Цель поддержания всеобщего мира лицемерно преследует Лига наций, представляющая нечто в роде биржи для дипломатов и государственных деятелей, находящейся под сильным влиянием Англии, которая располагает вместе со своими доминионами 6 голосами в пленуме, и Франции. В ее совещаниях, несомненно, может быть многократно найдена почва для соглашений между группами буржуазных государств, тем более, что Лига принципиально ищет практических, политических путей соглашений и не становится на юридическую, правовую почву. Основатели Лиги умышленно стремились не создавать какое-либо сверх-правительство, какую-либо федерацию, сверх-государство, которое стесняло бы свободу своих членов-государств. Все обязанности сведены до минимума, все формулы, что-либо четко выражающие, изгнаны из устава, входящие в нее государства свободны собираться во враждебные группировки и связывать себя военными конвенциями, арбитраж Лиги в случае угрозы военного столкновения имеет не обязательный, а факультативный характер. Предоставляя, по видимости, широкую свободу мелким государствам, Лига является в действительности аппаратом гегемонии Англии и Франции, и облегчает построение антисоветского блока. Бессильная в крупных делах, она стремится нажить определенный авторитет на решении мелких дел — санитарных, почтовых, телеграфных и прочих международных соглашений. Отсутствие искренности у Лиги видно хотя бы из вынесенного ею постановления, воспрещающего употребление на войне отравляющих веществ; это постановление нисколько не мешает ее членам самым деятельным образом готовиться к химической войне под предлогом, что ядовитые газы нужны на тот случай, если неприятель не захочет считаться с постановлениями Лиги и начнет их применять. Обращает на себя внимание оружие экономического бойкота (§16), сводящегося к экономической блокаде, к которой скорее всего может свестись вообще трудно допустимое активное выступление Лиги; и затем трехмесячная отсрочка начала военных действий (§12) в случае посреднического постановления Лиги; государства-победители мировой войны, принимавшие устав, по-видимому, были заинтересованы в расширении предмобилизационного периода для изготовления к войне своей военной промышленности. Если можно говорить о Лиге наций, как учреждении, в известной степени позволяющем выиграть время на мобилизацию, то иметь ее в виду, как орган, обеспечивающий мир, конечно, ни в коем случае нельзя.
В эпоху XVIII века союзы, по замечанию Клаузевица, представляли своего рода торговые компании с ограниченной ответственностью: каждое государство, входившее в союз, вносило свой пай, в виде 30—40 тыс. солдат, причем размер пая зависел от опасности, которой подвергалось данное государство, и от выгод, на которые оно надеялось. В этих союзах сказывалась весьма ярко «природная слабость и ограниченность людей». Еще в начале XIX века, когда войны являлись уже не кабинетными, а национальными, союзы представляли весьма хрупкую постройку. «Разгром Европы в эпоху Наполеона в гораздо большей степени зависел от ошибок политических, чем от военных», полагает Клаузевиц.
В настоящее время союзы являются менее хрупкими. Союзник в настоящее время часто воспитывается и вскармливается за долгие годы до начала войны. Союз иногда представляет как бы своеобразную форму вассалитета эпохи империалистического развития. Участие Португалии в мировой войне объясняется только ее вассальными отношениями к Англии. Все малые и средние государства на западной границе СССР стремятся обеспечить себя достаточно щедрым сеньором. Но и крупные государства связываются в союз прочными капиталистическими отношениями. Ведение современной войны предполагает заинтересованность в ней не только правительства, но и крупных политических партий, отражающих стремления известных классов. Таким образом, союзное обязательство является ныне не простым клочком бумаги, а имеет за собой могущественные группы населения, и правительства не могут с прежней свободой выходить из союза и заключать сепаратный мир. Такое решение часто может быть в настоящее время осуществлено лишь ценою гражданской войны на классовой или национальной почве внутри заключающего сепаратный мир государства. В мировую войну граф Чернин, ответственный политик Австро-Венгрии, наблюдая, как затянувшаяся война истощает все силы австрийской государственности и неизбежно ведет к ее развалу, не раз задавался вопросом о заключении сепаратного мира, но каждый раз приходил к заключению о физической невозможности осуществить его; наиболее ценный для австрийской государственности национальный элемент — немцы — в этом вопросе стал бы на германскую точку зрения; а германцы не остановились бы перед тем, чтобы опрокинуть австрийское правительство, опираясь на германские войска, находившиеся на австрийском фронте[63]. Точно так же имеются непроверенные сведения о том, будто французское правительство, в период между пограничным сражением и операцией на Марне, останавливалось на вопросе о заключении сепаратного мира и будто Англия выяснила Франции, что выбор может заключаться лишь между войной с Германией и войной с Англией, и что последняя война связана с потерей всех французских колоний. Некоторые французские политики, стоявшие на точке зрения безусловного продолжения войны, например, Пенлевэ, в первых числах сентября 1914 года, в момент переезда французского правительства из Парижа в Бордо, стремились уже обособиться от него и занять самостоятельную политическую позицию.
Россия по своему положению не могла быть подвергнута, подобно Австро-Венгрии или Франции, непосредственному давлению своих бывших союзников в случае заключения сепаратного мира. Однако, одно предположение, что царское правительство тайно готовится к заключению сепаратного мира, вызвало бурю общественного негодования, муссированного дипломатическими представителями Антанты, принявшими, таким образом, вопреки их отчетам-воспоминаниям, непосредственное участие в создании настроений, ускоривших наступление русской революции. Чтобы Россия действительно могла выйти из войны, потребовался Октябрь и последовавшая гражданская война.
Болгария, Турция, Австро-Венгрия — все они вышли из мировой войны сепаратно, но в обстановке уже обозначившегося поражения центральных держав и в условиях развала и революционных переворотов[64].
Несмотря на возросшую политическую прочность современных коалиций, сила их остается меньше суммы слагаемых. Даже при полной искренности правительств-государств, входящих в союз, каждое из последних не может, не нанося тягчайшего ущерба своей государственности, отречься от своих особых стремлении, нужд и свойств. Коалиция всегда оказывается колесницей, в которую запряжены конь и трепетная лань. Честное соглашение не может заставить забыть о здоровом государственном эгоизме. Царское правительство отчасти потому и не смогло довести войну до конца в рядах Антанты, что слишком покорно, без учета интересов России, вносило свои пай в мировую войну. Маршал Хэг устанавливает, как общий вывод из мировой войны, требование, что коалиция должна не только установить общее командование всеми своими вооруженными силами, но выдвинуть и единого политика для общего руководства политическими делами коалиции. Нам это представляется химерой. Для такой коалиции не хватает ныне тех же предпосылок, которые отсутствуют пока и для создания европейских Соединенных Штатов. Коалиция по самому существу своему еще не является федерацией.
Но, конечно, коалиция ныне не является чисто военным союзом. Нельзя теперь ограничивать вопросы ведения союзом войны объединением военных действий. Является необходимость оказать финансовую и экономическую помощь более слабым участникам союза, объединить и распределить по потребностям имеющийся в распоряжении морской транспорт, распределить между союзниками нейтральные рынки для заказов военного снабжения и закупки сырья, установить общие начала для работы агитации и пропаганды и распределить между отдельными государствами определенные районы деятельности. Война, несомненно, должна быть трестирована. Этот характер всеобъемлющего треста и объясняет прочность современных союзов. Более слабые в экономическом отношении государства оказываются в зависимости от капитала других союзников. В 1915 г., задолго до того, как Советская власть установила монополию внешней торговли, Китченер установил для России такую монополию наизнанку, в виде союзнического контроля над всеми заказами и закупками России на иностранных рынках. Мы были вынуждены давать отчеты в наших нуждах и потребностях в валюте; мы должны были обращаться к Китченеру, как к посреднику, для размещения наших заказов в Англии и Америке (Моргановское объединение); наши приемщики были без труда скомпрометированы и устранены; нам давали не то, что мы хотели, и не требуемого нами качества; мы не могли, под угрозой быть заподозренными в нежелании вести энергичную войну, отказаться от заказов за границей снарядов к полевым пушкам, когда наша собственная промышленность уже в достаточной мере удовлетворяла нашу потребность[65]. Разлагающие влияние иностранных военных миссий, офицеров — стратегических и технических контролеров, сказывалось в России и до и после февральской революции 1917 г.
Потеря экономической независимости, естественно, ведет и к потере независимости стратегической. Как известно, с октября 1914 г. на западе наши союзники вели борьбу на измор, не давая об этом знать России, и поощряя ее к энергичному, активному ведению войны против Германии обещаниями скорого перехода в решительное наступление. Поэтому, естественно, когда 1 февраля 1917 г. союзническая конференция собралась в Петрограде, русский представитель, генерал Гурко поставил вопрос: «Должна ли будет кампания 1917 г. носить решительный характер? Или не следует ли отказаться добиться окончательных результатов в течение этого года?» Этот естественный вопрос русского представителя, выражавший желание поставить Россию в равные условия в отношении активности войны с Францией и Англией, привел в изумление и негодование представителей Антанты. Русские позволяют себе рассуждать! Надо прочесть об этом возмущении в воспоминаниях Мориса Палеолога