Целование царской руки — великая награда. Была награда и Воину — государь повелел записать его в московское, в первостепенное дворянство. Службы не дал, разрешил жить в отцовских имениях.
Казачью станицу, атамана Василия Уса Алексей Михайлович тоже видел, но тайно. Приходил в Разрядный приказ, через печную отдушину глядел. Казаки тихо сидели на лавке, слушали приговор Боярской Думы. Казакам приказано было без мешканья вернуться на Дон, выдать беглых — и тех, что ныне пристали, и всех прочих, утёкших от помещиков и вотчинников за последние шесть лет. А коли не выдадут, великий государь велит сослать войско на Дон, накажет ослушников без пощады.
— С Дону выдачи нет, — сказал Василий Ус. — Не мной придумано, таков казачий закон.
— На землях великого государя один закон — царский, — возразил атаману приказной дьяк.
Лицо у Василия Уса было серьёзное, умное. Перекрестился, а уста поберёг. Дьяк зачитал несколько челобитных тульских помещиков с жалобами на казаков. Один писал: «Приезжал ко мне на двор беглый крестьянин донской казак Игнашка Жариков, а на Дону прозвище Заворуй. И подговорил крестьян моих Митьку Ермашова, Титка Фролова, Мишку Потапова, Стеньку Тарасова, Кузьку Жарикова. И взяли они десять лошадей, платье, холсты, побили скотины моей десять свиней, двадцать баранов да ещё похвалялись ночным приездом разорить вотчину без остатку».
— Что за самовольство?! — закричал на казаков дьяк, на что Ус ответил спокойно:
— Мы, семьсот конных казаков, шли служить государю, в службе нам отказано, а кормиться надо. Я не велю чужого трогать, да казаки не слушают, сами себе начальники и хозяева... К нам на Упу ещё пятьсот человек идёт, тоже голодные, раздетые...
— Поспешите прочь, — посоветовал дьяк. — Государь на казаков прогневался, войско на вас посылает.
— Что ж! — сказал атаман. — Служили бы великому государю, не щадя живота. Насильно мил не будешь. Пойдём на Дон, а какие дальше пути-дороги — не ведаем. Взял бы нас государь — были бы стеной. Теперь кто мы — перекати-поле. Не поминайте нас лихом, господа. Коли что — не обижайтесь на обиженных. Пошли, ребята!
Поднялись казаки со скамьи — тесно в палате сделалось. Громадные все, плечи как печи. Ёкнуло сердце у Алексея Михайловича, так нехорошо ёкнуло, аж с места своего сошло. Ладони вспотели.
Отпустили казачью станицу с миром, но в Тулу отправили князя Юрия Борятинского с тысячей стрельцов.
Василий Ус не упрямился, перешёл на реку Уперту в Дедиловский уезд, а потом быстро, тайно увёл и казаков, и приставших к казакам крестьян.
10
27 августа 1666 года царица Мария Ильинична разрешилась от бремени мальчиком. Алексей Михайлович назвал сына в честь прадеда Ивана Васильевича Грозного. Уязвил Никона. Некогда прельстившись зломудрыми словесами собинного друга, осуждал великого царя, вымаливал прошение у Филиппа Колычева пращуру[43].
Сразу после крещения царевича послал Алексей Михайлович в Воскресенский монастырь спальника Петра Матюшкина за благословением. Чтоб молитвы были усердными, монастырской братии пожаловал сто рублей, Никону — четыреста. Святейший хотел отдариться, но в скарбе не нашёл ничего достойного для новорождённого.
Взял кипарисовую доску, написал икону Иоанна Крестителя.
По вдохновению Святого Духа творил. Двух часов не прошло, как образ был готов, освещён, обложен серебряной ризой.
Повёз подарок и благословение царственному младенцу Иоанну архимандрит Акакий.
От Никона ему было наказано:
— Станут обо мне спрашивать, не будь уклончивым, говори, как есть: святейший ждёт суда правых; те, что едут, святейшему не судьи, сами перед Богом виновны и за многие грехи лишились патриарших кафедр.
Ужалил государя. Встрепенулся Приказ тайных дел, поскакали на Волгу самые скорые, самые ловкие подьячие. Одно им было велено узнать наверняка: «...держат ли едущие патриархи свои кафедры, и нет ли иных на их место, и от всех вселенских патриархов есть ли какой наказ с ними к великому государю?»
Заботы к заботам, радости к радостям. Рождение царственного младенца отворило двери тюрем. Архиерейский собор простил пока Никиту Добрынина. Привезли его из Угреши в Москву, допросили ещё раз и отпустили на все четыре стороны.
Дьяка Фёдора Иванова тоже перед собором поставили. Каялся с усердием, заподозрили в неискренности, отдали Павлу Крутицкому, а потом ради совершенного покаяния под начало старцев Покровского монастыря. Здесь Фёдор встретил Ивана с Прокопием, надоумил подать царю челобитную об освобождении «для всемирныя радости рождения царевича Ивана Алексеевича».
Разрешил царь участвовать в соборе вятскому владыке Александру, а вот старец Григорий Неронов не сдержался, нагрубил и под стражей был отправлен в ИосифоВоло-коламский монастырь под строгий присмотр «за церковный мятеж и освящённому собору за непокорение».
Для Аввакума перемены тоже не случилось. После поимки сыновей возле бойницы поставили охрану, в башню никого не допускали. Даже для князя Ивана Алексеевича Воротынского — двоюродного брата царя, боярина, дворецкого! — не посмели двери отворить. Иван Алексеевич денег давал сидельцу — ни-ни! Чего позволили — поклониться перед бойницей, постоять маленько. Аввакум князя видел, погоревал о нём, бедном.
В те дни иная была свобода у протопопа. Житие писал: «А егда в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, — по се время сот с пять или шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градам, и сёлам, ещё же и в царствующем граде и во стране сибирской проповедуя и уча слову Божию...»
Вспоминал жизнь свою, грешное и доброе, детей духовных, жестоких гонителей. Осторожен был, однако: не углядели бы тайника. Днём стерегут, как лютого зверя, по ночам прельщают дьявольски.
Сначала явился Дементий Башмаков. Говорил, как мёдом потчевал:
— Не томил бы ты, протопоп, государя! Не меньше твоего Бога боится. За терпение твоё, за великую верность Господу почитает тебя. Служить бы тебе в самой Благовещенской церкви, если бы унялся.
— Коли я верен Богу, как мне от него отступиться? — возразил Аввакум. — Никон, переменя обряд, переменил веру.
— Глупости говоришь! Пропадай ради упрямства! Упрямство тебе дороже Иисуса Христа и жизни, но ведь ты казнишь не одного себя — жену, детей.
— Господь, Дементий, побережёт гонимых. Я молюсь, чтоб Он, свет, истребил бы вдруг гонителей наших. Смерть не страшна ни мне, ни супруге моей, ни детям. Велика ли радость жить с отступниками?
— Ох, Аввакум! Золотое сердце у нашего царя, терпит он вас, неслухов, плачет о вас, но смотри, батька! На расправу он тоже горяч. Обидевшись — не прощает. Никон думал верёвки вить из доброго царя — прошибся. И ты не прошибись, батька.
— Страшен царь, да Бог страшней!
С тем и расстались.
Через день, опять-таки на ночь глядя, пожаловал в башню Артамон Матвеев с архимандритом.
Свечей принесли, как в церковь. Поставили три кресла. Сел Матвеев напротив Аввакума, в глаза поглядел. У самого лицо умное, взгляд понимающий.
— Не глупый же ты человек, батька! Отчего не хочешь никакой выгоды себе?
— Моя выгода на небеси!
— На небеси жизнь бесплотная. Иисус кровавыми слезами о жизни человеческой, о плоти своей плакал.
— Зачем вы ездите ко мне?
— Царь велит. Будь моя воля — давно бы тебя сжёг, чтоб другим соблазна не было.
— Гореть — великая мука, — сказал Аввакум, опустив голову. — Я ладонь себе жёг, гоня искушение. Больно.
— Вот и скажу царю, чтоб сжёг тебя.
— Скажи! — поднял голову Аввакум, на лице его была радость.
Артамон вздрогнул.
— Аввакум, ты смел, пока не в срубе.
— В срубе поздно ужасаться... Не ездите ко мне. Я от Бога не отступлю.
— Велю тебя за ребро на крюк повесить, тогда поглядим, какие песни запоёшь... Эй, молодцы!
Появились дети боярские. Повесили в башне верёвку. Привязали к верёвке железный, добела наточенный крюк.
— Покайся, несчастный! — подступил архимандрит к страстотерпцу, крестя троеперстным знамением.
Аввакум осенил себя крестом по-своему. Побледнел, нервно почёсывая в бороде.
— Боишься! — усмехнулся Артамон.
— Боюсь, ды ты не робей. Я потерплю.
Царский любимец хватил креслом о стену.
— Аввакум! Перекрестись, как вся Россия крестится. Карета у дверей, к царю тебя повезу. Вместе помолитесь, вместе за стол сядете.
— До крюка ближе. Казни, Артамон.
— Снять! — гаркнул на своих Матвеев.
Верёвку с крюком убрали. Принесли блюдо с куском осётра, кружку мёда, кружку вина.
— Помолись, протопоп, о царе и о царском семействе.
— Каждый день молюсь.
Ушли, оставив свечи. Аввакум отломил кусочек осётра — вкусно! Съел с хрящиком, запивая то мёдом, то вином. Погасил свечи. Несколько больших огарков спрятал. Хотел уж спать завалиться, Григорий Осипович Салов пришёл.
— Поехали, протопоп!
— Далеко ли?
— В Чудов монастырь велено доставить.
11
Являлся ли антихрист в 1666 году на Русскую землю? Народ угадывал сей мерзкий приход по многим признакам. Собаки бесились, колдуны и колдуньи устраивали на болотах сатанинские игрища. Зачервивела трава на лугах. Чёрное солнце заслонило белое. Страхи и слухи летали по городам и весям, как верховой огонь.
Мудрые, знающие люди высчитывали год конца света. Кто по книге «Откровения», кто по книге пророка Даниила. У Даниила об опустошительном нечестии сказано без намёков: будет длиться две тысячи триста вечеров и ночей.
У одних выходило: концу света быть в 1669 году, другие прибавляли тридцать три года — возраст Христа, — получался 1699 год, иные же к этому дальнему году прикладывали две тысячи триста дней. Выходило — конец света надо ждать в 1702 году.