— Кир Паисий не называл ни одного имени, — сказал Ртищев. — Но говорил он сильно: «Свят самодержавный наш! Те никонствуют и папствуют, а те покушаются уничтожить царство ради возвеличивания священства».
— Неужели владык Илариона и Павла расстригут?
— Пока что им запретили служить и велено не покидать московских дворов. Павел лишён сана патриаршего местоблюстителя. На его место избрали сербского владыку Феодосия.
— Нехорошо! — царевич сглотнул комок в горле.
— За мятеж наказаны, — возразил Ртищев.
— Всё равно нехорошо! Владыки Павел да Иларион Никона низвергли, теперь их низвергнут...
Ртищев улыбнулся:
— Великий государь милостив... Не печалуйся. Опала у твоего батюшки — не казнь, а назидание. У меня есть и добрая, дивная новость: начались выборы патриарха.
— Но Иоасаф уже наречён! — удивился царевич.
— Патриарха положено выбирать. Нынче собор назвал двенадцать достойнейших. Между прочим, в этом списке только три архиерея.
— Иоасаф очень старый, — сказал царевич.
— Великий государь любит пастырей смиренных, добролюбивых.
— Лучше Никона не будет, — сказал вдруг царственный отрок.
10
Одним — унижение и позор, другим — торжество и слава.
1 февраля 1667 года великого посла, шацкого наместника, окольничего Афанасия Лаврентьевича Ордин-Нащокина вся сановная Москва встречала на Дорогомиловской заставе.
Афанасий Лаврентьевич, выслушивая похвальные слова, зорко вглядывался в лица приехавших почтить его многотрудную службу. Нашёл Богдана Матвеевича Хитрово, великого взяточника и завистника, нашёл Ивана Богдановича Милославского, дьяка Дохтурова — враги были здесь. Торжество полное.
В Кремле, в Успенском соборе, Ордин-Нащокина приветствовал антиохийский патриарх Макарий. Думный дьяк Дементий Башмаков объявил народу с паперти о посольской победе, о землях, отошедших к России, о замирении с польским королём на тринадцать с половиной лет.
Поздно вечером Афанасий Лаврентьевич, уморившись за день от многолюдья и многословья, вышел в сад. Яблони, росшие без призора хозяина, стояли нарядные, в пушистом инее. Сама тишина дарила его, добытчика тишины, минутою покоя.
Падали редкие снежинки. В прорехе между облаками мелькнула звезда, высекла быструю мысль: царь — великий любитель удивительных растений. Быть хорошим садоводом — большая польза для государственных дел. Весною надо бы насадить диковинных цветов и деревьев.
— Надежда моя! — сказал Афанасий Лаврентьевич саду, озирая небесную полынью с бездной кричащих и молчащих светил. — О чём твои речи? — спросил полыхающую то красным, то синим звезду, а голова уже была занята земными страстишками.
Завтра приём у царя. Пожалует поместье, шубу, кубок... Вот только в какую цену будут шуба и кубок? Афанасий Лаврентьевич морщился, страшась завтрашних даров. Не богатства хотелось, не было бы умаления великой службы.
До того раздумался — до утра не заснул. Напрасно себя мучил. Пожалованья посыпались как из рога изобилия. Царь пожаловал неродовитого псковского дворянина за службу, за ум, за многотерпение и за удачу высшим государственным чином.
Боярин! А боярину полагается боярский оклад — вот тебе, Афанасий Лаврентьевич, пятьсот рублей да шубу в двести рублей (Одоевскому жаловал в триста), да кубок в триста, да крестьянских дворов в Костромском уезде пятьсот! Да Порецкую волость на Смоленской земле — в вотчину! (Такого жалованья Одоевский не получал).
Праздник Сретенья стал для Ордин-Нащокина встречей с властью. Князь Никита Иванович Одоевский пытался помешать возвышению псковского чужака, но Алексей Михайлович души не чаял в новом боярине.
Сделал вид, что слушает Никиту Ивановича, подождал три недели, а 25 февраля удостоил Афанасия Лаврентьевича титулом «боярин царственных и государственных посольских дел», поручив Посольский приказ. Позже, когда была вырезана новая печать, титул Ордин-Нащокина стал ещё более пространным и весомым: царственной большой печати и государственных великих посольских дел оберегатель. В управление оберегателя сверх Посольского были переданы Малороссийский приказ, Смоленский разряд, Новгородская, Галицкая, Владимирская чети, а также Полоняничный приказ, занимавшийся выкупом пленных и сбором денег на сию нужду.
От великого пирога Ордин-Нащокина малый кус достался «злодеям» Илариону Рязанскому и Павлу Крутицкому. Их простили сразу после Сретенья, 3 февраля. Прощение сказывал им кир Макарий, александрийский патриарх приболел. Макарий и на праздник служил без Паисия, получив в награду две сотни рублей.
Радость к радости.
9 февраля, в день отдания праздника Сретения Господня, в Успенском соборе обоими восточными патриархами при участии иноземных и русских архиереев состоялось поставление архимандрита Иоасафа на патриарший престол стольного града Москвы и всея России.
Великий государь задал пир в честь архипастыря, и во время пира святейший Иоасаф II объезжал Кремль, но не на осляти, как полагалось по обычаю, а в санях. Древен был новый патриарх, чтоб верхом ездить.
Народ дивился подобному освящению Кремля, вспоминал Никона. Уж этот был молодец праздники праздновать! На осляти сиживал, может, и не как Христос, но царю до Никоновой величавости было далеко.
11
Царевичу Алексею приснился корабль. Не струг, не ладья, какие по Москве-реке ходят, большой корабль со скрипучими мачтами, со многими парусами. В книгах да на картинах, привезённых из Голландии, видел такие парусники. Стал корабль против Кремля. Корабельщик кинул ему, сидящему возле окна, верёвку, а сам рукой машет:
«Иди к нам! До моря домчу, по волнам прокачу!»
«Пока я до реки дойду кругом Кремля, ты уплывёшь!»
«А верёвка на что!»
Тут прибежали дворцовые мотальники[50], скакнули на верёвку, и по верёвке — над домами, над кремлёвскими стенами пошли-пошли на корабль. Тогда он тоже руки раскинул, ногой верёвку попробовал — как струна! Раз наступил, два наступил, а дальше — ни зги. Туман кучерявый. Откуда только взялся.
Проснулся, а руки по сторонам лежат, словно и впрямь по верёвке ходил.
Поспешил к отцу рассказать о корабле.
Батюшка слушал, а в глазах уж такое удивление, будто речь о чуде.
— Да ведь и я нынче во сне корабль видел! — признался наконец. — Был на корабле и в парус дул. Дуну — корабль так и взлетит.
Алексей Михайлович хотел духовника позвать о снах спросить, но тут приехал Ордин-Нащокин, дело у него оказалось... корабельное. В Голландию отъезжал московский гость Иван фон Сведён. Среди многих наказов гостю было поручено поискать корабельных мастеров.
— Уж не великое ли у нас затеялось дельце! — воскликнул Алексей Михайлович, рассказав боярину о своём сне, о сне Алексея Алексеевича.
— Большим без кораблей царство может быть, а великим — никогда! — помудрствовал Ордин-Нащокин. — Ты ведь знаешь, солнце ты наше, корабли — моя старая печаль. Ещё в Ливонии надоедал тебе челобитными о постройке судёнышек.
— Сгорели твои корабли, — вздохнул Алексей Михайлович. — Что жалеть теперь! Коли найдёт Сведён мастеров, построим большой корабль. Поищи только место, куда ему плыть.
— Великий государь, если купцы богатеют, богатеет весь народ. Я вчера писал статьи, ограничивающие торговлю иноземных гостей... А думал о наших. Но как они попадут в дальние, в дивные страны без кораблей? На чужих? Сам знаешь, иноземцы сговариваются меж собою, лишь бы не пустить русских купцов в свои земли, а кто и доберётся до немецких городов, у того никто ничего не покупает. Будут корабли — всё переменится. Не купят в Стокгольме, две цены дадут в Лондоне. По морю отчего ж до Индии не доплыть, коли голландцы хаживают.
Алексей Михайлович посмотрел на тихо сидящего и внимающего беседе сына.
— Что скажешь, Алексей Алексеевич?
— Бахарь мне говорил о купце из Багдада. Разбило корабль об остров, а на том острове ручей, в ручье вместо каменьев — яхонты да золото. И бьёт на том острове ключ, но вместо воды плещет амбра. Ту амбру морские звери едят, а потом она извергается из них и устилает берег. Эту самую съеденную амбру ловят в море и продают... Бахарь говорил: корабельщикам-де ведомы многие чудеса Господнего творения. Будь у нас корабли, мы бы тоже о тех чудесах ведали.
Ордин-Нащокин, с глазами, полными слёз, стал на колени перед царевичем, поцеловал край его платья.
— Великий государь! Вот твой сподвижник во всех величайших деяниях.
— Ах, Господи! Ах ты, Царица Небесная! — Алексей Михайлович тоже прослезился. — Истину ты нам проглаголил, Алексей Алексеевич... Я так скажу. Не родись я царём, ушёл бы с бахарями по белу свету. Плыл бы и плыл по морям-океанам, тешил взоры да сердце.
Вдруг загорелся. Сел за стол, все бумаги отгрёб прочь, положил перед собой чистый столбец.
— Вот что, Афанасий Лаврентьевич, пусть Сведён возьмёт себе в ум, что первейшее дело для него в Голландии — набрать корабельщиков. Мастеров, которые корабли строят, пусть пришлёт тотчас, без мешканья, а корабельщика, который корабли водит...
— Капитана, — подсказал Ордин-Нащокин.
— Капитана оставит для найма корабельной прислуги.
Афанасий Лаврентьевич тоже загорелся:
— Сведён — человек надёжный, на всякое дело скорый... Нужно -место для верфи искать... Пусть будет хоть тот же Нижний...
— Нет! — покачал головой Алексей Михайлович. — Строить корабли, Афанасий свет Лаврентьевич, никому другому, кроме тебя, доверить не могу. Нижний далеко, воеводы будут тебе назло указы переиначивать, деньги разворуют... Иное надо место сыскать. Ты думай, и я подумаю.
В ту же ночь великого государя осенило. Поворачиваясь с бока на бок, пробудился вдруг и сказал:
— Дединово!
Полежал, полежал. Тихонько поднялся, опасаясь разбудить Марию Ильиничну, прошёл в свою комнату. Сонный постельничий зажёг свечи. Алексей Михайлович сел в исподниках за стол и написал указ, где быть корабельной верфи.