— Я думаю, — возразил Ордин-Нащокин, — дружба московского царя и короля Речи Посполитой предполагает союз от нашествий турок и крымцев. Наш камень преткновения — Киев, но мы просим его не на веки вечные, на пять лет.
— А Динабург?
— На всё время перемирия.
— Я получил указ сейма, — объявил Глебович, — нам, комиссарам, разрешено уступить Смоленское и Северское воеводства. Земли за Днепром, на переяславской стороне, которые теперь заняты польскими хоругвями, отходят на имя короля. Запорожья нам уступить тоже никак нельзя. Мы собираемся пресечь казачью вольницу в Сечи. Киев вы должны вернуть безотлагательно, а также и Динабург со всеми землями. Они собственность польской короны.
— Я что-то не помню, чтобы мой государь проиграл войну вашему государю, — возразил Ордин-Нащокин. — Почему вы, господа комиссары, решили разговаривать с нами, повелевая?
— Мы уже восемь месяцев тратим попусту слова! — вспыхнул Глебович. — Настало время действовать. Выбирайте: или перемирие на двенадцать лет на наших условиях, или война. Предупреждаю, война будет кровопролитная, на помощь его величеству королю Яну Казимиру пришёл хан Адиль-Гирей.
— Ваша милость, позвольте нам обсудить сие заявление. — Ордин-Нащокин отвесил поклон польской стороне.
— Довольно ли вам будет полчаса? — спросил не без сарказма Глебович.
— Довольно.
Богдан Иванович Нащокин, дьяк Григорий Богданов поднялись вслед за Афанасием Лаврентьевичем. Прошли через сени в холодную избу.
— Они хотят сорвать переговоры! — запаниковал Нащокин.
— Хан на Украине. Глебович пользуется выгодным для поляков положением дел, — спокойно сказал Афанасий Лаврентьевич.
— Ещё неизвестно, кого хан ограбит, нас или, может быть, своего друга короля, — усмехнулся дьяк Богданов.
— Нам необходимо выиграть время, — сказал Афанасий Лаврентьевич. — Уводя охрану, они явно показали, что немедленно прекращают переговоры. Как задержать их?
— Напомним ясновельможным панам об их присяжной записи! — предложил дьяк.
— Договор от 29 мая! — поднял вверх палец Ордин-Нащокин. — Верно, на соглашении о безопасности послов стоит подпись самого Глебовича.
— Там есть статья: обе стороны обязуются вести переговоры до заключения мира.
Нашли среди документов присяжную грамоту и сели, убивая время; вернулись ровно через полчаса.
У комиссаров и особенно у Глебовича были скучающие лица.
— Мы без указа великого государя покинуть Андрусово не можем, — объявил Ордин-Нащокин. — Если же моё присутствие на сих переговорах польской стороне совершенно неугодно или по крайней мере в тягость, выдайте мне, господа комиссары, проезжую грамоту во Псков. Поеду на переговоры со шведами. Вы же, как подписавшие соглашение от 29 мая, дайте мне запись, что дождётесь приезда боярина князя Никиты Ивановича Одоевского, который заменит меня здесь, в Андрусове.
Получить вместо покладистого, доброжелательного, любящего Польшу Ордин-Нащокина резкого, непреклонного Одоевского означало одно: убить возможность договориться о чём бы то ни было.
— Мы отнюдь не за прекращение переговоров, — дал отступного Глебович, — но, видимо, пришла пора разъехаться...
— Предлагаю отложить разъезд до 25 декабря, — твёрдо сказал Ордин-Нащокин. — За это время мы и вы получим из наших столиц новые предложения, а покуда посольства могли бы обсудить второстепенные вопросы. Для решения этих вопросов тоже потребуется время.
— Мы не видим смысла оставаться в Андрусове, — стояли на своём комиссары.
— Смысл огромный! — возразил Ордин-Нащокин. — Если мы преодолеем эту трудную минуту, Бог наградит нас за терпение, а наши государи и наши народы возблагодарят нас за мир, который мы, я в это верю, добудем.
Комиссары поупрямились, но отложили разъезд до 25 декабря.
Оставшись с Глебовичем с глазу на глаз, Афанасий Лаврентьевич предложил ему провести тайную встречу одних только комиссаров для обсуждения дел, не подлежащих разглашению. Глебович согласился.
Вернувшись в свою посольскую резиденцию, Ордин-Нащокин тотчас сел писать царю отчёт об очередном, столь неприятном съезде с поляками.
«В Московском государстве, — упрямо проводил он свою линию поборника вечного мира с Польшей, — и в мысли того не бывало, чтоб Смоленском владеть, не только Черниговом и всею Северскою землёю, что теперь отдают. У полоцких и витебских служивых людей слышится сильный ропот, что живут без перемены, и если война продлится, то едва ли удержатся. Какая нужда в Киеве — тебе, великому государю, известно из грамот боярина Петра Васильевича Шереметева, а в Польше и Литве хорошо знают, что порубежные города не крепки и большое войско на оборону их скоро не придёт. Слава пущена во все государства, что денежной казны у вас в сборе нет. Сибирская рухлядь и всякие поставы в жалованье служивым людям розданы, прежних доходов убыло, и на денежных дворах в Москве и по городам денег не делают... Началась война за то, чтоб турка и хана не допустить владеть Украиною, в посольствах и по всему свету об этом расславлено, а кроме мира с Польшею, возмущения в тамошних людях укоротить нечем».
Письмо было отправлено в тот же час, как написано, и повёз его дьяк Григорий Богданов.
Приготовление тайного съезда Афанасий Лаврентьевич поручил Нащокину.
Устроили охоту на лису, но гоняли зверя егеря, а трое комиссаров и двое послов вели беседу в охотничьей избе.
Вместо свитков и писчих принадлежностей — осётр, блюда с сёмгой и лососем, белужья икра, щучьи молоки, братины с романеей, обожаемая поляками гороховая подлива, вишни в меду, яблоки в меду, мочёная брусника, морошка, солёные грузди, солёные рыжики...
— По-простому, Панове! — пригласил к столу Ордин-Нащокин. — Мы наслышаны о тонкостях польской кухни, но Андрусово не Краков и даже не Москва... Рождественский пост...
Пили чаши за здоровье короля и великого государя, деловые разговоры затевали к слову.
Глебович, забравшись в древность, помянул распрю между Грецией и Персией.
— Две процветающие державы убили друг друга, и вселенная досталась грубым римлянам и ещё более грубым скифам, гуннам...
Афанасий Лаврентьевич, притуманившись, согласно кивал головой:
— Ваши ясновельможные милости, я, грешный, мечтаю о вечной, о несокрушимой дружбе России и Польши. У этой дружбы много завистников, ибо если мы соединим наши устремления и полюбим друг друга, как брат брата, в мире не сыщется такой силы, которая могла бы помешать мирной жизни наших государств. Мы обуздали бы разбои крымского хана и алчность Порты. Не война — торговля правила бы миром, а торговля — это процветание народов.
— С вашей ясновельможной милостью невозможно не согласиться, — сказал Глебович. — Но увы! Нам приходится говорить не о дружбе, а удерживать войну. Несговорчивость вашей стороны приближает чёрные дни.
— Наш великий государь каждому из комиссаров, подписавшему мирные статьи, обещает дать по десяти тысяч золотом... Это, упаси Боже, не подкуп, это законное царское жалованье, ибо служащий миру служит сначала Богу, а уж потом государям.
— Войны и распри расстроили и опустошили казну королевского величества, — сказал Глебович. — У короля нет денег платить за мир.
— Королевскому величеству мы не можем назначать какую-либо плату, — нашёлся Ордин-Нащокин. — Но когда у него будут послы с мирным подтверждением, то они привезут с собою достойные дары. Канцлеру ясновельможному пану Христофору Пацу тоже будет прислано необидно.
— Мы хоть сегодня готовы подписать мирные статьи, — откликнулся Глебович, — были бы эти статьи приемлемы.
— Запорожье можно поделить, — сказал Афанасий Лаврентьевич. — По Днепру! За Киев государь готов уступить Динабург, всю Южную Ливонию...
— Это невозможно! — покачал головой жмудский староста.
— За запорожские земли и особенно за Киев будет особое жалованье...
— Не станем отравлять себе жизнь в такой чудесный день!.. — предложил Глебович. — А как вам наша охота?
— Удачная! — сообщил Богдан Иванович Нащокин, вышел к егерям и принёс по две черно-бурые лисицы каждому из комиссаров.
— Неужто в Андрусове чёрные лисы водятся? — изумился Глебович.
Разошлись, довольные друг другом.
Ночью прискакал гонец из Москвы, привёз великому послу новые царские наставления.
«Тебе, Афанасию Лаврентьевичу, — ободрял самодержец, — к терпению ещё терпение приложить, потому что гумна пшеницы и меры масла ещё не исполнились, ибо мир в лукавстве лежит».
Шёл девятый месяц переговоров.
— Пора бы и нам дитя родить, как рожает женщина, — повздыхал Ордин-Нащокин.
3
Нежданно-негаданно приехал один из комиссаров, Иероним Комар, предложил как можно скорее провести очередной съезд.
— Мы ожидаем прибытия дьяка Богданова из Москвы с наказом от великого государя, — ответил Ордин-Нащокин. — Пристойно назначить съезд сразу по трёхдневному празднеству Рождества в день двадцати тысяч мучеников, в Никомидии в церкви сожжённых.
Числа не назвал, пусть поглядят ясновельможные паны православные святцы.
Дьяк Григорий Богданов поспел к 28 декабря. Наказ Алексея Михайловича был твёрдый: «Киеву и здешней стороне Запорожья никак в уступке не быть. Уступить можно Динабург. Если комиссары не согласятся, съезды отсрочить, но войну задержать».
Паны комиссары стали вдруг как шёлковые, сама любезность и понимание.
Ордин-Нащокин никак не показал, что заметил перемену, был, как всегда, непроницаемо серьёзен. Отгадка простая.
Под Межибожьем нуреддин Давлет-Гирей побил полки польских полковников Красовского и Маховского. Вырезал тысячу крылатых гусар да тысячи полторы драгунов и шляхты. Полковника Маховского, казнившего сподвижника Хмельницкого Ивана-Яна Выговского, отвезли на телеге в Бахчисарай.
Самые «верные» союзники польского короля вместе с казачьими полками Дорошенко гуляли теперь на Львовщине, разорили Каменецкое воеводство, Люблинское. Казаки Дорошенко полона не брали. Зверствовали. Отрезали женщинам груди, бросали в колодцы детей. Татары же уводили в полон кого ни попадя, шляхту, крестьян, жидов. Сто тысяч человек для Речи Посполитой, для большой страны — убыль.