подвергается той же казни, какая была присуждена ложно обвинённому. Кто на кого возведёт еретичество и не докажет извета, тот достоин: священник — низвержения, мирской человек — проклятия».
Царь, добивая Никона, поднёс судьям его письмо с предложением поставить патриарха на освободившееся место и закончил заседание. Патриархов попросили продолжить с властями рассмотрение бумаг и свидетельств в Крестовой палате.
24
5 декабря в день преподобного Саввы Освящённого на Лыков двор были посланы епископ вятский Александр, епископ Мстиславский Мефодий, а с ними два архимандрита.
Это были последние почести, воздаваемые от священства Никону.
Пока ожидали подсудимого, царь обратился к патриархам с очередной жалобой:
— Никон налагает на меня суд Божий за то, что я умалял его достоинство, приказывая быть к Москве с малыми людьми, и за то, что у него взят Шушера, чинивший многую ссору. Никон меня бесчестит, говорит, что взяли его малого из-под креста.
Патриархи слушали, качали бородами.
Пришёл Никон. Государь тотчас встал. Пришлось, приветствуя, подняться всему собору.
Вопрос к бывшему патриарху у вселенского судьи кир Паисия был тот же, что на первом заседании:
— Для чего ушёл из Москвы, чего ради самочинно отрёкся от престола?
Никон повздыхал, ответил терпеливо:
— От патриаршего престола не отрекался. Клятвы не произносил! Засвидетельствовался небом и землёю и ушёл от государева гнева. Я и ныне не отрекаюсь исполнить волю государя. Куда великий государь изволит, туда и пойду, благое по нужде не бывает.
Опять пошла перепалка: отрекался — не отрекался.
— Кто тебе велел писаться патриархом Нового Иерусалима? — спросил кир Макарий.
— Такого не бывало! — удивился Никон.
Архиепископ рязанский Иларион тотчас подал письмо, где чёрным по белому было написано: «Патриарх Нового Иерусалима».
— Рука разве описалась, — простодушно схитрил Никон.
— Самочинство и фантазии — великий грех! — сурово сказал кир Паисий.
— Сей грех на ваших головах! — грянул вдруг Никон. — Слышал я от добрых греков: на антиохийском и александрийском престолах иные патриархи сидят. Кто же вы тогда? Пусть государь укажет допросить тех греков, да и вас, вселенских патриархов, допросил бы на святом Евангелии.
Алексей Михайлович обеими руками закрыл лицо. Тишина придавила освящённый собор.
— Мы патриархи истинные, не изверженные! — встал кир Паисий. — Не отрекались от своих престолов... Разве турки без нас что сделали. Но если кто и дерзнул занять наши престолы против правил или принуждением султана, то это не патриархи — прелюбодеи.
— Так поклянитесь на Евангелии, что вы патриархи, — предложил Никон.
Поднялся кир Макарий.
— Архиерею не подобает Евангелием клясться. А ты, Никон, — отреченец! От тебя вся Москва смутилась!
— От сего часа свидетельствуюсь Богом: не буду отвечать перед вами, пока вы не предъявите грамоты от константинопольского и иерусалимского патриархов.
— Опомнись, Никон! — закричал Иларион. — Не боишься ты суда Божия, клевеща не вселенских патриархов! Разве тебе неведомо: кир Паисий — Вселенский судья! Он пришёл в Москву ради правды из святого града Александрии!
— Там и суди! — ответил Никон. — В Александрии да и в Антиохии ныне патриархов нет. Один живёт уж не знаю где, а другой в Дамаске.
— Намекаешь, что и епархий нет, — тихо сказал царь, сходя с тронного возвышения.
Кир Паисий, пылая гневом, обратился к собору:
— Скажите правду про отрицание Никона от архиерейства с клятвою.
Поднялся Питирим Новгородский:
— Своими ушами слышал, как он говорил в Успенском соборе с амвона: если буду патриарх, то анафема буду.
Патриархи вполне пришли в себя, приказали читать правила. По-гречески читал митрополит Козьма Амасийский, по-русски громогласно Иларион Рязанский:
— «Кто покинет престол волею без навета, тому впредь не быть на престоле».
— Эти правила не апостольские! — заявил Никон. — Ни вселенские соборы, ни поместные таких правил не знают. Я этих правил не принимаю и не внемлю им.
— Сии правила приняты святой Церковью! — возразил Павел Сарский.
— В русской Кормчей подобных правил нет{45}, а греческие правила непрямые, — сказал Никон твёрдо и властно. — Патриархи от себя эти правила учинили. Но чего о правилах говорить? После вселенских соборов всё враки, а печатали те враки еретики... Я не отрекался от престола.
Грозой поднялся кир Паисий:
— Наши греческие правила прямые.
Никону поднесли греческую Кормчую, он отшатнулся от неё.
— Ересь всё это, ересь! Книга печатана в Риме, а папёжников я не принимаю.
Царь задохнулся от возмущения:
— Опамятуйся! Постыдись слов своих! За эти правила стоять нужно. Да судите же вы его, свидетельствуйте!
Поднялся архиепископ тверской Иоасаф.
— Когда Никон отрекался с клятвою от патриаршества, мы его молили, чтоб не покидал престола, да он одно твердил: раз отрёкся, значит, нет возврата, а коли возвращусь — буду анафема.
Встал Родион Стрешнев:
— Никон обещал быть на патриаршестве только три года. Это он сам говорил мне. Свидетельствую.
— Я не возвращаюсь на престол! — сказал Никон. — Волен великий государь!
Поднялся Алмаз Иванов.
— Свидетельствую: Никон писал великому государю, что ему не подобает возвратиться на престол, яко псу на своя блевотины.
Никон вскинул голову, обвёл собор медленным горестным взором.
— Что бы я ни говорил, вы найдёте отповедь. Не одного меня, и Златоуста изгоняли неправедно. — Повернулся к царю: — Когда на Москве учинился бунт, то и ты, государь, сам неправду свидетельствовал, а я, испугавшись, пошёл от твоего гнева.
— Что за непристойные речи! — изумился царь. — На меня никто бунтом не прилаживал. Приходили земские люди, и не на меня, а челом бить о своих обидах.
Задал вопрос, долго молчавший кир Макарий:
— Для чего ты носишь две панагии и чёрный клобук с херувимами?
— Чёрный клобук ношу по примеру греческих патриархов!
— У греков белые клобуки.
— А у меня чёрный, монашеский. А херувимы — патриаршие! — воскликнул Никон. — Про две панагии спрашиваешь? С одной с патриаршества сошёл, другая — крест, в помощь себе ношу.
— Ты говорил, наш греческий номоканон[46] еретический, назови эти ереси и приложи руку.
— Сам говорил: архиерею клясться нельзя, — вяло огрызнулся Никон.
— Значит, ересей в книге нет, коли молчишь! — Кир Макарий подался телом вперёд. — Скажи, сколько епископов судят епископа и сколько патриарха?
— Епископа судят двенадцать епископов, а патриарха — вся вселенная.
— Что же ты один низверг Павла Коломенского?
Царь взял свитки вселенских патриархов, открыл перед Никоном.
— Веришь ли ты вселенским патриархам? Смотри, эти грамоты константинопольский и иерусалимский патриархи подписали своими руками. Кир Паисий и кир Макарий пришли в Москву с их согласия.
— Я не знаю рук вселенских патриархов. Эти грамоты, может, честные, а может — басня.
— Это истинные подписи! — закричал во гневе Макарий.
— Ты здесь широк! — сказал ему Никон. — А вот как-то дашь ответ перед константинопольским патриархом?
— Тебе вся истина ложь! — шумели участники собора. — Царя судишь! Вселенских патриархов бесчестишь!
Никон повернулся к царю:
— Не я, Бог тебя судит. Ни в чём тебя не виню. Я узнал на избрании своём, что ты, государь, будешь ко мне добр только шесть лет, а потом я буду возненавиден и мучен. Так всё и сталось.
Алексей Михайлович побледнел.
— Святые патриархи! — обратился он к судьям. — Допросите его, от кого это пророчество?
Патриархи повторили вопрос, но Никон стоял, опустив глаза, молчал.
Тут нашёлся Иларион Рязанский:
— Он горазд стращать. Сказывал, что видел звезду метлою, и от того будет Московскому государству погибель. От какого духа то предсказание?
— И в прежние времена такие знамения бывали, — ответил Никон, понимая, что молчать больше нельзя, в ведовстве обвинят. — Авось на Москве-то и сбудется. Господь пророчествовал на горе Елеонской о разорении Иерусалима за четыреста лет.
— Уж не с Господом ли себя равняешь?! — воскликнул царь.
— Слова не скажи! За всякое моё слово цепляются!
— Знать, слова у тебя такие.
— Господи! — воскликнул Никон. — О любви Твоей радел, а пью из чаши зла!
Никон подошёл к большому кресту, с которым у стены стоял монах Марк, поцеловал раны Христовы.
Царь быстро подошёл к Никону, взял из его руки чётки и, перебирая, тихо говорил, глядя собинному другу в бороду:
— Ты скажи патриархам, зачем перед отъездом к нам на собор исповедался, соборовался, причащался, аки к смерти готовился? Скажи, ради какой любви учинил сие? От тебя, Никон, мне давно уже одни бесчестья да зазор.
Никон взял чётки за край, слегка потянул, и царь невольно поднял глаза. Взоры встретились.
— Я жду бед и смерти.
— Клянусь! — воскликнул Алексей Михайлович, повернувшись к иконам. — Даже в самых худых мыслях не было у меня причинить Никону худое. Прежде ты был нам истинный пастырь, а я и малое добро не забываю.
— Малое ты не забываешь, а вот большое быстро забыл.
— Клянусь! — царь поднял руку, чтобы сотворить крест.
Никон удержал царскую руку.
— Благочестивый самодержец, не возлагай на себя клятв, не клянись, что не имеешь в помыслах навести на меня злые беды и скорби. Быть им, быть зело лютым!
— Зачем ты писал Дионисию о наших неурядицах? На весь белый свет трубил! — закричал вдруг яростно Алексей Михайлович.
— А зачем ты приказал огласить моё письмо? Что духовно, то тайно. Клянёшься: не готовил мне казни и смерти, но я девятый год пью из горькой чаши, из чаши зла, тобою мне подносимой.