– Товарыши! Радянськи! Я – боевкарь, Лютый. Це псевдо. Я з Украйнськой Партизанской армий,[87] з УПА. Я ж свий, я ж проты нимцив… Воны нашу сотню… в засидку… всих вбылы… я одын… а воны – за мною… Слухайте, там собакы гавкають… це егеря…
– Геллер, ты не в курсе: он по-каковски блекочет? По-польски?
Зрение окончательно прояснилось, и теперь Лютый видел, что перед ним двое совсем еще молодых парней в странной лохматой одежде в желто-зеленых разводах. Один из них как раз и спросил про язык. А парень тем временем продолжал:
– Хотя нет, он не поляк. Те шипят, ровно гадюки, а этот… Чех, что ли?
– Не, Глеб, это он по-украински, – сообщил второй – могучий детина, чьи широченные плечи не мог скрыть даже этот странный лохматый балахон.
– Как это – «по-украински»? Нет же такого языка. Ты что, Моисей, «Марксизм и вопросы языкознания» не помнишь? Товарищ Сталин ясно же писал, что «…на южных окраинах – украинах используется малоросский диалект…» – процитировал он, заведя очи горе.
– Ну, это да, – согласился Моисей. – Только понимаешь, Глеб, они-то на южных окраинах считают, что это отдельный язык.
– Они-то по темности и необразованности своей могут считать все, что им в бестолковки вступит, а тебе, особенно как политруку…
Моисей вздохнул:
– Ты понимаешь, тут вот какое дело… Я вот у Шевченко читал…
– У кого?! – Глеб, вертевший в руках винтовку Лютого, аж присел. – Ты чего, Геллер, головой ударился? Запрещенные книги читаешь? Нет, главное, нашел кого! Черносотенного националиста, русофоба, предателя и дезертира! Ну, ты, братишка, даешь…
– Якого зрадника? Чому зрадника? – не выдержал Лютый. – Тарас Грыгоровыч Шевченко – велыкый украйнськый поет…
– Ты пока лучше помолчи в тряпочку, – посоветовал Глеб. – Тебя еще спросить забыли. Нет, ну ты, Моисей, вообще… – он выразительно повертел пальцем у виска. – Еще скажи, что у тебя этот Шевченко дома есть…
Моисей смутился.
– Нет… Ну не то чтобы… а вот…
Глеб махнул перед лицом рукой:
– Чур меня! Ты что, на самом деле запрещенку хранишь? Да вы там у себя в Хамовниках очумели, что ли?!
Моисей потупился, а Глеб продолжал:
– Ты соображаешь, что творишь? А твои – мама, папа, бабушка?.. А любушку свою чего под монастырь подводишь? Дочь Орджоникидзе и… Ты чего ж их подставляешь? – Тут он запустил длинную матерную тираду и продолжил уже менее экспрессивно: – Геллер, ты понимаешь, что если что – тебя только Стальной отмазать сможет? Только он тебе потом сам, своей властью так вложит, что год будешь учиться на животе сидеть! – Он сплюнул. – В общем, так… Политрук Геллерман!
Здоровяк в лохматой одежде вытянулся по стойке смирно.
– По возвращении запрещенную литературу сдашь в Особый отдел. Я уж прослежу, чтобы ее у тебя Леха принял. Вопросы?
– Никак нет! – рявкнул Геллерман. И тут же, противореча себе, спросил: – Глебка, чего с этим делать будем?
– С этим? – Глеб посмотрел на Лютого. – Тебя как звать, чудо?
– Лю… то есть Стецко Нечипорук, пане начальнику…
– Местность хорошо знаешь?
– А як же? Звычайно. Це ж мойи ридни мисця…
Глеб поморщился:
– Вот что, ты давай-ка начинай говорить по-русски, а то твой диалект разбирать некогда. Усек?
– Усек, товарышу… Знаю эти мисця…
– Вот и ладно. Проводником будешь, понял? А с егерями мы сейчас все вопросы решим. Сергеев! – позвал он кого-то. – Приготовиться к встрече дорогих гостей!..
Двумя часами позже Стецько сидел возле маленького костра и, опасливо косясь на своих неожиданных спасителей, осторожно прихлебывал горячий пряный бульон из жестяной кружки. Рядом с ним на расстеленной куртке лежали десяток твердокаменных галет, несколько тонких кусочков шпика и кусок плитки шоколада. Когда ему выдали паек, он сперва даже не понял, что это такое: белый прямоугольник, намертво запаянный в целлофан, завернутые в вощанку странные квадратики, толщиной чуть больше самой обертки, и кубик желто-бурого цвета – Лютый решил, что москали над ним издеваются. Но благоразумно промолчал: он видел, что случилось с ягдкомандой после встречи с русскими…
Первыми к месту засады выскочили собаки и тут же были мгновенно убиты бесшумными выстрелами из пистолетов с какими-то невероятно толстыми стволами. Стецько еще не успел понять, что собаки мертвы, как следом за псами последовали их проводники. И тут же с трех сторон ударили пулеметы.
Егеря закувыркались сломанными куклами, но это были хорошие солдаты и быстро сорганизовали круговую оборону. Впрочем, помогло им это слабо: пулеметы постоянно меняли позиции, вели огонь по площадям и накрывали всю позицию егерей перекрестным огнем. А тут еще откуда-то захаркал автоматический гранатомет, и прямо посреди залегших егерей встали невысокие разрывы.
Лютый подполз к тому, которого политрук называл «Глеб», и прошептал:
– Товарышу, там у них ззаду ще группа е. Пидрымка… ну, резерв…
Тот повернул к Нечипоруку голову, почти беззвучно выматерился и прошипел на грани слышимости:
– Слушай, паря, ты по-русски говори, или молчи совсем: пока твой польско-русский говор поймешь – мозги закипят! – Затем добавил уже спокойнее: – Спасибо, да мы и сами с усами. Их резерв сейчас в ножи берут. Ну, и «языков», ясно дело, отловят…
После чего о Лютом забыли вплоть до окончания боя. Впрочем, это было совсем недолго: бойня закончилась в считаные минуты. Вот только сейчас еще пулеметы напористо садили очередями, вот только что мимо вжавшегося в землю Нечипорука прыгнули перекатом двое в мохнатых маскировочных костюмах, причем один из прыгавших из совершенно немыслимого положения ухитрился метнуть гранату; и вот – все. Казалось, что наступившая тишина ударила по ушам мягкой пуховой подушкой…
Лютый еще некоторое время лежал ничком, потом рискнул поднять голову. Он увидел, как к Соколову и Геллерману – такие фамилии были у капитана и политрука, притащили пятерых егерей. Моисей быстро задал десяток вопросов по-немецки, затем качнул головой и обратился к Глебу:
– Глебка, второй и пятый, – Геллерман говорил так тихо, что Лютый едва расслышал. – С остальными только время потеряем…
– Согласен, хотя… пятый? – Соколов говорил чуть громче, словно слегка оглох от стрельбы. – Я бы поставил на четвертого…
– Он амитал[88] не выдержит, – ответил политрук. – Цвет лица… Посмотри.
Глеб легко притянул к себе пленника, каким-то хитрым движением заломил немцу руку и, завернув ее так, что егерь выгнулся назад, свободной рукой оттянул веко. С секунду он осматривал глазное яблоко пленного, потом кивнул и только буркнул:
– Говорил же Стальной, никогда не спорь с комиссаром.
После чего отпихнул пленного прочь от себя и сделал конвойным какой-то странный знак. Указанных Геллерманом пленников оставили перед командирами – только заставили сесть, а остальных споро оттащили в сторону и прикончили ножами.
Дальше Лютый ничего не видел и не слышал, потому что его взял в оборот коренастый настолько, что казался квадратным, лейтенант-особист – круглолицый, веснушчатый, на удивление улыбчивый блондин, с какими-то по-детски удивленными голубыми глазами. Вот только ответы на вопросы, которые он задавал, не становились легче от улыбок и голубых глаз. Лейтенант Вебер, родом из города Энгельс, что напротив Саратова, хотел знать буквально все: как боевики держат между собой связь, кто и как сообщает решения Провода, как действуют беспековые…
Лютый четыре раза вспотел, дважды его принимался бить озноб, а когда лейтенант достал из сумки какой-то сверток, чуть не обделался от страха – решил, что сейчас будут пытать. Но обошлось без «допроса с пристрастием»: лейтенант достал из свертка непонятную машинку, которая записывала вопросы и ответы, а потом воспроизводила их, словно патефон.
После часового допроса Вебер наконец удовлетворенно хлопнул себя по коленке, потом – по плечу ошалевшего Стецька, и ушел докладывать о результатах. А два красноармейца в лохматых бесформенных костюмах отвели Нечипорука к старшине Кулькову, который и выдал боевкарю паек. Некоторое время старшина наслаждался растерянностью Лютого, а потом, смилостивившись, пояснил, что есть что, и как это «что» есть. Милость Кулькова простерлась так далеко, что он даже протянул Стецько жестяную эмалированную кружку. И вот теперь, распарив над кипятком галеты, растворив в кружке кубик бульонного концентрата, Лютый наслаждался жизнью и вкусной – действительно вкусной! – едой…
– Эй, хлопец!
Лютый поперхнулся и подскочил, расплескав на штаны остатки бульона. Перед ним стоял Геллерман:
– Ты чего распрыгался, аки лягва в погожий день? – поинтересовался Моисей. – Поаккуратнее давай, а то обваришь причиндалы – во девки-то огорчатся…
– Я, товарышу политрук…
– Именно ты… А кстати, как ты сказал, тебя звать по-человечески? – Геллерман усмехнулся. – А то на лютого ты как-то не тянешь. Тот, кто тебя так прозвал, настоящих лютых в жизни не видел. Так как звать?
– Нечипорук Стецько Маркович…
– Ишь ты, – восхитился политрук. – И я – Маркович. Выходит, отцы у нас тезками были. Вот, а вас там учили, что мы – разные народы…
Следующие пять минут Геллерман читал Стецько короткую, но содержательную лекцию об интернационализме и солидарности, но потом вдруг резко свернул политические темы и перешел к суровой прозе сиюминутной жизни:
– Так, временно прикомандированный Нечипорук, теперь слушай сюда: нам надо поскорее к Делятину добраться. По карте вроде получается всего ничего – шестьдесят два километра. Но то по карте. А раз ты места здешние знаешь, то…
– Звычайно! Я покажу! Найкротшою дорогой проведу!
– Вот и молодец! – просиял политрук. – Пошли, временно прикомандированный, к командиру. Только вот что, – он внезапно нахмурился, – знаешь, капитан у нас мужик вообще-то не злой, но вот с малороссами он… как бы это помягче… Короче, постарайся по-русски говорить, ага?