Гора так и спала с плеч Алексея Михайловича. Не откладывая горячего дела на завтра, вместе с Артамоном Сергеевичем сел сочинять ответ святейшему Нектарию. Называл Лигарида великим учителем, знатным переводчиком, сокрушался о злословии завистников, оклеветавших честного пастыря перед восточными святителями, возлагал надежду на мудрость патриарха святого града Иерусалима, просил принять владыку Паисия с прежней честью, ибо заслуги его на московском соборе вселенских патриархов велики и неоспоримы: «Да возымеет первую честь и славу, как и было... Молим, да приимется прошение наше, ведая, что ни учинилось и то учинилось от зависти».
Сочинил грамоту Нектарию от имени патриарха Иоасафа, испрашивая газскому митрополиту прошение да благословение, «ибо премногие труды его премудрые многую пользу Церкви великороссийской принесли». Святейший Иоасаф грамоту подписал.
12 июля 1669 года подьячий Приказа тайных дел отправился в Иерусалим, добывать для владыки Паисия давно утерянную Газскую митрополию.
Не стыдно было Тишайшему хлопотать[63] за бессовестного вора, ибо вор оказал великие услуги — повалил Никона, попрал старые обряды ради новых, истинных, принятых на всём святом Востоке.
...А дождь не унимался. На день-другой перестанет, и снова, то мелкий, как пыль, бусенец, то буря и ливень.
Кого оплакивало небо? Заблудшего царя? Народ, податливый властям? Ведь дурость за дуростью, и конца этим дуростям нет.
Дожди подняли воду в реках, и первый русский боевой трёхмачтовый двадцатидвухпушечный корабль с гордым именем «Орёл» прошёл по Оке, ведя за собою яхту, бот и две шняки — так по-русски шлюпы называются, а ещё привычней — струги. Длиной эти кораблики в пять саженей, с одним щеглом, то бишь мачтой, десятивесельные, поднимали по пятьсот пудов.
Команда на «Орле» была иноземная, моряки из Амстердама, набранные капитаном Давидом Ботлером. Тринадцать человек: Ян Альберт — кормщик, нынче мы говорим — штурман; Пётр Бартельсон смотрел за снастями от кормы до срединной мачты, командовал сэрами — корабельными рабочими, по-теперешнему — матросами; Мейндер Мейндертен — помощник Бартельсона; Вигерт Поккерс смотрел за снастями от средней мачты до корабельного носа; Ян Янсен Струйс — корабельного парусного дела мастер; Элис Петерсон — товарищ парусному мастеру; Корнилиус Корнильсен — корабельный пушкарь; Корстен Брандт — товарищ пушкаря, ведавший порохом и ядрами; Вилин Вилимсон — смотритель корабельного корпуса, щеглов и векшных снастей, иначе говоря, разного рода блоков; Корнилиус Брак, Якоб Тракен, Даниэль Корнильсен, Пётр Арентсен — сэры, матросы.
По приезде в Москву один из иноземцев донёс на Ботлера, что он самозванец, чин капитана присвоил себе воровски, не имея паса. Ботлера допросил дьяк Посольского приказа Дементий Башмаков. Иноземец сознался: капитанского чина и паса не имеет, но водил корабли во Францию, в Англию, Испанию, Индию. Ботлеру было сказано: «Так делать не годится». Записали не капитаном, а «корабельным дозорщиком». Виниус, сын основателя Тульских железных заводов, похлопотал, и Алексей Михайлович принял от Ботлера челобитную в свои царские руки. Было это в пасхальную неделю, после сороковин Марии Ильиничны. Государь был грустен и милостив, позволил записать самозванца капитаном. Впрочем, принимать корабли, смотреть за голландцами во время плавания поставили человека русского, астраханского опытного морехода Савельева. Об «Орле» Савельев дал отзыв: «Бусы-де на Хвалынском море ходят, делают их на тот же образец».
Москву заливало дождями, а на Волге лето стояло знойное.
Из Нижнего Новгорода «Орёл» и ведомые им судёнышки отплыли вниз, к Астрахани, 13 июня 1669 года.
Вода спала, и, опасаясь мелей, бочки с продовольствием, ядра, запасные снасти, лес разместили не только на яхте, боте и шлюпах, но и на двух стругах, приданных Ботлеру. Впрочем, один из стругов был такой ветхий, что загрузить-то его загрузили, но в плавание не взяли, оставили вместе с поклажей.
В день отплытия «Орла» в Нижний Новгород пришёл на ладье Савва. Привёз кожи, выделанные знаменитыми скорняками Большого Мурашкина.
Увидел Савва «Орёл» и сам себя забыл. Кинулся по купцам, отдал кожи не торгуясь, лишь бы разгрузили ладью поскорее.
Нанял лошадей, послал самого расторопного своего работника в Мурашкино сказать Енафе, чтобы приехала с Новой да с Малашеком в Лысково, чтобы денег привезла для закупок товара, а успеет, так приготовила бы меха на продажу в Самаре, Царицыне, Астрахани.
— Скажи, что иду на низ с царскими кораблями, иду, поспешая, медлить никак нельзя.
Ради того, чтоб угодить капитану Ботлеру, Савва взял на ладью из оставленного ветхого струга запасные векши, канаты, шесть бочек — две с рыбой, две с солониной, две с пивом.
Корабли ушли, но ведь пристанут же где-нибудь, и Савва, распустив парус, подгоняя гребцов, кинулся в погоню за дивным кораблём. Зачем? Коли спросит о том Енафа, ответить будет нечего. За жар-птицей этак ходят, неведомо куда, без надобности...
Енафа мужа вопросами не донимала. Ей было дорого иное: впрягся Савва в корабельное да в торговое дело, полюбил волжскую дальнюю даль. Всё успела к прибытию ладьи: приготовила деньги, меха, пищу на дорогу.
У Саввы своё на уме: давно ли «Орёл» проплыл? Ладья отставала от корабля часов на шесть.
— В Васильгороде не догоню, а в Казани обязательно, — решил Савва и простился с Енафой по-божески.
Помолились в церкви, пообедали.
Иову Савва решил взять с собой. Енафа обрадовалась. Может, на воде выветрит из сына лесную мороку.
Взошли отец и сын на ладью, поклонилась Енафа отплывающим до земли, а Малашек, глядя на отца и брата, рукой махал да глаза тёр кулачками.
Нагнал Савва флотилию капитана Ботлера в Козьмодемьянске. «Орёл», пройдя Васильгород, трижды садился на мели, потерял три якоря.
В Чебоксарах была смена лоцмана.
Ветер дул попутный, до Казани шли ходко, стали в реке Казанке.
На корабль приехал воевода князь Трубецкой. Митрополит Лаврентий отслужил на палубе молебен. Радуя толпы людей, капитан дал холостой залп из всех орудий.
Народ дивился огромным царским орлам — на корме и на носу судна, на развевающихся по ветру флаге и вымпеле.
Тринадцать дней стоял флот в Казани. Здесь запаслись сухарями на год, сухой рыбой, ещё раз поменяли лоцмана, и караван двинулся наконец вниз по матушке по Волге.
В Астрахань «Орёл» и флотилия пришли 31 августа. В городе шла невиданная гульба — явившийся с Хвалынского моря атаман казак Степан Тимофеевич Разин прощался с астраханцами, собираясь зимовать у себя дома на Дону.
Неистовый кровавый разбойник был прощён великим государем во всех грехах, а грехов на Стеньке, как мух в нужнике.
Ладно бы побил в бою государевых начальных людей, когда напал год тому назад на струги Шорина с казённым хлебом. Так нет, замучил до смерти пытками.
Высек плетьми воеводу Беклемишева. В Яицком городке приказал выкопать яму и зарубил сдавшихся на милость воеводу Яцина и сто семьдесят стрельцов.
Двух посланцев астраханского воеводы Ивана Семёновича Прозоровского Стенька утопил. Двух посланцев князя Хилкова повесил. От Дербента до Баку выжег города и поселения соседней дружественной страны.
Собирался перейти в подданство персидскому падишаху. Да в Реште персы застали казаков врасплох, четыре сотни потерял Стенька. Отыгрался на Фарабате. Пять дней лукавствовал, торговал награбленным, а на шестой повернул на голове шапку задом наперёд, подал воровской знак — и рубили казаки старого и малого так, что земля ни в чём не повинного Фарабата стала красной.
Спрятался Разин на Свином острове, перехватывал персидские суда и топил. Ограбил купца, который вёз подарки падишаха царю Алексею Михайловичу. Много ещё было чего! Наведывалась казачья вольница на туркменский берег, забирали в йомудских улусах ковры, обдирали с туркменок серебро с сердоликами. Много пролили и здесь крови, мстили за убитого атамана Серёжку Кривого.
Одолев флот падишаха, потопив корабли, побив четыре тысячи аскеров, Стенька Разин убоялся прихода ещё большего войска и 25 августа явился в Астрахань.
Персидская торговля, ради которой строился «Орёл», кончилась не начавшись. А Стеньке и его разбойникам полное прощение, пожалованье: казаков приняли на службу в Астраханское войско. Да только служить великому государю Стенькина дружина не пожелала.
Царь приказывал вернуть награбленное у персов, отпустить пленных, сдать воеводам оружие, корабли...
Стенька был послушен, но наполовину. Морские корабли отдал, струги оставил себе. Двадцать одну пушку — царю, двадцать — себе. Вернул подарки, назначенные царю, об остальных сокровищах и поминать не захотел. О пленных тоже сказ был короткий: поделены между казаками на дуване, один пленный приходится на двадцать человек. Если персам их люди надобны, пусть выкупают. Пришлось купцам раскошелиться.
Савва с Новой видели, как Стенька Разин ходит по городу.
Ни у православного царя, ни у басурманских султанов бояре так не убраны, как казаки у донского атамана, у Степана свет Тимофеевича. Всяк в пяти, в шести цветных зипунах: шёлк, бархат, парча. Вместо пуговиц самоцветы, на шапках алмазы, рубины, сапфиры. Иные шалями подпоясывались, а на шалях этих нашиты серёжки, перстни, всякая прочая утеха.
На самом Степане Тимофеевиче одежда была простая. Рубаха, правда, шёлковая, алая, а кафтан хоть и тонкого, хоть и очень дорогого сукна, но без единой блестящей запоны. На руке колечко венчальное, да и то серебряное. Сапожки не из сафьяна в жемчуге, но мягкие, кожа выделки самой отменной. Кафтан цветом серый, штаны серьге, а глазу всё равно удивление: благородство в том смиренном бесцветье самое прегордое. Сабля тоже простая, без затей.
— Он — наш! — прошептал Иова, держа отца за руку.
— Чей? — не понял Савва.
— Наш! Глядит по-нашему.
Савва не очень-то вник, о чём Иова бормочет. Взгляд Степана Тимофеевича показался ему соколиным. Повёл атаман глазами по толпе, на падавших перед ним на колени людишек, подошёл к девице-замарахе.