Большая стратегия
Введение
Теперь мы наконец готовы приступить к рассмотрению большой стратегии и выйти на уровень окончательных результатов. Это тоже повседневная форма стратегии, поскольку динамическое действие парадоксальной логики постоянно присутствует в международной политике, даже если война в той или иной форме остается лишь сугубо теоретической возможностью.
Изучая предыдущие уровни стратегии, от технического до стратегии театра военных действий, мы пользовались рабочими ярлыками, чтобы проводить различия между нормативными доктринами военных институций, анализом заинтересованных наблюдателей и объективной реальностью каждого уровня. Существуют, например, тактики, предписываемые для конкретного рода войск («бронетанковая тактика») либо для специфической местности («тактика войны в джунглях»); имеется тактический анализ, за который берутся ради того, чтобы оценить тот или иной вид воооружения или объяснить конкретный боевой эпизод; а есть и тактический уровень стратегии, взятый сам по себе, как он существует в реальности, независимо от того, рекомендовалась ли когда-нибудь некая особая тактика и проводился ли какой-либо тактический анализ. То же самое верно для триады предписанных и применяемых техник, то есть технического анализа боевых столкновений и технического уровня самой стратегии. В целом нетрудно обнаружить различие между предписанными оперативными методами, например «глубокой обороной», анализом на оперативном уровне, скажем, глубокого прорыва Паттона во Франции в 1944 году и оперативным уровнем как таковым (значение которого, как мы выяснили, зависит от места, отводимого реляционному маневру). На следующем уровне потребность в четкости определений побуждала к довольно неуклюжим формулировкам, когда речь шла, к примеру, о различиях между «натовской стратегией театра военных действий» (анализ на уровне стратегии театра войны) и уровнем стратегии театра военных действий как таковым, на котором военные события рассматриваются в пространственном контексте.
Впрочем, на уровне большой стратегии нет подходящих терминов для различения большой стратегии как доктрины, декларируемой тем или иным государством либо приписываемой ему («Китайская большая стратегия»), большой стратегии как уровня анализа, на котором мы рассматриваем совокупность отношений между государствами в мирное время и на войне, и реальностью большой стратегии, высшего и окончательного уровня стратегии в целом. Конечно, только последний вариант существует везде и всегда, ибо лишь немногие государства, участвующие в международной политике, обладают собственной продуманной стратегией. Моя цель, как всегда, состоит не в том, чтобы рекомендовать некую конкретную стратегию для некоей конкретной страны, но в том, скорее, чтобы вскрыть внутреннюю реальность парадоксальной логики на уровне большой стратегии.
Глава 13Масштабы большой стратегии
Если припомнить прежнее представление о стратегии как о многоэтажном здании, этажи которого колеблются под ударами волн действия и противодействия, то можно сказать, что самый верхний этаж этого здания намного просторнее всех нижних (подобное, разумеется, невозможно в реальной жизни). На уровне большой стратегии все события нижележащих, военных уровней наконец оформляются в итоговые результаты в широком контексте международной политики, одновременно оказывая влияние на невоенные отношения между государствами, то есть на официальные дипломатические контакты, пропаганду в средствах массовой информации, тайные операции[156], собираемые разведкой сведения о соседях и все экономические сделки, размах которых превосходит сугубо частные интересы. Следовательно, на этом непропорционально просторном верхнем этаже в постоянных взаимодействиях между странами проявляются все достижения военного значения, реализованные (или нереализованные) на техническом, тактическом, оперативном уровнях и на уровне театра военных действий.
Если взять другой образ, отражающий динамическую реальность нашего предмета, большую стратегию можно трактовать как «слияние» военных взаимодействий, перетекающих вверх и вниз, с уровня на уровень, и образующих вертикальное измерение стратегии, тогда как разнообразные отношения между государствами формируют ее горизонтальное измерение.
Стратегия в международной политике
Пределы большой стратегии крайне широки, но она при этом не охватывает всю совокупность отношений всех стран, участвующих в международной политике. Каковы бы ни были отношения между, допустим, Швецией и Гватемалой, они едва ли осложняются взаимным страхом нападения или взаимными ожиданиями военной помощи. Отсюда следует, что шведско-гватемальские отношения не обусловлены логикой стратегии, пускай и Швеция, и Гватемала действительно поддерживают стратегические отношения со своими потенциальными врагами и потенциальными союзниками, и в какой-то точке эти отношения могут пересекаться. То есть большая стратегия существует внутри международной политики, но не совпадает с ее границами. Попутно можно отметить, что один из способов оценить состояние глобальной политики по некоему «нормативному индексу прогресса» состоит в том, чтобы определить, какое количество международных отношений значимо стратегически[157]. Разумеется, большая стратегия существует и вне международной политики, ведь она включает в себя высший уровень взаимодействия между любыми сторонами, способными применять друг против друга силу, и среди этих сторон будут преступные и террористические группировки.
Та же парадоксальная логика проявляется на уровне большой стратегии во внутригосударственных делах – в той степени, в которой государственная монополия на насилие остается неполной, будь то в гражданских войнах или в криминальной активности. Фактически возможно выявить уровень большой стратегии даже в ножевой драке между двумя головорезами в темном переулке: их брань и вопли можно рассматривать как формы дипломатии и пропаганды; тот либо другой может прибегнуть к экономическим стимулам, предлагая деньги за прекращение драки; присутствует известная доля разведывательной деятельности и обмана, ибо оба норовят сбить противника с толка ложными выпадами. В такой драке распознается тактический уровень, формируемый выпадами и парированиями, и обнаруживается технический уровень – если рассматривать качество изготовления ножей. Даже сами участники драки осознают это различие между уровнями: они могут умолять, угрожать, торговаться, продолжая драку. Посему большая стратегия наличествует даже в деяниях мельчайшего масштаба – по крайней мере, пока не прибыла полиция.
Но при том, что логика ножевой драки ничем не отличается от логики международной политики, явления, которые определяются этой логикой, сильно различаются – не только по размаху, но и в силу того, что эти явления проистекают из индивидуальных поступков и отдельных мыслей. Поэтому весь институциональный и политический аспект, характеризующий поведение государств, в ножевой драке отсутствует, как отсутствует и непримиримое противоречие между политическими соглашениями в духе линейной логики и парадоксальной логикой, которая правит конфликтами. Мое исследование ограничивается изучением взаимодействия государств не потому, что применительно к ним о стратегии рассуждать естественнее, но ровно по противоположной причине: лишь государства с правителями-стратегами во главе способны целенаправленно подражать спонтанному стратегическому поведению схватившихся за ножи в переулке двух головорезов, для которых парадоксальные действия в виде обмана или обходного маневра совершенно естественны.
Большую стратегию можно воспринимать статически, как здание, или динамически, как нечто вроде затейливого фонтана, однако не подлежит сомнению, что это заключительный уровень, на котором все, происходящее в вертикальном и горизонтальном измерениях, наконец-то сочетается и определяет итоги. Блестящие победы на техническом, тактическом и оперативном уровнях или на уровне театра военных действий, равно как и грубые ошибки дипломатии, – все может привести к прямо противоположным результатам или остаться без последствий в «слиянии» большой стратегии.
Линейные цели в парадоксальной среде
Считать результаты большой стратегии благими или скверными – все зависит от субъективного истолкования: восприятие результатов определяется тем, какие цели преследовались. Логика стратегии никак не влияет на определение целей, задаются ли они традицией, прихотью диктатора, на основании бюрократических предпочтений или в рамках демократического выбора. На уровне большой стратегии одни государства ищут господства над другими или даже стремятся к территориальной экспансии; иные желают всего-навсего сохранить то могущество и то влияние, которым обладают, сосредотачиваясь при этом на внутренних целях, в том числе на повышении благосостояния; некоторые правительства проявляют активность на мировой арене преимущественно для того, чтобы добиться экономической помощи в различных формах, и способны с редкой точностью замерять свои достижения; другие же ищут внешней поддержки для того, чтобы враги оставили их в покое. Каждое правительство руководствуется собственными целями, пусть даже они не декларируются публично, и потому оценивает один и тот же итог по-своему: скажем, одно правительство может трактовать сохранение статус-кво как огромный успех, а другое усмотрит здесь сокрушительное поражение.
Много усилий было потрачено на то, чтобы дать определение «национальным интересам», как если бы они существовали в реальности, как если бы их можно было зафиксировать и измерить. Между тем вполне очевидно, что так называемые национальные интересы возникают в политическом процессе, не имеющем ничего общего с логикой стратегии. Когда партии, соперничающие во внутренней политике, ищут обоснование своим частным целям, выдавая эти цели за национальные интересы, они вынуждены прибегать к доводам здравого смысла, для которого хорошее хорошо, плохое плохо, а больше выгод лучше, чем меньше, – и никаких парадоксов.
Нет нужды приводить бесчисленные примеры, которые наглядно покажут последствия вездесущего противоречия между целями здравомыслия и стратегической логикой. Это противоречие превратило историю рода людского в летопись человеческой глупости. Кроме того, именно оно объясняет, почему многие политические лидеры, успешные во внутригосударственном управлении, терпят неудачу во внешней политике; почему многие герои войны или дипломатии оказываются несостоятельными, пытаясь править у себя дома. В некотором смысле повторение из века в век одной и той же трагической ошибки оставляет след, и потому стремление к целям, определяемым линейной логикой, как минимум вызывает сомнения. Если предполагается, что для национальной безопасности необходимо x дивизий или y ракет, то сегодня наличие вдвое большего количества людей и оружия вряд ли будет автоматически воспринято как лучший вариант. Во всяком случае, есть основания подозревать, что дополнительные дивизии или ракеты способны вызвать враждебную реакцию, привести к соперничеству или, того хуже, к превентивному удару. Ирония состоит в том, что такое понимание проистекает из упрощающей и даже механистической идеи, гласящей, что «гонки вооружений» сами себя подстегивают и тесно взаимодействуют друг с другом. При этом столкновение политических амбиций, истинная причина конкуренции во всех видах вооружений и во многом другом, в расчет не принимается, да и роль осознанно внедряемых инноваций игнорируется.
Более явная категория исключений из бездумного следования линейной логике в выборе целей становится очевидной любому, кто окажется в странах, издавна приверженных конфликтам. Вдоль побережья Средиземного моря имеется множество деревень на горных склонах. Сегодня они выглядят живописно, до них легко добраться на машине или на тракторе, но на протяжении столетий они располагались далеко от полей и угодий в долинах. Датируемые различными периодами, развалины селений на равнинах показывают, что только благодаря горькому опыту выжившие усвоили важный урок: на войне хорошее место становится плохим, а плохое – хорошим. Пока правили римляне, здравый смысл благоприятствовал удобному расселению людей в долинах. С недавних пор мир воцарился снова и долины вновь охотно заселяются. Но долгие века крестьяне постоянно испытывали роковое искушение спуститься с гор и поселиться на равнине, где утомительный подъем по склону больше не будет прибавляться к ежедневным трудам. Сколь часто они поддавались этому искушению, показывают сохранившиеся до наших дней развалины.
Точно так же обстоит дело с государствами-соперниками, вовлеченными в конфликт. Разделенные общими интересами, которые не являются взаимными, они обыкновенно полностью согласны с тем, что мир – это хорошо, а война – плохо, но они не могут действовать на основе этих выводов здравомыслия, поскольку одностороннее стремление к миру и разоружению является для противника мощным побуждением стремиться к войне.
Но это опыт выживания, а не универсальное правило. Попытки спроецировать линейную логику на область конфликтов в поисках здравых совместных решений предпринимаются очень часто. Если мы хотим мира, почему бы просто не жить в мире? Если мы согласны с тем, что оружие дорого и опасно, почему бы просто не разоружиться? Если идет спор о существенных интересах, почему бы не разрешить его посредством всех тех процедур права, арбитража и заключения сделок, с помощью которых ежедневно разрешается столько споров во внутригосударственных делах? Постоянство, с которым предлагаются подобные совместные решения, нисколько не удивляет, ибо мысль, что само стремление к миру или разоружению логически приводит к их противоположностям, выглядит нелепостью с точки зрения линейной логики.
Конечно, вовсе не интеллектуальная ошибка служит причиной этих попыток спуститься в удобную долину: виной, скорее, острое искушение убежать от жестокой парадоксальной логики. Анналы современной дипломатии изобилуют попытками достичь здравомыслящих решений и прекратить враждебность демонстрацией доброй воли, как будто проявления враждебности не являются простыми симптомами столкновения целей. Только в том случае, когда причины конфликта устраняются, дипломатия сотрудничества и жесты доброй воли могут быть продуктивными. Так, франко-германская дипломатия после 1945 года успешно отстаивала совместные инициативы во многих сферах, что способствовало объединению Западной Европы. Начавшиеся вскоре после войны многочисленные встречи на высшем уровне, государственные визиты и массовые мероприятия, молодежный обмен и многое другое в том же духе – все это помогло развеять застарелую вражду. Но лишь устранение старого конфликта за счет нового, более широкого конфликта Востока с Западом обеспечило успех франко-немецкой дипломатии и всех жестов доброй воли. Ровно те же процедуры были опробованы до Второй мировой войны, когда активно развивалась официальная дипломатия, происходили встречи на высшем уровне (особняком стоит Мюнхен[158]), велись переговоры о контроле над вооружениями и совершалось множество актов доброй воли, включая дружеские встречи ветеранов окопной войны; но единственным следствием этого схождения в соблазнительную долину стало ослабление французской обороны при перевооружении нацистской Германии.
Благодаря этой знаменитой ошибке в государственном управлении, а также благодаря аналогичному британо-германскому случаю пострадала репутация старинной и почтенной практики умиротворения[159] и оформилось упорное сопротивление любому соблазну проецировать линейную логику на область конфликтов. Переговоры по контролю над вооружениями в межвоенные годы, встречи на высшем уровне, жесты доброй воли и сам процесс дипломатического общения – все осуждалось как вредоносное, поскольку эти шаги ослабляли усилия, необходимые для подготовки к войне, предотвратить которую они не могли. Точно так же в течение многих лет после Второй мировой войны дипломатические отношения Запада с Советским Союзом поддерживались с предельной, возможно даже чрезмерной осторожностью, ибо все помнили «мюнхенский урок». Можно утверждать, что в этом процессе некоторые полезные возможности взаимного соглашения были упущены, по крайней мере, в хрущевские годы (1954–1964). Правильно сказано, что история ничему не учит, кроме того, что она ничему не учит, – теперь мы знаем, что после Сталина советские лидеры не намеревались воевать, в отличие от Гитлера, а их стремление к достижению своих целей было лишено гитлеровской безотлагательности[160].
Тем не менее дипломатия может быть полезной, даже если конфликт нельзя смягчить, а особенно она пригождается в разгар войны, причем не обязательно для того, чтобы остановить боевые действия. Сочетание военных действий и прямых переговоров в ходе как Корейской, так и Вьетнамской войн было возвращением к классическим процедурам. А вот отсутствие прямой дипломатии в ходе двух мировых войн было, скорее, нетипичным. В случае Первой мировой войны отказ от дипломатии стал уступкой элиты чувствам масс (исходно воспламененным пропагандой, которую навязывала элита), и ныне он рассматривается как признак особой жестокости «демократических» войн. Во Второй мировой войне дипломатия сыграла свою роль только в контактах с Японией и только под занавес войны, потому что союзники решили сохранить власть императора, тогда как возможность продления правления Гитлера ими даже не рассматривалась.
Контроль над вооружениями
Будучи сведенной к узким и строго определенным вопросам, даже вполне совместная дипломатия в духе линейной логики может сосуществовать с неразрешенными конфликтами по более широким вопросам. Такая дипломатия способна служить одной стороне или сразу всем, отклоняя постоянное соперничество от тех направлений, которые представляются взаимно нежелательными. В случае территориальных конфликтов одной из форм сотрудничества выступает взаимное признание «буферных» государств, существование которые приемлемо для обеих сторон, даже если они по-прежнему стремятся к экспансии в других местах. Так, в рамках американо-советского конфликта, по большей части внетерриториального (то есть квазивоенного конфликта без войны как таковой), государственный договор о восстановлении независимой и демократической Австрии от 15 мая 1955 года, по которому Австрия провозглашалась нейтральным государством, был редким и нетипичным образцом совместной дипломатии широких масштабов. Гораздо более типичным был Договор о запрещении ядерных испытаний в атмосфере от 1962 года, открывший собою длинную череду соглашений о контроле над вооружениями, которая продолжается и поныне, уже с Российской Федерацией. Энергичность ядерного соперничества, подменявшего собой прямые военные действия, ничуть не уменьшилась, но достигнутое благодаря договору отвлечение усилий сторон от ядерных взрывов в атмосфере было выгодно всем – и участникам конфликта, и остальному человечеству. Но в этом договоре крылась ошибка: отвлечение конфликтующих энергий ложно принималось дипломатией за частичное разрешение самого конфликта, что наводило на неверную мысль, будто дальнейшая последовательность частичных соглашений поможет покончить с конфликтом в целом. Вообще на протяжении холодной войны переговоры по контролю над вооружениями часто и ошибочно толковались как способы разрешения конфликта, хотя на деле они затрагивали лишь симптомы этого конфликта.
Часто считалось, что процесс переговоров сам по себе оказывает полезное, успокаивающее воздействие. Так, в принципе, и было, но это лишь одна сторона медали. Поскольку сами по себе ограничения вооружений не сдерживают соперничества, а попросту его перенаправляют, их последствия зависят от специфических свойств оружия, которое предполагается ограничить, а также от свойств новых видов оружия, которые производятся за счет высвобождаемых ресурсов. Первые виды оружия хорошо известны, а вот вторые неведомы. Поэтому погоня за контролем над вооружениями представляет собой азартную игру для обеих сторон, пускай она систематически благоприятствует той стороне, которая более расположена к нововведениям (в американо-советском соревновании обычно первенствовали Соединенные Штаты Америки). В любом случае разработка новых видов оружия, причиной которой становятся договорные ограничения для уже существующих вооружений, должна привести к появлению напряжения в новых сферах взаимоотношений конфликтующих сторон. Новые виды оружия часто обладают новаторскими конфигурациями, которые нарушают установившиеся модели взаимодействия между вооруженными силами сторон. Итоговый «инновационный шок» без труда устранял успокаивающее воздействие переговоров о контроле над вооружениями в годы холодной войны, чем и объясняется тот факт, что за этими восхваляемыми соглашениями обыкновенно наступали периоды острой напряженности.
Погоня за контролем над вооружениями сама обуславливается парадоксальной логикой, когда к соглашениям, тем или иным образом сдерживающим соперничество, успешно приходят в результате переговоров. В частности, как происходит с любой другой деятельностью в области стратегии, настойчивая погоня за контролем над вооружениями должна в конце концов сделаться саморазрушающей после кульминационной точки – то есть после накопления некоторого «запаса» оговоренных ограничений. Именно механизм «верификации», то есть применения процедур и устройств для того, чтобы удостовериться в соблюдении договорных ограничений, является средством (но не причиной) самоуничтожения контроля над вооружениями.
Зависимая от спутникового наблюдения, радарного слежения и данных разведки разного рода, верификация представляет собою sine qua non (необходимое условие) контроля над вооружениями: то, что невозможно верифицировать, невозможно и ограничить, а далеко не все виды оружия демонстрируются так, чтобы их можно было обнаружить и надежно подсчитать, и не все формы их эксплуатационных качеств достаточно прозрачны для того, чтобы их возможно было оценить. Если все существующие виды оружия, численность и характеристики которых поддаются верификации, успешно ограничены по взаимному соглашению, высвобожденные энергия и ресурсы будут направлены на изобретение новых видов оружия, еще не подлежащих контролю. Одни из них окажутся доступными для оценки и подсчета дистанционными методами, но другие – нет. Если новые виды оружия, которые поддаются верификации, в свою очередь будут ограничены, результатом станет дальнейшее отвлечение усилий на еще более новые виды оружия. В конечном счете, пока процесс продолжается и все верифицируемые виды оружия должным образом регулируются действенными ограничениями, ресурсы разработки и производства будут направляться на изобретение таких видов оружия, которые по той или иной причине невозможно верифицировать и которые поэтому не подвержены ограничениям. Гонка вооружений продолжится и после этой точки. Но контроль над вооружениями прекратится, уничтоженный собственным успехом, – точно так же, как сгинуло идеальное противотанковое оружие, которое должно было стать причиной исчезновения танков со всех полей сражений, или как гибнет армия, зашедшая настолько далеко, что перед ней пролегла дорога к самоуничтожению.
Тот факт, что дипломатия контроля над вооружениями в лучшем случае может добиться лишь конкретных ограничений, налагаемых на отдельные виды оружия, отнюдь не является приговором: именно такова цель этой дипломатии. Конечно, ее нельзя обвинять в хронической тяге усматривать в себе средство разрешения скрытой враждебности и прелюдию к полному разоружению. Тем не менее во внутренней политике стремящихся к благосостоянию стран с демократически избранными правительствами нет более естественной ошибки, чем та, когда примирение конфликтующих интересов становится повседневным занятием.
Напряженность между целями внутренней жизни страны, выдвинутыми по законам линейного мышления, и конфликтным измерением международной политики вовсе не является необходимой. Правительства, прибегающие к квазивоенным методам у себя дома, куда менее рьяно будут добиваться тех целей на международной арене, которые им кажутся неуместными. Лидеры этих стран нисколько не нуждаются в более глубоком постижении парадоксальной логики; на самом деле они могут быть, если угодно, дикарями в этом отношении, не мыслящими в подобных категориях. Но привычка полагаться на секретность, обман, устрашение и силу во внутренней политике сама по себе является обучением стратегии, так как модели поражения и успеха как бы подсказывают схемы действия в этой логике. В той же степени, в которой ориентированная на консенсус внутренняя политика вдохновляет на следование линейной логике во внешней политике, внутренняя политика диктаторского режима готовит правителей к логике конфликта за рубежом. Отсюда отнюдь не вытекает какая-либо особая предрасположенность к конфликтам. Как доказывают исторические свидетельства, диктаторские режимы могут быть безупречно миролюбивыми, а демократии способны стать яростно агрессивными. Например, в XIX веке все более и более демократичная Великобритания делалась все более и более агрессивной, подчинив изрядную часть Южной Азии и Африки, а ее главным соперником в имперской экспансии выступала Франция, особенно после того, как в 1871 году к власти во Франции пришло демократическое правительство. Наверное, нет смысла взывать к духу времени, чтобы все это объяснить: электорат обеих стран по-прежнему одобряет применение силы «за морями», когда возникает соответствующая возможность. Общий энтузиазм британцев в ходе войны за Фолклендские острова в 1982 году озадачил других европейцев, а Франция пыталась играть ведущую роль в войне за Косово в 1999 году при полной поддержке своей общественности.
Поэтому не существует асимметрии намерений, зато возможна асимметрия эффективности. Ее последствия проявляются в борьбе между странами, максимизирующими благосостояние, и режимами, максимизирующими власть, которые пытаются применять за рубежом практики, ежедневно используемые у себя дома. Первые из них без особого труда добиваются превосходства в производстве и техническом развитии, но в том, что касается секретности, обмана и устрашения, правительства, в этом более опытные, выказывают, разумеется, большее мастерство. Однако затяжная война может упразднить это различие. В ходе Второй мировой войны англо-американские демократии доказали свое превосходство в секретности и обмане, причем настолько, что ретроспективно немцы и японцы кажутся едва ли не наивными простачками. А вот когда приходится преодолевать конфликты международной политики в мирное время, линейно-логический подход прямо порождает слабость, которая может радикально изменить баланс сил. Поражение Ирака в 1991 году и Сербии в 1999 году, нанесенное главным образом демократическими коалициями, продемонстрировало огромное материальное превосходство последних – и тот факт, что требуется приложить изрядные усилия, чтобы победить противника, не слишком восприимчивого к убеждениям и привычного к диктаторскому правлению. Кроме того, в обоих случаях победы демократических стран оказалось недостаточно для того, чтобы сместить правителей, один из которых все еще остается у власти на момент написания этих строк[161].