осы драли... Какая-то Хивря позарилась на ферязь, содрала, как кору с липы. Старичок-казачок, безобразничая, ножом платье с исподней рубахой от ворота до пят расшил. Погнали страстотерпицу растелешённой на площадь, старым и малым на поглядки. Тут Иван Бугай, ради посмеху, подбежал к воеводше и давай ей груди лапами снизу подшлёпывать.
— Ух! — орал. — Ух! Горячи! С собой хочу взять.
Достал нож и отрезал грудь. С ладони на ладонь перекинул, собак свистнул да и кинул им. И ведь многим смешно было.
Унесли Авдотью Ивановну в богадельню.
Кто оплакал бедную? Кто отомстил за поругание, за кровь?
То была плата за мир, добытый Ордин-Нащокиным для России, Польши, Украины. Плата за мечту соединить славян в славянстве, в Христе, в разуме, в любви.
Взбесился дьявол. Перед Прощёным днём взбесился. Какое может быть прощение Содома и Гоморры, где женскими грудями собак кормят... Мало кто ужаснулся в Гадяче содеянным на масленицу. Загоревали в апреле, когда царские воеводы побили казаков под Почепом да под Новгородом-Северским, разорили сёла вдоль дороги на Трубчевск вёрст на двадцать, на тридцать... После чумового пира похмелье чумовое.
«Жалуясь на бояр перед вами, братьями моими, — закидывал на Дон свою изменническую сеть боярин Брюховецкий, — перед всем главным рыцарским войском, подаю вам к рассуждению сию вещь: праведно ли Москва сотворила, что с древними главными врагами православного христианства, ляхами, побратався, постановили православных христиан, на Украине живущих, всякого возраста и малых отрочат мечом выгубить, слобожан, захватив, как скот, в Сибирь загнать, славное Запорожье и Дон разорить и вконец истребить, чтобы на тех местах, где православные христиане от кровавых трудов питаются, стали дикие поля, зверям обиталища, да чтобы здесь можно было селить иноземцев из оскуделой Польши... Мы великому государю добровольно и без всякого насилия поддались потому только, что он царь православный, а московские царики, бояре безбожные, усоветовали присвоить себе нас в вечную кабалу и неволю, но всемогущая Божия десница, уповаю, освободит нас... Москва уже не русским, но латинским письмом писать начала. Города, которые казаки, саблею взявши, Москве отдали, ляхам возвращены, и в них началось уже гонение на православных... Прошу вторично и остерегаю: не прельщайтесь их несчастною казною, но будьте в братском единомыслии с господином Стенькою, как мы находимся в неразрывном союзе с заднепровскою братиею нашею».
Ту грамоту господин Стенька не получил. Сидел хозяином в Яицком городке, грабил татар, торговал награбленным с калмыками. Собирался весною погулять за морем, в Персидской земле.
Донские казаки без господина Стеньки Брюховецкому не поверили. И слава Богу. Изменник уж так пёкся о православии, что одновременно с письмом на Дон отправил в Стамбул к падишаху Магомету большое посольство: лубенского полковника Григория Гамалея, писаря Лавринко, обозного Безпалого — бить челом о вечном подданстве Османскому царству.
Бойня русских ширилась. В Новгороде-Северском пал вместе со стрельцами храбрый воевода Исай Квашнин. Смертельно раненный пулей, зная о судьбе Авдотьи Ивановны Огарёвой, хотел зарубить свою жену, спасти от зверства казаков, да слабеющая рука изменила, скользнула сабля по уху, по плечу да и выпала...
В Стародубе казачьи полковники Соха да Борона сняли голову с воеводы князя Игнатия Волконского, попали в плен прилуцкий воевода князь Загряжский, батуринский воевода Клокачев, глуховской — Кологривов, сосницкий — Лихачёв.
В Чернигове полковник Иван Самойлович осадил в замке Андрея Толстого. Киевский полковник Василий Дворецкий не смог взять Остера. Не удалось казакам побить русских в Переяславле, в Нежине. Отсиживались, нанося казакам чувствительные удары.
В измене нет правды, а потому плодит она множество измен и тонет всякий раз в крови. В своей крови.
Поляки безумию Брюховецкого возрадовались. Король Ян Казимир отправил в Москву гонца, обещая послать на казаков коронного гетмана.
Литовский гетман Михаил Пац предлагал союз, не стесняясь сильных слов:
— Надобно московскому царю и нашему королю, совокупя войска, высечь и выжечь всех изменников-черкас, чтоб земля их была пуста. Присяги своей они государям не держат, доброго от них не дождёшься. Поспешили за турецкого султана спрятаться, так до султана далеко. Царскому и королевскому величествам собак черкас нужно передушить как можно скорее.
От таких речей у Алексея Михайловича слёзы на глазах наворачивались. Жалел убиенных воевод, ужасался казачьим зверствам, но истреблять православных, пусть и виноватых, почитал за грех, какого не отмолить.
Шёл Великий пост.
10
Пасха выпадала ранняя. Вербное воскресенье праздновали в день Семи Мучеников 15 марта.
Вселенские патриархи принять участие в мистерии по русскому обычаю, может, и решились бы, но не всех же трёх сажать на ослю? Паисий и Макарий уступили честь, которая им представлялась сомнительной, Иоасафу и осеняли шествие из палат.
Впервые в праздновании участвовал царевич Алексей.
Верба в том году ради радости наследника была выбрана на диво, украшена на диво дивное. От изобилия больших, с райское яблочко, серёжек казалось — начинается снегопад, но летят с неба не снежинки — жемчуг.
Народ, глядя на вербу, ахал, балагурил:
— Вот из какой вербы нынче кашу-то варить! Невиданные серёжки!
— Верба-то бела, да бьёт за дела!
— Радуйтесь, мужики! Морозно! Яровые хлеба будут хороши. Верная примета.
— Господи! Птицы-то какие прилетели!
На вербу, на большие сучья, сажали ряженных птицами мальчиков. На головах гребешки, на руках крылья жемчужные, но стоило мальчикам развести руки, под крыльями пламенел оранжево-ярый огонь.
— Серафимы! Право слово, серафимы!
— Серафимы и есть. Уж как запоют, душа к Богу улетает.
Привели белю. На этот раз лошадка была выбрана невысокая, ради немощи святейшего Иоасафа, жемчужно-серая, в жемчужных яблоках — вербе под стать.
На налой, поставленный на Лобном месте, принесли огромную книгу в серебряном окладе. То было Евангелие.
Из храма Василия Блаженного, ведомые под руки, в драгоценных ризах Большого наряда, вышли царь Алексей Михайлович и его царственный сын, надежда, пресветлый наследник Алексей Алексеевич.
Дьякон Успенского собора начал чтение: «И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виофагию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: «Пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас вы найдёте ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязав, приведите ко Мне...»
Умолкла заворожённая Москва, слушая слова Евангелия от Матфея. С последними словами о въезде Христа в Иерусалим: «Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского» — возликовали «птицы», сидящие на вербе. Их голоса были хрустальные, пронзающие душу:
— «Величаем Тя, Живодавче Христе, осанна в вышних, и мы Тебе вопием: благословен Грядый во Имя Господне».
Под чтение пятидесятого псалма: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё» архиереи кадили вербу, окропляли святою водою, а серафимы на ветвях повторяли священные слова:
— «Благословляется и освящается вайя сия окроплением воды сея священныя, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа».
Принесли стремянку, патриарх Иоасаф, поддерживаемый под руки, взошёл и сел на белю. Узду под губою взял патриарший боярин Никифор Беклемишев с одной стороны, а с другой — патриарший казначей. За повод взялись седой, как праотец, боярин князь Никита Иванович Одоевский, наследник престола Алексей Алексеевич и сам государь.
Запели хоры, шествие двинулось. Стрелецкие дети пошли метать под ноги государю, осле и вербе, которую везли следом, алые сукна, бархаты, кафтаны, веточки вербы.
Иисусу Христу устилали путь в Иерусалим ветками вайи, пальмы. В России одна верба успевает расцвести к Вербному воскресению. Всё лучшее — Господу. Верба ещё и помягче пальмовых жёстких листьев, а серёжки — как слёзы. Вход в Иерусалим — праздник, да впереди Страстная неделя. Голгофа.
Повод узды был длинный, и царевич, подавшись чуть в сторону, видел отца в профиль.
Мало кто знал: шапка Мономаха впрямь тяжела, чуть не в два пуда. Золотые бармы, унизанные драгоценными каменьями, солнце-риза, золотая цепь власти — не всякие вериги столько тянут. Но отец шёл, исполненный величия, всякий его шаг — шаг самой государыни-России, царственный, самодержавный. В осанке и намёка нет, какое это терпение — Большой царский наряд. Багрянородно нёс золотую ношу свою, видел детей, устилавших путь, дарил каждого светом царских глаз. Встречался взглядами с людьми, стоявшими по пути. Со стрельцами, с простолюдьем. И у всякого от царского привета поднималась в груди волною любовь.
Каждый бывший на площади имел право на эту любовь к своему царю, к своему царству.
«Господи! — трепетал Алексей Алексеевич. — Смогу ли я хаживать по сукнам да бархатам, как отец ступает, аки по облакам?»
Были и недобрые быстрые взоры. О них душа спотыкалась, будто о камни.
Отец знал об этих взглядах. В Успенском соборе, всходя на своё царское место и ставя возле себя сына, посмотрел ему в глаза участливо:
— Не очень тяжела твоя риза?
Алексей улыбнулся, и Алексей Михайлович благодарно тронул рукою сыновье отрочье плечико.
11
Пошли чредой праздники. 22 марта Пасха. Великий день пришёлся на святых мучеников Василия Анкирского, замученного Юлианом Отступником, Дросиду, дочь императора Траяна, саму себя крестившую перед казнью, русского праведника Василия Мангазейского{52}, девятый год причисленного к лику святых.
Христосуясь с отцом, царевич Алексей сказал, проливая радостные слёзы любви:
— Батюшка! В нынешний светлый день хвалит тебя перед Господом преподобный Василий Мангазейский, убиенный яростью сребролюбца. Благословенно время царства твоего, ведь столько явлено святых мощей.