Стратегия театра военных действий: военные решения и политический выбор
Поскольку логика стратегии на уровне театра военных действий соотносит военную мощь с территориальной протяженностью, мы можем многое понять в ней в визуальном воплощении, изучая войска и их перемещения с высоты птичьего полета или, скажем, с высоты спутника. Конечно, стратегии присущ пространственный аспект на каждом уровне, но на уровне тактическом имеют значение подробности рельефа местности, тогда как боевые столкновения на оперативном уровне могут быть совершенно одинаковыми в любой географической обстановке. Однако на уровне театра военных действий некоторые специфические территории как раз и становятся предметом схватки. Будь они размерами с целый континент или всего лишь с небольшой остров, будь это провинция, регион, вся страна или некая группа стран – в любом случае «театр военных действий» должен образовывать некое вполне самодостаточное пространство, нежели выступать частью какого-то большего целого[83].
Определяя взаимодействие враждующих сил в пространственном смысле, логика стратегии на уровне театра военных действий охватывает только факторы военного значения: длину фронтов и защитный потенциал местности, по которой они пролегают; глубину территорий; все варианты доступности и проходимости территорий и т. п. Напротив, эта логика не обращает никакого внимания на политический, экономический и этический характер рассматриваемой территории, уравнивая между собой обжитые и возделанные земли, богатые ресурсами, и негостеприимные пустыни. Поэтому неудивительно, что в процессе формирования военной политики логика стратегии на уровне театра военных действий зачастую игнорируется, даже если она полностью понятна.
В случае Кореи, например, концентрация мощных северокорейских сил со множеством танков и артиллерии возле границы, вкупе с хорошо известной способностью северокорейской пехоты просачиваться вглубь вражеской территории, а также воинственность северокорейского режима наводят на мысль, что война должна начаться с неожиданной и чрезвычайно интенсивной атаки. Впрочем, подобное нападение не могло ни продолжаться достаточно долго, ни проникнуть слишком далеко на южнокорейскую территорию, потому что большая часть северокорейской артиллерии малоподвижна, а пешая пехота быстро истратит свою энергию и боеприпасы. В таких обстоятельствах логика стратегии на уровне театра военных действий значительно ослабляет южнокорейскую оборону, призванную защищать всю страну вплоть до линии прекращения огня, но при этом подразумевает укрепление обороны, нацеленной на ожидание врага в глубине своей территории. «Эластичная оборона» первые 50 километров южнокорейской территории, при акциях по задержке наступления противника в сочетании с засадами под прикрытием естественными преградами, но без попыток удержать фронт в целом, позволила бы северокорейцам нанести поражение самим себе, зайдя слишком далеко. При полной мобилизации и полном развертывании южнокорейская армия могла бы контратаковать превосходящими силами на пространстве до самой границы, а затем и далее, в то время как авиация США и Южной Кореи наносили бы тяжкий урон северокорейским войскам – и при их наступлении, и при отступлении.
Логика стратегии на уровне театра военных действий, несомненно, благоприятствует «эластичной обороне», но не обращает внимания на природу территории, которой дважды придется выдержать бои, а также на ее оккупацию бесцеремонными северокорейцами в промежутке между боями. Это не пустыня, а довольно густонаселенный сельскохозяйственный регион, простирающийся до северных окраин Сеула, огромного мегаполиса с населением около девяти миллионов человек, где расположены все общенациональные учреждения и значительная часть промышленности страны. Потеря этих 50 километров – прежде всего потому, что оба корейских правительства предъявляют исключительные права на весь полуостров, – может спровоцировать крах общественного доверия к южнокорейскому правительству и деморализовать вооруженные силы. Поэтому не удивляет тот факт, что южнокорейская военная политика пренебрегает стратегической логикой, стремясь взамен обеспечить Сеул, столицу страны, непоколебимой защитой.
Эту логику можно обойти вниманием, но, конечно, такая позиция ни в коем случае не сводит на нет ее последствия. Для Южной Кореи это положение чревато затратами и опасностями. Многочисленные войска нужно постоянно поддерживать в высокой боеготовности; необходимо возводить и сохранять в рабочем состоянии тщательно подготовленные препятствия в виде минных полей, заграждений против техники и укрепленных бетонных стен – а все это стоит немалых денег. Но даже при этом предварительная оборона уступает в прочности эластичной – при том же балансе сил. Ничто в логике стратегии театра военных действий как таковой не способно навязать иной порядок приоритетов, как и вообще приоритеты, не в большей степени, чем известное соотношение между безработицей и инфляцией способно навязывать политические решения в пользу первой или второй: в одних странах терпимо относятся к высокой инфляции, но не к безработице; в других дело обстоит ровно наоборот. Экономическая логика, определяющая отношение между двумя этими явлениями, не предписывает выбора какой-либо экономической политики в пользу одного из них. Точно так же в случае Кореи логика стратегии театра военных действий определяет отношения между эластичностью обороны и ее ценой и опасностью, а политические приоритеты требуют неэластичной обороны, затмевая собою все прочие соображения.
Центральноевропейский фронт в годы холодной войны
В холодную войну блок НАТО усматривал величайшую для себя угрозу в той местности, где ныне находится мирная Центральная Германия. Подобно южнокорейскому правительству, блок НАТО политически склонялся к предварительной, статичной обороне в географических обстоятельствах, которые гораздо более благоприятствовали обороне эластичной. Оценивая в ретроспективе стратегическую ситуацию на театре военных действий, мы увидели бы, что восточная граница Федеративной Республики Германия (Западной Германии) тянется от Балтийского побережья вплоть до Австрии. На протяжении примерно 625 миль граница шла вдоль Восточной Германии и Чехословакии, где в то время базировалась Советская армия. При мобилизации подразделения бельгийской, британской, канадской, голландской, западногерманской и американской армий покинули бы свои казармы и базы, чтобы приступить к развертыванию, и тогда «центральный фронт» НАТО обрел бы физическую форму. Мы не увидели бы непрерывной линии, где подразделения стоят плечом к плечу; скорее, это была бы вереница частей, техники и вооружения в пределах полосы территории, идущей с севера на юг. По грубым прикидкам, приблизительно треть натовских танков и мотострелковых формирований («силы прикрытия») выдвинулась бы на расстояние нескольких миль от границы, тогда как остальные войска сохраняли бы дистанцию. Хотя фронт, удерживаемый силами прикрытия, не следовал бы каждому изгибу границы, он все равно протянулся бы на 600 с лишним миль. Кроме того, равнинные участки границы с нейтральной Австрией также требовалось защитить, потому что советские войска из Венгрии могли бы стремительно наступать по долине Дуная.
Теперь можно наконец опровергнуть предложение о полезности пехоты, вооруженной противотанковыми ракетами. Учитывая длину фронта, который надлежало защищать силам Альянса, мы вправе заключить, что фронтальная оборона ракетными частями была бы очень слабой, даже под прикрытием заграждений, которые бдительно бы охраняли. Ведь на этих узких участках фронта, где две стороны могли бы действительно сойтись в бою, советская боевая техника обладала бы огромным численным превосходством над пехотой с ракетами, пусть ракеты несравнимо дешевле. В последние два десятилетия холодной войны более 10 000 танков, еще большее число БМП, изрядное количество самоходных артиллерийских установок и всевозможных подразделений поддержки могли атаковать силы НАТО из Восточной Германии и Чехословакии прямо с рубежа боевого развертывания, без перегруппировки, а куда более многочисленные войска пришли бы следом из Польши и СССР[84].
Эту огромную массу техники машин невозможно было бы, разумеется, распределить равномерно с севера на юг на каждом участке фронта: она сосредоточивалась бы на четырех-пяти направлениях наступления, каждое из которых предполагало движение на запад «фалангой» такой ширины, которую позволяла местность.
Одни ограничивались проходом шириной не более узкой двухполосной дороги, зато другие растягивались бы не менее чем на десять миль. Но даже если сложить все направления и ширину каждой «фаланги», то получится, что советские бронетанковые войска атаковали бы на участке, занимавшем малую часть 600-мильного фронта. То есть, даже собрав многочисленные силы пехоты с ракетами (десятки тысяч солдат), НАТО в любом боевом столкновении уступал бы численно советской бронетехнике.
Арифметика истощения сулила бы Альянсу несомненное поражение. Иначе и быть не могло, если все многолюдье пехоты с ракетами нужно распределить вдоль всей границы, а наступающие бронетанковые войска атакуют «бронированным кулаком»[85].
Конечно, пехоту с ракетами тоже можно было бы сосредоточить, причем так, чтобы она в численности превосходила наступающие колонны при достаточной мобильности. Правда, этого нельзя было добиться, просто перевозя пехотинцев грузовиками вдоль линии фронта по приграничным рокадам, поскольку любое подобное перемещение было чревато артиллерийским огнем противника. Единственный надежный способ состоял в том, чтобы удерживать основную массу пехоты с ракетами в ожидании на тыловых перекрестках, в готовности выдвинуться на грузовиках к тем или иным участкам фронта, подвергшимся атаке. Непригодная к перемещениям по пересеченной местности и поэтому привязанная к дорогам, моторизованная пехота с ракетами на марше была бы чрезвычайно уязвимой для атак с воздуха и вряд ли могла выступать навстречу артиллерийскому огню, которым предварялся прорыв каждой из наступающих колонн. Скорее, здесь больше подошли бы вертолеты. Достаточное их количество могло бы позволить пехоте с ракетами всякий раз превосходить в сосредоточении наступающие колонны, но это уже не та более дешевая альтернатива, которая предлагалась изначально, – да и зачем вообще перевозить пехоту с ракетами, если вертолеты сами несут ракеты и не нуждаются в пехотинцах для их запуска? Впрочем, эти самые хрупкие из всех летательных устройств крайне уязвимы для установок ПВО, сопровождающих бронетанковые войска, а также для «занавеса» упреждающего артиллерийского огня, неизбежного при широкомасштабном наступлении.
Грузовики тоже уязвимы и привязаны к дорогам, а вертолеты уязвимы и слишком дороги, поэтому лишь бронированные машины, способные передвигаться по бездорожью, могут под огнем противника обеспечить пехоте с ракетами мобильность, необходимую для развертывания и противостояния сосредоточенной атаке.
Такие машины, бронированные и гусеничные, несомненно, могли бы доставлять ракетные установки туда, где они понадобятся. Конечно, это были бы копии нынешних боевых машин моторизованной пехоты, в вооружение которых, разумеется, входят и противотанковые ракеты. Если нужно закупать бронемашины, почему бы не оборудовать их заранее встроенными ракетными установками, которые можно использовать прямо с этих машин, не десантируясь? А если в любом случае нужны машины со встроенным оружием, зачем ограничиваться неуклюжими ракетными установками с низкой скоростью стрельбы? Ведь пушки по-прежнему превосходят их в противотанковом бою на ближних расстояниях. При таких рассуждениях изначальное предложение отпадает само собой, поскольку налицо вариант уже существующих моторизованных войск – или даже воссоздание танка.
Мы прошли полный круг, возвратились к общепринятому решению – против бронетехники воюет бронетехника. Теперь мы можем признать, что сохранение бронетанковых войск – не просто результат институциональной инерции, не просто сила традиции, не просто могущество окопавшейся военной бюрократии. Без надежно защищенной мобильности нет сосредоточения, а без сосредоточения нет силы.
Соотношение наступательных и оборонительных сил
До сих пор еще ни разу не упоминалось о предполагаемом преимуществе обороны перед нападением, о пресловутом соотношении «три к одному», на которое должна опираться атака для достижения победы.
На тактическом уровне это верно, поскольку войска в обороне, удерживающие линию фронта, могут вырыть окопы и стрелковые ячейки, насыпать брустверы и т. д., а убивать и ранить нападающих куда проще, ведь те не имеют укрытий. Поэтому для лобовых атак против окопавшихся защитников соотношение «три к одному» кажется обоснованной приблизительной оценкой.
Однако при более широком взгляде оперативного уровня мы видим, что нападающим вовсе не нужно атаковать отдельно взятый участок фронта. Они вполне могут обойти этот участок с одной стороны или с обеих – такова простейшая разновидность реляционного маневра. Если окопавшиеся солдаты остаются на месте, то оборона терпит полное поражение и может быть уничтожена в ходе боя вдоль линии фронта. Если оборона реагирует на обходное движение с флангов, она либо утончает свой строй, растягивая его на достаточную длину, либо покидает укрепленные позиции, выступая на перехват. В первом случае относительное преимущество сохраняется, но баланс силы смещается в пользу атакующих, потому что на каждом метре линии фронта будет меньше защитников. Во втором случае баланс силы остается неизменным, но относительное преимущество утрачивается. При всех раскладах уже не понадобится трех подразделений для разгрома одного.
На Западном фронте Первой мировой войны относительное тактическое преимущество достигалось и на уровне театра военных действий, поскольку непрерывная протяженность окопов от побережья Бельгии до швейцарской границы не допускала возможности обхода с флангов. Это относительное преимущество сохранялось и на оперативном уровне, потому что атаки колонн против узких участков фронта не могли сломить сосредоточенную оборону. С полевыми телефонами, железнодорожными путями и грузовиками для сбора войск сосредоточение сил обороны шло быстрее наступления вражеских пехотинцев, которым противостояли артиллерия, колючая проволока и пулеметы. Интеллектуалы, преобладавшие во французском Генеральном штабе после 1918 года[86], могли математически доказать превосходство обороны над наступлением в ответном сосредоточении, неизбежно проистекавшее из преимущества в скорости передвижения составов и грузовиков по рокадам вдоль линии фронта перед медленным наступлением пехоты, идущей навстречу вражескому огню. Требовалось лишь отреагировать на возможный первоначальный рывок врага, если бы разведка не сумела обнаружить приготовления до тех пор, пока нападение не станет явным. Впрочем, ничто не мешало этого добиться: непрерывная линия обороны обладала бы тактическим преимуществом окопавшихся войск, которых невозможно обойти, что позволяло одному подразделению сдерживать три или даже больше наступавших частей – по крайней мере, до прибытия подкреплений.
Согласно этим подсчетам, немецким матерям предстояло рожать втрое больше сыновей, чтобы французы не смогли сопротивляться нападению, не будучи ранее ослаблены собственными тщетными атаками. Поэтому победа гарантировалась строгим следованием сугубо оборонительной стратегии театра военных действий. Но к обороне прибавили еще один элемент, призванный снизить цену, которую приходилось платить кровью: речь об укреплениях. Здравый смысл подсказывал, что бетонированные траншеи и укрепленные орудийные позиции, построенные в мирное время, несомненно, гораздо лучше антисанитарных и менее надежных окопов, вырытых вручную, и убежищ, наспех сооруженных под огнем. Да и тщательно построенные форты для защиты артиллерии повышали ее потенциал – как с точки зрения контрбатарейного огня, чтобы не дать вражеской артиллерии сокрушить строй пехоты, так и для обстрела наступающих вражеских пехотинцев.
Таковы были мнимо убедительные доводы в пользу постройки грозной линии Мажино вдоль французско-немецкой границы. На самом деле эти укрепления лучше всего проявили себя в мае-июне 1940 года, когда немецкое наступление обошло их стороной, через Бельгию, чтобы избежать устрашающих преград, основательно окопавшейся пехоты и артиллерии на укрепленных позициях. В силу обычного парадокса стратегии линия Мажино не защитила Францию, потому что оказалась чрезмерно успешной: любая оборонительная система добивается главного, внушая врагу, что тому вовсе нет смысла даже пытаться ее атаковать. В ретроспективе можно рассчитать, что не столь колоссальная оборонительная система, с притягательными разрывами, сослужила бы Франции лучшую службу, дала бы немцам возможность на нее напасть, втянула бы их в позиционную войну, как в 1914–1918 годах. Но случилось так, что линия Мажино, считавшаяся непреодолимой как на тактическом, так и на оперативном уровнях, была покорена на уровне стратегии театра военных действий: в мае 1940 года немецкое наступление вырвалось на простор от неукрепленных бельгийских Арденн до побережья Ла-Манша. Когда линию Мажино обошли стороной, арифметика сосредоточения и контрсосредоточения перевернулась с ног на голову блицкригом. Возглавляемые танками и полугусеничными машинами панцер-дивизионов, немецкие колонны глубокого проникновения двигались на скорости хода машин, чтобы опередить сосредоточение сил обороны на флангах. Это обстоятельство свело на нет все тактические преимущества укрепившейся пехоты, даже будь у нее большое количество противотанкового оружия. Можно лишь дивиться глубоко укоренившейся эмоциональной привязанности, полностью опровергнутой опытом схожих уроков 1940 года и заставляющей осуждать вполне успешную линию Мажино, но побуждающей при этом придерживаться соотношения «три к одному», верного лишь на тактическом уровне.
Тактическое ядерное оружие
В десятилетия холодной войны военные планы Альянса по защите «центрального фронта» в Германии менялись несколько раз. Но почти до самого конца они продолжали полагаться на «тактическое» ядерное оружие. Главная роль ядерного оружия всегда проистекала из его функции инструмента «увещевания»[87] на более высоком уровне большой стратегии. Однако сейчас нас интересует его роль в стратегии на уровне театра военных действий. Тактическое ядерное оружие с его взрывной мощью и радиационным эффектом, вполне скромными в сравнении с межконтинентальными ядерными стандартами, производилось в виде ракет малого радиуса действия, артиллерийских снарядов, подрывных зарядов и тактических авиабомб[88] и предназначалось для того, чтобы обеспечить ответ Советской армии на техническом уровне. Оно представляло собой экономичный способ отразить широкомасштабное наступление, угрожавшее крахом фронта. Согласно политике альянса в 1970-х и 1980-х годах, советскому неядерному нападению нужно было сопротивляться посредством неядерной обороны так долго, пока это будет возможно; но если советские формирования продолжат прибывать на фронт и наступление будет не сдержать, тогда следует применить ядерное оружие.
Впервые поступившее на вооружение в 1952–1953 годах[89], тактическое ядерное оружие США быстро наращивало собственную эффективность. Оно без труда встраивалось в планировавшуюся в те дни фронтальную оборону: цепочка малых сил, развернутая в боевой порядок с небольшой глубиной эшелонирования, образовывала почти непрерывную линию вдоль всей границы. Этих сил вполне хватало для того, чтобы провести различие между пограничным инцидентом и настоящим нападением, на которое следовало реагировать ядерной контратакой. Слабость в неядерном вооружении оборачивалась силой, ведь благодаря ей применение ядерного оружия становилось более вероятным. Но эта техническая реакция на неядерную мощь СССР достигла кульминационной точки своего успеха очень скоро, поскольку в конце 1950-х годов Советская армия создала собственное тактическое ядерное оружие. Попытайся обороняющиеся защитить рушащиеся участки своего фронта, нанеся по советским колоннам удар ядерным оружием, советское командование могло ответить прорывом других участков фронта с помощью собственного ядерного оружия.
Но в этом случае действие и противодействие не уничтожали бы друг друга. Будь применено ядерное оружие, Советская армия уже не завоевала бы богатые земли, зато стала бы главной причиной их уничтожения. Поэтому, сумей Альянс убедительно пригрозить применением ядерного оружия в случае нападения, он предостерег бы СССР от попыток завоевания, единственно возможными последствиями которых были бы либо неядерное поражение, либо ядерное разрушение. Увещевание всегда было прерогативой лидеров противоборствующих сторон; устрашение может оказаться успешным лишь в том случае, если политики верят в угрозу и при этом считают, что наказание превзойдет потенциальные выгоды. Отсюда следует, что безопасность, достигнутая увещеванием, по своей сути менее надежна, чем надлежащая оборонительная сила («сдерживание через упреждение»). Напротив, ядерное оружие представляет собой угрозу, уменьшить которую гораздо труднее, нежели ту, что исходит от любого числа бронетанковых дивизий, поскольку его воздействие можно точно предсказать.
Впрочем, в этом случае эффективность увещевания зависит от мотива: если бы советские лидеры напали на Альянс, скорее из отчаяния, чем в надежде на завоевания, их не отпугнула бы перспектива стать причиной ядерного уничтожения Центральной Германии. Нелегитимная власть всегда непрочна. Один из сценариев холодной войны, которого сильно опасались, предусматривал всеобщее восстание в Восточной Европе, вызванное соблазнительным примером западноевропейских свободы и процветания. В таком случае атака на Западную Европу была бы вероятным ответным ходом с целью лишить беспорядки источника и угрожая последствиями худшими, чем продолжающееся угнетение.
Другая возможность заключалась в том, что Советский Союз мог напасть из оборонительных соображений, чтобы упредить нападение Альянса, которое, как полагали лидеры СССР, было не за горами. Мысль о том, будто агрессия могла быть тайно согласована парламентом Нидерландов, канцлером Западной Германии, великим герцогом Люксембурга, бельгийским кабинетом, а также Белым домом и Уайтхоллом, кажется нелепой. Но лидеры Кремля возглавляли правительство, способности которого к подозрительности были, похоже, безграничными, и ни одну историческую дату в Советском Союзе не помнят так отчетливо, как 22 июня 1941 года, когда вторжение врага оказалось ужасающей неожиданностью. Стань то, что воспринималось как необходимая самозащита, мотивом для агрессии, тактическое ядерное оружие Альянса сохранило бы физическую возможность свести на нет очевидное превосходство советских обычных сил, но вряд ли предотвратило бы атаку.
Именно с немецкой территории обе стороны предполагали выпустить больше всего ядерных боеголовок ближнего действия, именно немецкие прифронтовые области пострадали бы сильнее всего от ядерного опустошения. Поскольку это событие нанесло бы громадный ущерб, ядерная контругроза Альянса была самоустранимой. Но даже правительство Западной Германии продолжало твердить о необходимости применения тактического ядерного оружия в случае грозящей неядерной победы СССР[90]. Оно предпочитало пойти на этот риск, вместо того чтобы содержать войска неядерного сдерживания, способные отразить неядерное вторжение, не прибегая к высшему суду ядерной войны.
Опасности, возникающие при опоре на ядерное оружие, на протяжении холодной войны становились все более очевидными, но для Альянса последствия наращивания неядерных сил могли оказаться парадоксально отрицательными. Отказ европейских союзников США укреплять свои неядерные силы определялся, разумеется, нежеланием увеличивать военные расходы. Но отчасти он, не исключено, был обоснован стратегическими соображениями.
Да, будь неядерные войска Альянса достаточно сильны для того, чтобы защитить «центральный фронт» от советского неядерного вторжения, применять тактическое ядерное оружие не возникло бы необходимости. Поэтому в случае войны мир избежал бы постепенного перерастания локального конфликта в межконтинентальную ядерную войну. Но даже без применения ядерного оружия неядерные бои все равно бы велись. Таково парадоксальное следствие отказа от ядерной войны, внушавшей жуткий страх, но все-таки малоразрушительной в случае использования зарядов малой мощности. Этим последствием могло стать еще больше разрушений – неядерных, конечно, однако чрезвычайно болезненных для затронутого войной населения.