Стратегия театра военных действий: нападение и оборона
При наступлении главный выбор в стратегии на уровне театра военных действий приходится делать между наступлением широким фронтом, которое может позволить себе заведомо сильная сторона (иначе армию, наступающую по всем направлениям, превзойдут в численности), и наступлением на узком участке, которое предоставляет возможность победить даже слабому за счет сосредоточения сил. Наступление широким фронтом, без использования реляционного маневра или оперативной хитрости, чревато, скорее всего, большими жертвами. С другой стороны, его простота снижает риски: параллельное движение вперед координировать гораздо легче, чем схождение глубоко проникающих ударов, и, конечно, можно забыть о уязвимости флангов. Напротив, риски и выгоды неизбежно возрастают при более сфокусированном наступлении, кульминацией которого становятся прорывы в стиле классического немецкого блицкрига 1939–1942 годов, который отчасти был дерзким маневром, а отчасти – демонстрацией самоуверенности. Благодаря привычному «перевертыванию» логики только те, кто обладает надежным запасом превосходства, могут позволить себе осторожное широкое наступление, зато те, кто уже подвергается риску, должны рисковать больше, чтобы получить хоть какой-то шанс на успех.
А вот при обороне выбор на уровне стратегии театра военных действий определяется не только развертыванием военных сил, но и перспективностью территорий, которые подвержены угрозе. Это часто приводит к столкновению между линейной логикой политики, склонной приравнивать оборону к защите территории, и парадоксальной логикой стратегии, которая обычно поступается защитой территории ради успеха обороны в целом. Особенно наглядно это проявляется при эластичной обороне, когда обороняют не какие-то отдельно взятые участки территории, но освобождают войска от обязанностей по непосредственной защите тех или иных участков. Проистекающая отсюда свобода действий позволяет уклоняться от главных ударов врага, передвигаться по собственной воле и полностью сосредоточиваться, а в результате обороняющиеся получают преимущество перед нападающими – вдобавок к изначальному преимуществу ведения боевых действий в знакомом и предположительно дружественном окружении. Сугубо с военной точки зрения подобные обстоятельства нередко рассматриваются как идеальные, но это самая нежелательная из всех оборонительных стратегий для людей у власти, независимо от того, стремятся ли они к богатству, благополучию или контролю. Точно так же в противоположном случае предварительной, статичной обороны, то есть попыток не допустить вообще никакого вражеского проникновения на свою территорию, лучшее политическое решение противоречит наилучшему военному.
Конечно, обе эти крайности в чистом виде встречаются редко. На практике наблюдаются лишь приближения к ним: даже когда сталинское Верховное командование решило уклониться от нового немецкого наступления в 1942 году, применив столь эластичную оборону, что пришлось оставить сотни городов, Сталинград продолжали защищать. А даже готовность НАТО оборонять Западную Германию в годы холодной войны не предусматривала защиту каждой пяди ее территории.
Разумеется, существует целый набор решений и выборов между крайностями эластичной обороны, которая вовсе не предполагает сопротивления (скорее, сберегает силу для контратак), и полностью статичной фронтальной обороны. Только политические решения, в том числе моментальные реакции на изменение ситуации, могут определить границу между тем, что нужно оборонять любой ценой, и тем, что допустимо оставить, хотя бы временно.
Но есть и другой выбор, отличный от обозначенного выше, а именно – «глубокая оборона», при которой фронтальную зону, более или менее глубокую, не защищают статично и не оставляют противнику. Эту зону обороняют выборочно, используя самодостаточные отряды, этакие островки сопротивления, которые образуют скорее цепочку, нежели сплошную линию обороны. Исторически стратегия глубокой обороны служила для постоянной охраны замков и укрепленных городов неподалеку от враждебных границ; она составляла часть стратегии Римской империи со времен Диоклетиана[91]. В современных войнах эти методы применяются в зонах маневра. Под защитой рельефа местности или искусственных преград, организованные и снабжаемые так, чтобы сражаться самостоятельно, такие островки сопротивления удерживают важные проходы вдоль основных транспортных путей или прикрывают ценные объекты инфраструктуры, например, аэродромы и крупные склады. Но если рассчитывать на победу, их основная функция должна состоять в создании защищенных баз, с которых будут производиться диверсионные вылазки и контратаки – в идеале заодно с главными силами за фронтальной зоной, защищаемой только в глубину.
Поскольку эти островки сопротивления должны быть достаточно крепкими и охватывать чуть ли не всю глубину территории, понятно, что они не могут образовывать непрерывный фронт. Поэтому враг может наступать, не теряя времени на атаку отдельных островков; может обходить их стороной, стремясь к целям в глубоком тылу. Но эта возможность прорыва является потенциальной ловушкой: как в прошлом наступающая колонна не могла оставить за спиной непокоренную крепость, в которой оставались войска, готовые совершить вылазку, так и ныне бронетехника, проникающая вглубь территории противника, не может попросту игнорировать вражеские части, угрожающие ее уязвимым флангам. А задержки ради уничтожения каждого островка сопротивления будут по умолчанию замедлять критически важный темп наступления; либо, если оставлять силы сдерживания вокруг каждого из них, это выльется в нарастающее распыление натиска.
Дилемма перед теми, кто столкнулся с глубокой защитой, усугубляется тем, что обороняющиеся могут располагать средствами и моральной готовностью производить набеги на колонны снабжения, технические подразделения и малочисленные отряды противника, которые само наступление приводит в поле досягаемости. Впрочем, даже если характер местности вынуждает атакующих двигаться узкими проходами, где их действительно можно заблокировать, не это главная забота командиров наступления, которым приходится решать, как преодолеть сопротивление каждого узла обороны, лежащего на пути. Разумеется, стратегия не допускает никакой бесконечной линейной прогрессии: чем сильнее местность театра военных действий ограничивает передвижение, тем крепче становится глубокая оборона – но лишь до кульминационной точки операции. Далее, в местности, по-настоящему непроходимой, как в Гималаях, прямолинейная оборона с опорой на поддерживающие друг друга позиции, которые блокируют все проходы и перевалы, становится предпочтительнее любой глубокой обороны. Да, никакая глубокая или прямолинейная оборона неспособна преуспеть сама по себе, без наступательных сил, которые в конце концов атакуют противника; без них силы обороны окажутся запертыми на своих позициях, в особенности в высокогорной местности.
Для НАТО в годы холодной войны не было ни малейшего риска выйти за пределы разумного использования местности на «центральном фронте». Кое-где в Центральной Германии и вправду есть горы, но они несопоставимы с Гималаями или Альпами. То есть отсутствовала возможность перекрыть главные направления удара советских войск малым количеством хорошо укрепленных позиций. При этом даже в равнинной Северной Германии и в так называемом Фульдском коридоре[92] налицо значительные природные преграды: лесистые кряжи и урбанизированные области, полезные для создания «решетки» островков сопротивления. Стратегия глубокой обороны на уровне театра военных действий была бы реляционным маневром, призванным отразить советскую угрозу; она позволила бы существенно ослабить и рассеять «бронированный кулак» Советской армии. При отсутствии на «центральном фронте» тех препятствий, которые следовало преодолевать, колоннам наступления пришлось бы с боем прорываться сквозь пояс обороны, исправно подставляя свои уязвимые фланги для возможных контратак. Укомплектованная призывниками и резервистами, вполне способная рваться вперед, но лишенная тактического мастерства, Советская армия сильно пострадала бы даже от локальных контратак относительно малочисленными силами, если бы эти нападения осуществлялись в достаточном количестве.
В годы холодной войны циркулировало много схем обороны «центрального фронта» Альянса. Одни предусматривали сохранение имеющихся бронетанковых и моторизованных сил, которые предполагалось держать в глубине, чтобы они могли свободно маневрировать, не будучи «привязанными» к фронтовым позициям[93]. Другие опирались на применение тех же самых сил в сочетании с легкой пехотой, вооруженной противотанковыми ракетами и разбитой на небольшие подразделения, которые предстояло перебрасывать на вертолетах[94], – или с местными ополченцами, которым поручалось вести партизанскую войну наряду с регулярными подразделениями легкой пехоты[95]; или с небольшими подразделениями регулярной пехоты, распределенными по гарнизонам для обороны деревень с каменными домами, столь привычных для сельского ландшафта Германии[96]. В некоторых вариантах добавлялись непрерывные линии статичных противотанковых заграждений, которые должны были замедлить продвижение советских колонн; в других, со статичными заграждениями или без них, вводились укрепленные позиции для ряда подразделений с целью задержать наступление врага по дорогам и проходам данной местности в глубоком тылу. Во всех схемах планировщики стремились так или иначе затормозить глубокое проникновение, на которое полагались бы колонны советской бронетехники после первого упорного сражения на линии фронта. Считалось, что советские колонны должны увязнуть в глубокой обороне, и тогда их удастся рассечь на части и разбить – либо организовать мощную контратаку[97].
Альтернативы глубокой обороне на «центральном фронте» различались в деталях, но содержали общую черту: все они были образчиками оригинальной военной мысли, которые расходились не только с окостенелыми бюрократическими планами, но и с политическими реалиями. Кроме того, все схемы строились на классической иллюзии «окончательного хода»: реагируя на стратегию глубокого проникновения, которая приписывалась Советской армии в масштабах театра военных действий, они не допускали возможности обратной реакции противника – новой, совершенно иной стратегии советских войск, рассчитанной на преодоление глубокой обороны. Иными словами, они игнорировали основополагающий принцип стратегии.
Прежде чем критиковать эти схемы, стоит, пожалуй, напомнить об их несомненных сугубо военных достоинствах. Это было последнее слово военного искусства. На тактическом уровне, как мы видели, солдаты, ведущие бой в укреплениях против сил, вынужденных наступать по открытой местности, обладают преимуществом в силу выгодного «обменного курса» потерь: ведь они стреляют точно на поражение, тогда как атакующим приходится палить наугад. Схожим образом малые подвижные подразделения, обученные противодействию советским колоннам и отступлению при контратаках, тоже располагали преимуществом выгодного «обменного курса». Кроме того, при условии, что их защитники устоят под вражеским огнем, такие заграждения, как противотанковые рвы, монолитные препятствия и минные поля, повышали тактическую эффективность оборонительных позиций, снижая темп вражеского наступления, – в идеале до остановки на дистанции успешной стрельбы из оборонительного оружия.
На оперативном уровне совокупный эффект заграждений и укреплений, блокирующих дороги, снижал относительную мобильность атакующих, тем самым значительно повышая вероятность того, что достаточно сильные контратакующие части возможно с немалым преимуществом расположить таким образом, чтобы нападать на фланги противника. На уровне театра военных действий любая из этих схем могла бы нейтрализовать величайшую силу Советской армии, а именно ее способность прорывать монолитные фронты, и в то же время использовать ее величайшую слабость, то есть отсутствие гибкости в действиях малых подразделений[98].
Тем не менее схемы глубокой обороны исправно отвергались сменявшими друг друга правительствами Западной Германии, а также – как следствие – и Альянсом в целом. Тот факт, что они отличались от принятой политики, не являлся решающим (политика может меняться когда угодно). Ключевым фактором стала политическая нереалистичность этих схем. На техническом уровне стратегии, равно как на тактическом и на оперативном, преследуемые цели очевидны, материальны и не подлежат обсуждению: больше убитых врагов, более выгодный «обменный курс» потерь и победа в бою – все это, конечно, предпочтительнее, чем противоположности. Зато на уровне театра военных действий само значение успеха и поражения становится предметом политических решений. Схемы глубокой обороны могли бы обеспечить разгром советского вторжения, одновременно бросая Западную Германию на произвол судьбы и оставляя открытым вопрос, будет ли крах Советской армии и приведение в негодность немалой части территории Германии успехом или поражением. Размеры территории, которую предлагалось принести в жертву продолжительной войне, разнились во всех схемах, и ни одна из них не предусматривала предварительной статичной обороны всей национальной территории, в отличие от рекомендованной обороны на «передовых рубежах».
Сторонники различных схем глубокой обороны утверждали, что опасность подвергнуть некоторую часть территории Западной Германии неядерному разрушению гораздо предпочтительнее угрозы ядерного удара по стране в целом, включая города. Выбор осложнялся разными уровнями риска, связанного с двумя этими опасностями: конечно, устрашение посредством тактического ядерного оружия куда надежнее его неядерного варианта. Но в действительности составляющие этого выбора сами по себе были спорными, поскольку всегда оставалась третья возможность: правительство Западной Германии могло в любое время запретить применение ядерного оружия, базирующегося на ее территории. Потому при провале тактики устрашения, начнись советское вторжение и рухни оборонительный фронт, правительство Западной Германии могло отказать в разрешении на ядерные контрудары и запросить перемирие. Даже самые жесткие условия, выдвинутые СССР, виделись более выгодными в сравнении с применением ядерного оружия на немецкой земле или же с широкомасштабными разрушениями, которые причинила бы густонаселенным немецким землям затянувшаяся неядерная война. Схемы глубокой обороны выглядели куда более привлекательными в качестве альтернативы декларируемой политике мирного времени, чем в качестве альтернативы реальной военной политики.
Холодная война завершилась, и смолкли все споры о том, как лучше оборонять «центральный фронт». Но уроки из этого опыта сохраняют свое значение. На стратегическом уровне театра военных действий военные решения уже неотделимы от политических императивов. Это обстоятельство влечет два неизбежных осложнения. Во-первых, налицо конфликт между парадоксальной логикой войны (кто защищает все, тот не защищает ничего; победа может оказаться чрезмерной) и линейной логикой политики, призывающей к максимальной защищенности или к максимальным завоеваниям. Почти все военные в итоге мнят почти всех политиков либо слишком дерзкими, либо слишком робкими. Во-вторых, имеется потенциальный конфликт между стремлением военных добиться наилучшего возможного результата (пусть без полной победы) и типичным выбором политиков – вести переговоры. Лишь на уровне большой стратегии эти конфликты разрешаются так или иначе.
Внетерриториальная война
Герилья (исп. guerilla, буквально «малая война»), то есть боевые действия малых подразделений, которые не пытаются удержать за собой данную территорию, подразумевает тактику, доступную кому угодно, в том числе сильнейшим армиям, а также особое боевое измерение революционной войны[99]. Герилья как дополнение к регулярным операциям – тактика старая, как сама война: это понятие охватывает любые формы неструктурированных рейдов. Для этих целей армии обычно используют легкую кавалерию и засадные отряды, а в наши дни появились коммандос и подразделения «спецопераций». Принцип остается неизменным: вместе с действиями основных сил или независимо от них самодостаточные малые подразделения, способные воевать без опоры на линии снабжения, атакуют цели в уязвимом тылу противника. В революционных же войнах, напротив, преобладающим контекстом выступает внутренняя борьба за контроль над правительством. Герилья является одним из инструментов этой борьбы, ее задача – унизить и ослабить находящееся у власти правительство, нападая на солдат, полицейских и гражданских чиновников. Но главным инструментом революционной войны является подрывная деятельность – разрушение официального административного аппарата посредством пропаганды и террора. Соотношение пропаганды и террора – хороший показатель намерений: когда широко используется террор, а не пропаганда, демократическая форма правления не может быть целью повстанцев.
В обычной ситуации у партизан-герильяс нет превосходства над регулярными войсками на техническом уровне, и они редко обладают тактическим преимуществом. Но у них, безусловно, имеется оперативное преимущество: пока партизаны уклоняются от лобовых столкновений не пытаясь удерживать местность, они вольны воевать столько, сколько им заблагорассудится, тогда и в том месте, когда и где им будет удобно. Они могут тревожить налетами регулярные части, устраивать засады на транспортные колонны, нападать на малочисленные отряды, выводить из строя инфраструктуру и системы снабжения, всякий раз разбегаясь перед лицом превосходящих сил. Словом, герилья – это ответ превосходящей военной силе, тактика реляционного маневра, и одна из слабостей, которыми она обыкновенно стремится воспользоваться, – это сдержанность регулярных сил, скованных нормами официальной власти. Партизаны-евреи, кикуйю, китайские коммунисты, греки и арабы, сражавшиеся с британцами в Палестине, Кении, Малайе, на Кипре и в Адене, даже вьетнамские и алжирские повстанцы, воевавшие с французами в Индокитае и Алжире, а также, разумеется, вьетконговцы в схватке с американцами могли полагаться на сдержанность врага в обращении с гражданским населением как таковым. Конечно, бывали исключения, солдаты не чурались жестокости и временами прибегали к откровенному насилию над гражданскими, но никогда систематическое применение насилия не встречало одобрения у военных властей, уж тем более – у правительств, которые находились под строгим надзором парламентов и прессы.
Если же, напротив, подобные запреты слабы или отсутствуют, то свобода действия партизан может сильно ограничиваться угрозой жестоких репрессий против гражданского населения как такового (а сюда относятся семьи и друзья партизан). Если каждое убийство в ходе герильи оборачивается казнью нескольких ни в чем не повинных гражданских лиц, удерживаемых в заложниках именно с этой целью; если за каждой успешной засадой следует уничтожение ближайшей деревни; если за каждым налетом на штаб или склад следуют массовые расстрелы – тогда лишь немногие из партизан продолжат свободно убивать, устраивать засады и налеты при каждом удобном случае. Эмоциональные узы, объединяющие их с гражданским населением, из которого они сами происходят, – вот потенциальная слабость, которую беспощадные оккупационные войска могут использовать в собственном реляционном маневре.
Репрессии со стороны немецких войск в ходе Второй мировой войны оказались чрезвычайно эффективными для сведения к минимуму достижений партизан в большей части случаев и большей части мест. Конечно, само по себе отвлечение живой силы немцев на борьбу с партизанами должно расцениваться как главный успех, но даже с учетом этого обстоятельства ныне принято считать, что военное воздействие норвежского, датского, голландского, бельгийского, французского, итальянского и греческого Сопротивления было ничтожным[100]. Польское Сопротивление было, скорее, попыткой организовать тайную армию для овладения страной после ухода немцев, нежели постоянной герильей; вступив в бой, эта армия воевала совершенно типичными способами, попытавшись захватить Варшаву в августе 1944 года, когда казалось, что советские войска совсем рядом[101]. Только коммунисты Тито и советские партизаны вели по-настоящему эффективную партизанскую войну – именно потому, что они были готовы соперничать с немцами в беспощадности (за что гражданское население заплатило огромную цену)[102]. После 1945 года партизаны, боровшиеся с колониальным правлением, не сталкивались, как мы видели, с этой дилеммой, но на момент написания этих строк вооруженные сепаратисты в Кашмире, на Шри-Ланке и в Судане стремятся следовать советской партизанской тактике, нападая на правительственные войска тогда и там, где только возможно, и нисколько не заботясь о страданиях гражданского населения.
Точечная оборона
Может показаться странным, что карательные меры против гражданского населения в целом и вооружение этого населения считаются равнозначным ответом, но в парадоксальной области стратегии все обстоит именно так. Симметричный ответ герилье на уровне театра военных действий заключается в том, чтобы подражать тактике партизан. Вместо того чтобы обеспечивать оборону местности крупными формированиями, готовыми выйти навстречу противнику (неэффективная мера против уклончивого врага), развертывается множество малых подразделений для «точечной обороны» как можно большего числа уязвимых целей. Часовые на мостах, дамбах и электростанциях, городские и деревенские гарнизоны, дорожные посты и патрули соперничают с рассеянной силой герильи в основном успешно, поскольку регулярные войска, как правило, более дисциплинированны, лучше обучены и вооружены. Конечно, если одновременно идет обычная война, то ценой, которую придется заплатить за множество обороняемых точек в тылу, будет сокращение боевых сил на фронте; вот одна из причин парадоксальной конвергенции между непрерывными наступлениями и поражением[103]. С другой стороны, в контексте революционной войны точечная оборона – важнейшая функция вооруженных сил, призванная обеспечивать жизнедеятельность общества и государства до тех пор, пока поводы к восстанию не будут устранены реформами, контрпропагандой или капитуляцией.
Очевидный ответ партизан на оперативном уровне заключается в том, чтобы перейти к более сосредоточенной форме военных действий. Прибегая вначале к рассеиванию вследствие своей неспособности противостоять крупным регулярным формированиям, партизаны выясняют, что после дозоры, деревенские гарнизоны, дорожные посты и патрули все уязвимы перед более многочисленными отрядами. Чем дальше, тем сильнее наблюдается различие между партизанами в составе небольших локальных отрядов и «главными силами», действующими на более широком пространстве, – возможно, по всей стране. На этой стадии партизаны, используя объединенные отряды, могут крушить точечную оборону, атакуя малые регулярные части. Но, действуя таким образом, они неизбежно теряют в уклончивости – как по физическим причинам (сотни людей не могут прятаться в природном окружении столь же успешно, как несколько человек), так и потому, что объединение сил непременно уведет партизан прочь от малой родины, – а оказавшись чужаками, они едва ли смогут рассчитывать на поддержку местных жителей. Это обстоятельство дает правительству возможность воевать с партизанами методами сосредоточения / контрсосредоточения, в условиях, которые меняются в зависимости от соответствующих средств снабжения, коммуникации и мобильности. Если две стороны не слишком сильно отличаются друг от друга в данном отношении, эта спираль может закручиваться все выше, пока обе они не введут в бой крупные формирования, и тогда вместо герильи разгорится guerra («большая война»).
Впрочем, это маловероятно, поскольку партизаны крайне редко способны собрать разрозненные локальные группы в единый отряд – и обыкновенно они не хотят этого делать, потому что преимущество в снабжении, коммуникациях и мобильности остается, как правило, за правительством[104]. В итоге главные силы и их сражения будут, скорее всего, сопутствовать малым трудноуловимым отрядам, которые при первой возможности нападают на любые сколько-нибудь значимые цели без защиты. Правительство тем самым сталкивается с необходимостью укомплектовывать, с одной стороны, крупные формирования (чтобы воевать с объединенными силами партизан) и создавать, с другой стороны, укрепленные точки для защиты различных объектов от атак мелких групп. Это ставит правительство в то же положение, в каком оказывается армия, ведущая регулярную войну на фронте: она подчиняет себе активно враждебное население и стремится свести к минимуму отвлечение своих сил для обеспечения безопасности в тылу. Для оккупационной армии дешевле всего будет отпугивать партизан карательными мерами, будь то смертные казни или нечто иное (уничтожение имущества может оказаться столь же эффективным), а не упреждать их атаки, распределяя малые подразделения по всем районам, охваченным сопротивлением[105]. При этом в подавлении революционных повстанцев в своей стране равноценное решение заключается в том, чтобы заставить обитателей неспокойных районов создавать ополчение для самозащиты – то есть организовывать точечную оборону, чтобы освободить регулярные части от караульных и гарнизонных обязанностей[106]; тогда эти части приступят к крупномасштабным действиям против главных сил повстанцев. Так случилось в Сальвадоре в 1980-х годах, когда Defensa Civil («Гражданская оборона») вооружала и обучала крестьян, чтобы те могли защищаться против партизан. Мобильная обучающая команда прибывала на место и обучала крестьян обращению с карабинами M1, а также простейшей тактике; в деревне оставляли армейского сержанта с полевой радиостанцией, которому поручали командовать крестьянами и вызывать помощь при необходимости. Эта система показала себя на «отлично» и оказалась намного эффективнее попыток регулярной армии (медлительные и шумные батальоны численностью в 1200 человек) отыскать партизан и вступить с ними в бой[107].
В те же годы СССР вел свою последнюю войну в Афганистане. Столкнувшись с трудноуловимыми повстанцами, разобщенными в еще большей степени из-за того, что сопротивление было политически раздробленным, Советский Союз и его афганские ставленники в значительной мере полагались на карательные меры: ковровые бомбардировки близлежащих деревень были обычным ответом на атаки повстанцев, поступало немало сообщений о казнях мужчин боеспособного возраста. Конечно, эффект устрашения был весьма невелик: будучи детьми военизированной культуры, к тому же воспламененные религиозным пылом, повстанцы не отказывались от сопротивления вследствие тяжкой участи гражданского населения[108]. Однако со временем бомбардировки доказали свою эффективность, изменив демографию Афганистана. Те области, в которых повстанцы вели себя активнее всего, постепенно пустели[109]. А там, где деревенское население, напротив, не уменьшилось, масштабы действий повстанцев оставались крайне скромными. Постепенно повстанцы лишались семей и кланов, которые перебирались в лагеря для беженцев в Пакистане и Иране, где им не грозили советские карательные меры. Так исчезала поддержка населения, ранее снабжавшего повстанцев съестными припасами и информацией. Если не считать немногих операций коммандос, Советская армия, укомплектованная по большей части призывниками, избегала наступательных действий ради снижения потерь. Число последних действительно оставалось очень низким: в год гибло менее тысячи человек. Но в конце концов и этого оказалось много. Выяснилось, что закрытое советское общество со строжайшей цензурой еще меньше готово мириться с потерями, чем американское общество в период войны во Вьетнаме.