохов явился на Заяцкий остров 28 июля, в день Смоленской иконы Божией Матери.
Прислал стрельца Рогова: желают ли монахи выслушать государев указ? В монастыре единодушия не было. Никанор и его сторонники говорили: покориться царю-отступнику — погубить бессмертную душу. Келарь Геронтий, наоборот, грозился проклясть каждого, кто порочит помазанника Божия. После большого крика Рогову объявили: пусть Волохов приезжает с пятью стрельцами, не больше.
Волохов явился, взявши обоих полуголое и семерых стрельцов. Гостей, подержав, потомив перед Святыми воротами, пустили, провели в Преображенский собор.
Царский указ слушали в гробовой тишине.
Ответили гробовым молчанием.
— Неужто не покоритесь?! — топнул ногою неистовый Волохов.
— Святые ворота отворены, — сказал Никанор. — Ступай в свой неправый, ложью оскоромившийся мир. Никого из иноков, послушных указу, насильно держать не станем. Чин страстотерпца от Бога.
Волохов постоял-постоял и пошёл прочь из монастыря. За ним полуголовы, стрельцы, за стрельцами, поколебавшись, двинулись монахи, убоявшиеся государева гнева, человек тридцать. Первый среди них — Геронтий.
Со Сторожевой, с Успенской, с Прядильной башен, обращённых к морю, пальнули пушки. Пальнули в белый свет, выказывая презрение к царским людям, к дрогнувшим инокам.
Волохов взъярился. Приказал монахам, шедшим за ним, поворачивать обратно.
Геронтий начал ему говорить:
— Игнатий Андреевич! Мы идём за тобою не ради тебя! Нашей совести война противна.
— Прочь! — гаркнул Волохов и скомандовал стрельцам направить на иноков ружья.
Пришлось Геронтию и его сторонникам воротиться в монастырь.
Был суд и крик. Геронтий доказывал: монахам не подобает лить кровь за догматы. За догматы богоугодно пострадать.
Геронтия арестовали, кинули в тюрьму.
Двенадцать человек нераскаявшихся выставили за стены монастыря. Остальных простили.
Волохов сделал два ночных приступа. Насыпал вал против Никольской башни. С неделю палил беспрестанно по бойницам из ружей, из мортирок. Растратил пули, порох и 1 сентября отплыл в Сумский острог. Тем и кончило второй год осады.
На Соловках царь воевал с твердыней веры своего отца царя Михаила, своего деда патриарха Филарета. В Москве же ему приходилось спасать гонителя староотеческого православия, зломудрого митрополита газского Паисия Лигарида.
В конце июня иерусалимский патриарх Нектарий прислал великому государю уведомление: возвратить митрополию города Газы Паисию Лигариду невозможно, ибо оставил её самочинно четырнадцать лет тому назад, бежал, чтобы не платить долгов, в Валашскую землю. Отлучил Паисия от митрополии, от Церкви, предав проклятию, предшественник Нектария патриарх Паисий Иерусалимский. О проклятии Лигарида, о низвержении из сана, об отлучении от Церкви в Москву была послана грамота патриарху александрийскому Паисию. Грамоту эту кир Паисий утаил, ибо у него были тёмные дела с Лигаридом ещё в Валахии. Патриарх Нектарий сообщал также: грамота на Газскую митрополию у Лигарида поддельная. Эту грамоту написал ему по дороге на Украину архимандрит Леонтий, который ныне живёт в Иерусалиме и покаялся в грехе. Все деньги, которые лжевладыка собирает якобы для епархии, он переправляет к себе домой на остров Хиос.
Но это было ещё не всё. Нектарий писал: «Даём подлинную ведомость, что он не митрополит, не архиерей, не учитель, не владыка, не пастырь... только именуется Паисий... Католики свидетельствуют и называют его своим, а папа римский берёт от него на всякий год по двести ефимков».
Выходило, что царские денежки шли на корм первому врагу православия, папе.
— Ах, жидовин, жидовин! — не смея громко ахнуть, прошептал Алексей Михайлович, накрывая письмо Евангелием, чтоб кто и ненароком не прочитал злую тайну.
Хотел послать за Башмаковым для совета, но раздумал. Позвал Артамона Сергеевича. Артамон во время собора был приставлен к вселенским патриархам, к Никону ездил много раз, сведущий человек. Артамон Сергеевич, прочитав письмо, хмыкнул да улыбнулся.
— Что это ты развеселился-то? — всплеснул руками государь.
— Уж больно заковыристо получается!
Царь посмотрел на товарища юных лет с обидой.
— Заковыристо!
— А если всё это брехня? Лигарид, ответствуя, до неба подпрыгнет, отряхнётся от наветов, как собака от воды.
Алексей Михайлович повеселел:
— Господи! А чего ради я-то убиваюсь? — Тотчас опять посуровел, — А дань папе? Моими деньгами плаченная?
Артамон Сергеевич махнул рукой.
— Да чтоб Лигарид по двести ефимков отваливал? Ни за что ни про что? Он скуп, как крыса. Если бы ему давали — другое дело. Про папу — навет.