Вооруженное принуждение
Война – редкое и драматическое развитие отношений между государствами в противоположность бесконечным и вялотекущим военным действиям во внутренних конфликтах. Поэтому обычно на уровне большой стратегии результаты обеспечиваются не войнами, а «вооруженным принуждением», как я это называю. Отсутствие прямых боестолкновений вовсе не свидетельствует о ничтожности результатов, ведь вооруженное принуждение есть мощь – точнее, та доля государственного могущества, которая обусловлена военной силой.
Вооруженное принуждение внутренне присуще самому насилию: не существует такой способности применить силу, которая не вызывает реакции со стороны тех, кто надеется использовать ее в своих интересах, или же со стороны тех, кто боится, что силу используют против них. Я ввел новый термин, чтобы преодолеть политическую и культурную предвзятость, так сильно подчеркивающую значение устрашения, хотя последнее представляет собой всего-навсего форму вооруженного принуждения; указанная предвзятость затемняет то обстоятельство, что вооруженное принуждение относится к устрашению (или «разубеждению») так же, как сила в целом – к оборонительной силе. Теперь, предложив некие общие рамки, я могу вернуться к обычному языку, чтобы описать различные формы этого явления: разубеждение – негативная его форма, а принуждение – форма позитивная, и обе они становятся зримыми, когда противники чувствуют, что вынуждены действовать так, как им велят, и когда друзья чувствуют, что их призывают сохранять дружбу благодаря надеждам на вооруженную помощь при необходимости.
Убеждают ли противников и друзей или разубеждают врагов, действие всегда развивается как следствие их поступков. Отнюдь не поддержание вооруженной силы порождает вооруженное принуждение – это реакция других на собственное восприятие этой вооруженной силы, результат тех решений, которые они принимают, следствие их собственных расчетов и эмоций, неизбежно отражающих целостное мировоззрение (в том числе представления о противостоящей им вооруженной силе, ожидания вероятности и условий боевых действий, оценку готовности применить силу за или против них). Определение той или иной военной силы как «устрашающей», подразумевающее, что акт разубеждения состоялся благодаря появлению этой силы, приводит к путанице между субъектом и объектом, и данная путаница способна привести к опасному заблуждению. Тот, кто хочет устрашить, является пассивным объектом, тогда как сторона, на которую предстоит оказать влияние, является чувствующим, активным субъектом, который может согласиться или не согласиться на разубеждение.
Восприятие потенциальной военной силы также порождает принуждение. В зависимости от прогнозируемой продолжительности войны мобилизационная способность государства может подталкивать к превентивному принуждению – в полной мере или частично либо не побуждать вовсе. Например, широко распространенная в 1950-х годах убежденность в том, что американо-советская война будет ядерной с самого начала и очень короткой, видимо, значительно сильно ослабила принуждение, которое Соединенные Штаты Америки могли бы обеспечить благодаря своей превосходящей способности к промышленной мобилизации. Напротив, с начала 1960-х годов, когда советская военная политика все ярче демонстрировала подготовку к продолжительной неядерной войне, мобилизационная способность США по иронии судьбы все больше становилась фокусом военной политики, хотя на деле эта способность быстро снижалась (поскольку оружие делалось все более сложным, а производить его становилось все труднее).
В бою сила оказывается объективной реальностью действия, и ее единственно верной и совершенно недвусмысленной мерой являются достигнутые результаты. При вооруженном принуждении, впрочем, налицо только субъективная оценка боевого потенциала в глазах других – друзей и врагов. Точность таких оценок не просто ненадежна, она фактически неопределима, поскольку данный боевой потенциал измерим лишь в реальности конкретных форм ведения войны, каковой может и не случиться. Вдобавок даже в этом случае на исход битвы будут влиять все непредсказуемые факторы времени, места и обстоятельств.
Конечно, легко представимы крайние случаи, в которых ненадежность и неопределенность сводятся на нет вследствие громадного материального неравенства сил, как было бы, например, в войне ядерного Китая с безъядерным Вьетнамом или в морской войне между Соединенными Штатами Америки и Непалом, запертым в глубине суши. Но анналы военной истории доказывают, что при рассмотрении не столь крайних и абсурдных случаев ненадежность и неопределенность исправно возникают, причем гораздо быстрее, чем могло бы показаться при изучении данных накануне сражений. Однако будь исход войн менее неопределенным, сами войны происходили бы реже, потому что поражения бы предвидели и избегали, заключая соглашения.
Преодолеть органическую неопределенность боевых действий невозможно, зато прилагаются немалые усилия к снижению неопределенности при оценке военного баланса сил. Тщательно подсчитывается количество людей, единиц оружия и объемов снабжения, и налицо упорные попытки оценить качество вооружений и вспомогательных средств. Но многое все же остается неизвестным: это неосязаемые факторы организации, оперативные навыки, боевой дух, сплоченность и лидерство, способные превозмочь все материальные факторы. Когда обсуждаются тактика, оперативные методы или стратегия на уровне театра военных действий, вмешиваются прочие неопределенности и встает вопрос – они существуют только на бумаге или действительно сказываются на результате? Если да, удастся ли заблаговременно их учесть? Все, опять-таки, зависит от неосязаемых человеческих факторов, которые нельзя измерить, которые оцениваются на основе предрассудков, совершенно верных или полностью ошибочных; так, до 1870 года французы, а не немцы считались наиболее воинственной нацией Европы, а до создания государства Израиль евреев считали непригодными к боевым действиям.
Дипломатия, пропаганда и обман
В отсутствие объективных мер оценки вооруженной силы стратегия за пределами войны превращается в торговлю, ведомую с таким разнообразием валют, сколько существует заинтересованных сторон. Неизбежно различные (иногда полностью противоположные) значения приписываются одним и тем же вооруженным силам. Важнейшая функция дипломатии и пропаганды состоит в манипулировании этими субъективными оценками. Иногда, очень редко, целью оказывается уменьшение значимости сил, предназначенных для боя, чтобы их можно было бросить в битву неожиданно, а значительно чаще усилия направляются на запугивание, на то, чтобы осуществить как можно более наглядное вооруженное принуждение. Вот почему даже одержимое соблюдением секретности советское правительство соглашалось выставлять на обозрение свое вооружение в ходе парадов на Красной площади, куда приглашали западных военных атташе, дабы те видели и фотографировали новейшие самолеты, танки, пушки и ракеты. При этом им запрещалось фотографировать железнодорожные станции, мосты и заборы, огораживающие военные части.
Если секретность может снизить потенциал вооруженного принуждения, а надлежащая реклама способна его обеспечить в должной пропорции, то еще большего можно достичь прямой манипуляцией. В 1930-е годы дипломатия Италии при Муссолини значительно активизировалась благодаря демонстрации неуемной воинственности и созданию миража огромной военной силы. Муссолини заявлял о наличии армии в «восемь миллионов штыков», а итальянские парады представляли собой яркие постановки с бегущими берсальерами[162] и ревущими моторизованными колоннами. Итальянскую авиацию высоко ценили и уважали вследствие совершенных ею дальних перелетов на Северный полюс и в Южную Америку, а итальянский флот мог позволить себе множество внушительных кораблей, потому что совершенно ничтожные суммы из его бюджета тратились на артиллерийские стрельбы и на учения. Посредством военной политики, для которой пропагандистские постановки были куда важнее скучных потребностей подготовки к войне, Муссолини жертвовал реальной боевой силой ради сильно преувеличенного образа военной мощи[163]. Но результаты подобного принуждения были вполне реальными: Великобритания и Франция воздерживались от вмешательства в итальянское завоевание Эфиопии, в интервенцию в Испании и в подчинение Албании. Никто не оспаривал притязания Италии на статус великой державы, интересы которой иногда нужно отстаивать осязаемо (на ум приходят лицензии, выданные итальянским коммерческим банкам в Болгарии, Венгрии, Румынии и Югославии). Только принятое Муссолини в последнюю минуту решение вступить в войну в июне 1940 года, когда благоразумие уступило место непреодолимому желанию получить свою долю добычи после падения Франции, подвело черту под годами успешного обмана (и самообмана).
Политика Муссолини и многих других вождей ранее воспроизводилась и впоследствии – ближайшим подражателем дуче можно назвать Насера в Египте, а Хрущев в годы отставания СССР от США в ракетной мощи выступал еще более успешным практиком. Как мы знаем, с 1955 по 1962 год якобы колоссальная сила Советского Союза, сначала в бомбардировщиках, а затем в «атомных ракетах» на самом деле состояла из небольшого числа бомбардировщиков и буквально горстки межконтинентальных баллистических ракет. Тщательно продуманные речи и поразительные образы советских достижений в исследовании космоса систематически использовались для того, чтобы возвеличить ядерные возможности СССР. Именно в этом заключается суть вооруженного принуждения: когда объективную истину подменяет масса впечатлений, тогда возникает множество ошибок и торжествует обман.
«Воля нации»
Поскольку военная мощь способна убеждать или разубеждать лишь в том случае, если ее применение считается возможным, величайший предмет метаполитических спекуляций – «воля» лидеров, народов и наций – сводится к простой математике в случае вооруженного принуждения. Помимо всего прочего, воздействие вооруженных сил на других зависит от восприятия другими этих сил – в сочетании с представлением о готовности эти силы использовать: если другие полагают, что никто не собирается применять военную силу, то даже сильнейшие войска, чья мощь неоспорима, вряд ли сумеют кого-либо убедить или разубедить. Нации, успешно подтверждающие вовне образ миролюбивых, не могут рассчитывать на то, что сумеют добиться многого через вооруженное принуждение с опорой на свои войска. К примеру, Швеция является крепкой военной державой по европейским меркам, но ей не удалось предотвратить регулярные вторжения советских подводных лодок в свои территориальные воды в годы холодной войны. Демонстративная мирная политика оказалась чересчур успешной – по крайней мере, в узкой перспективе вооруженного принуждения.
Правда, лишь немногие страны охотно выказывают неуемную воинственность ради того, чтобы повысить собственный потенциал вооруженного принуждения. Большинство при этом сталкивается с одной из типичных дилемм стратегии: чтобы избежать реального применения сил, но отстоять свои интересы, приходится поддерживать репутацию страны, склонной к насилию, дабы гарантировать успех принуждения (а это вовсе не та репутация, каковая желательна для стран, намеренных избегать войны). Внутренние политические императивы и устремления, проистекающие из нестратегических сантиментов и представлений о самих себе, зачастую снижают потенциал вооруженного принуждения и оборачиваются порой плачевными результатами. Обычным выходом из этой ситуации видится этакое копирование личины двуликого Януса – когда провозглашается приверженность миру, исключающая всякую агрессию, и одновременно демонстрируется высокая готовность к войне при вражеском нападении. Вполне пригодная для стран, которым нужно оберегать только самих себя, эта простая формула не годится для великих держав, вынужденных не просто защищаться: они под давлением обстоятельств возвращаются к упомянутой дилемме и должны сохранять публичную позицию, тщательно сбалансированную между ободряюще мирным подходом и тактикой, которая успокаивает малых союзников именно тем, что не является полностью миролюбивой.
Многосторонние союзы отягощают стремление избегать применения силы, позволяя добиваться нужных результатов принуждением: одни союзники помышляют об отделении, будучи напуганными чрезмерной воинственностью, а другие руководствуются прямо противоположными побуждениями. В конечном счете, вследствие обычного парадокса, как раз те, кто, как считается, больше прочих склонен применять силу, с наименьшей вероятностью ее применят. Таков секрет великих военных империй прошлого, широкомасштабные вторжения которых в земли других наций привели бы к непрерывной войне на всех фронтах, если бы не потворство их желаниям без всякой войны.
Открытые попытки использовать вооруженное принуждение, позитивное или негативное, через публичные требования – явление довольно редкое, а вот скрытое принуждение происходит куда чаще. На самом деле принуждение, безмолвно осуществляемое восприятием военной силы, обеспечивает сохранение текущего мирового порядка, – точно так же, как само существование судов и полиции оберегает частную собственность. Это постоянное молчаливое воздействие не просто никем не направляется, но и по большей части не осознается. Вооруженные силы поддерживаются для того, чтобы обеспечить институциональную преемственность, для участия в будущих войнах, для внутренних репрессий или даже во имя традиции, но лишь изредка в них действительно видят инструмент принуждения.
Парадоксальная логика и вооруженное принуждение
Неважно, имеется или отсутствует сознательное намерение, в ситуациях, когда какое-либо правительство предпочитает видеть опору в чужой военной силе или когда противники считают эту силу угрозой для себя и потому воздерживаются от враждебных действий, вооруженное принуждение оказывается действенным. Поскольку перед нами конфликтуальное явление, порожденное целиком и полностью возможностью войны, пускай крайне маловероятной, вооруженное принуждение обуславливается парадоксальной логикой. Воинственные поступки ведут к реакциям, знаменующим собой особую логику стратегии, а вооруженное принуждение вызывает не только желаемые ответы, но и противоположные реакции, и здесь не имеет ровно никакого значения, возникает ли принуждение спонтанно появлением военной силы, предназначенной совсем для иных целей.
Когда перестает действовать линейная логика и включается логика парадоксальная, мы вправе ожидать закономерных результатов. В статике большее может оказаться меньшим и наоборот; часто случается, что малая угроза вызывает жесткое принуждение – потому, что она более правдоподобна. С другой стороны, в динамике мы снова и снова обнаруживаем схождение противоположностей, которое вполне может перерасти во взаимообращение. Чем успешнее попытка разубеждения, тем вероятнее, что ее постараются обойти или даже опрокинуть прямым нападением со стороны уязвленного агрессора. Если бы СССР не удалось успешно удержать от прямого применения силы в Восточной Европе сразу после 1945 года, эта страна не увлеклась бы затем подрывной деятельностью, а на протяжении холодной войны, если бы Советский Союз все-таки напал на Западную Европу, это помешало бы ему пускаться в авантюры на Ближнем Востоке.
Мы уже видели, рассуждая обобщенно, как ядерное разубеждение обходится в глобальных масштабах посредством всевозможных косвенных и скрытых форм агрессии, тайных/политических и квазивоенных, бескровных и кровопролитных. Хотя Соединенные Штаты Америки и Советский Союз воздерживались от прямых военных действий друг против друга на всем протяжении холодной войны из-за наличия ядерного оружия, их враждебность находила выражение в войнах, которые вели союзники, клиенты и агенты этих держав. Значит, оборотной стороной небывалого мира между великими державами является накал страстей в отношениях малых стран. Действительно, за годы холодной войны такие конфликты перестали быть спонтанными потасовками с применением устаревшего оружия и превратились в ожесточенные полноценные сражения, примером которых служат арабо-израильские войны после 1967 года, где все чаще и шире использовалось передовое вооружение. Иногда конфликты принимали форму бесконечных войн на истощение, как в Камбодже или в боевых действиях между Ираком и Ираном в 1980-х годах. Таким образом, триумф ядерного разубеждения парадоксальным образом вылился в неядерное насилие.
Атака «второго удара» как парадоксальная мера
Нападение императорской Японии на флот США в Перл-Харборе 7 декабря 1941 года наглядно показало, чем чревато вооруженное принуждение. Не будь присутствие флота на этой передовой базе столь эффективным в реализации поставленной цели – помешать японцам вторгнуться в британскую Малайю и в голландскую Ост-Индию, – налет японских бомбардировщиков вряд ли бы состоялся[164]. Разумеется, нападение на Перл-Харбор оставило неизгладимый след в американской стратегической культуре. Но все же «уроком» Перл-Харбора не стало понимание того, что противников нельзя лишать выбора, фактически вынуждая вступить в войну, – как, несомненно, произошло с Японией вследствие торгового эмбарго в апреле 1941 года, которое, в сущности, лишило страну поставок нефти. Не извлекли уроков также из отказа США начинать войну ради противостояния завоеваниям Германии или Японии до 1941 года, даже пусть эти страны покорили к тому времени большую часть континентальной Европы и немалую территорию Китая. В конце концов именно японский военный кабинет принял решение воевать за Америку.
Но случившееся в Перл-Харборе научило следующему: вооруженные силы, успешно угрожающие врагу и тем самым удерживающие его от атак на какие-либо другие цели, фактически подталкивают врага к нападению на себя – если только потенциальные агрессоры не сочтут, что даже уцелевших после атаки сил будет достаточно для ответного удара. Осознание этого факта породило концепцию «способности ко второму удару», сыгравшую важную роль в формировании американской, а затем и советской военной политики в годы холодной войны[165]. Признание того факта, что убеждает лишь сила, уцелевшая после атаки, и того факта, что уязвимая сила способна спровоцировать войну, во многом сказалось на разработке и развертывании ядерных вооружений. А практическим последствием стало наращивание средства защиты и значительное увеличение числа единиц ядерного оружия и командных центров.
Модели принуждения
Помимо повседневных проявлений, безмолвных, неуправляемых и почти незримых, вооруженное принуждение обладает «послужным списком» ярких побед и сокрушительных поражений. Римлянам пришлось сражаться два столетия, чтобы в конце концов подчинить Карфаген и весь Иберийский полуостров, но господства над более сильными и богатыми эллинистическими государствами они добились благодаря немногочисленным схваткам в сочетании с устрашением противника[166]. Точно так же Гитлер победил Чехословакию посредством вооруженного принуждения, а вот за Польшу ему пришлось воевать. Не считая урона, понесенного в ходе событий, последствия оказались совершенно одинаковыми – обе страны покорились. На ум приходит еще сходство результата успешной обороны Кореи в войне 1950–1953 годов и результата столь же успешной и куда менее дорогостоящей обороны страны на протяжении всех следующих лет (за счет вооруженного принуждения).
Пример Кореи особенно поучителен, но не потому, что это образец принуждения, а потому, что он таковым не является: в корейском контексте искаженный, почти механистический взгляд на «устрашение» как на самостоятельное действие, а не как на преднамеренный политический ответ практически не вводит в заблуждение. Во-первых, опасность, исходящая от Северной Кореи, – не выдуманная угроза, выведенная из подсчетов военного потенциала врага в воображаемых, возможно, крайне гипотетических обстоятельствах. Эта угроза имеет непосредственную физическую форму: значительная часть огромной северокорейской армии сосредоточена у линии фронта и явно готова атаковать. Что касается стремления северокорейских лидеров напасть на Южную Корею, то до экономической катастрофы 1990-х годов о вторжении говорилось часто, а за словами нередко следовали убедительные подтверждения в виде реальной подготовки к вторжению (туннели под демилитаризованной линией, спонтанные вылазки коммандос, неоднократные покушения на жизнь южнокорейских чиновников[167] – такой формы войны старались всегда избегать даже арабские страны и Израиль). Кроме того, восприятие угрозы Южной Кореей было отнюдь не фантазией по поводу опасности, которая на самом деле могла бы реализоваться где-то еще (в 1989–1990 годах израильтяне сочли иракские военные приготовления угрозой себе, а это были приготовления к войне с Кувейтом). Уже в силу географии северокорейские войска могут воевать только против Юга, у них попросту нет иной внешней цели. Поэтому северокорейская угроза – именно угроза, постоянная и нацеленная лишь в одном конкретном направлении, как, собственно, и предполагается механистический взгляд на устрашение, пусть в действительности такая картина наблюдается редко. Обыкновенно угроза не является постоянной; скорее, это возможность, которая способна материализоваться в гипотетических обстоятельствах острого кризиса; она лишена конкретики по форме, интенсивности и направлению, а потому никакие контрмеры не будут уместными вне конкретной ситуации[168].
В случае Кореи разубеждение оказывается необычным и в другом отношении. Хотя сохраняется возможность бомбардировки постфактум с целью наказать Северную Корею за вторжение, считается, что предотвратить нападение призвана прежде всего надежная оборона Юга. Элемент разубеждения предупреждением, в противоположность разубеждению посредством наказания (или «возмездия»), присущ любой обороне, точно так же как элемент принуждения является составной частью любого наступательного порыва. Но эти две формы намеренного разубеждения в принципе отделимы друг от друга, и различие между ними отражается в составе противостоящих одно другому войск.
На первый взгляд кажется, что политика разубеждения предупреждением, безусловно, предпочтительнее своей альтернативы, то есть разубеждения посредством наказания, причем не только в случае Кореи. Схожим образом политика неядерного разубеждения предупреждением еще более предпочтительна, нежели разубеждение посредством ответного ядерного удара.
В политике разубеждения предупреждением все доступные военные ресурсы могут использоваться для создания надежнейшей защиты от вторжения. Если сами эти приготовления удержат противника от атаки – тем лучше. Но даже если этого не случится, вторжению можно сопротивляться физически. Иными словами, военные ресурсы не тратятся ни на что, кроме оборонительных усилий, никто не стремится составлять «войска возмездия», возможно, обладающие немалой разрушительной способностью, но малопригодные для физического сопротивления наступающим частям противника.
В первую очередь разубеждение предупреждением не должно полагаться на тонкие психологические расчеты, которые существенно необходимы для разубеждения посредством наказания. В классической формулировке наказание должно быть неотвратимым и навлекать «неприемлемый ущерб». Помимо физических условий, то есть способности отвечать ударом на атаку, эта неотвратимость наказания также подразумевает любопытное, поистине парадоксальное преображение типичных признаков агрессора и жертвы. Последняя должна заявить о своем желании атаковать самым разрушительным образом и, поскольку ожидается ответная кара, должна вести себя безрассудно, дать понять, что готова действовать саморазрушительно, дабы добиться результата. Напротив, агрессор должен проявлять расчетливое благоразумие и, конечно, не стремиться к самоуничтожению. Если вспомнить НАТО времен холодной войны, то есть альянс демократических стран в обороне, то в этом случае было особенно затруднительно изображать безрассудную коллективную личность.
Далее встает вопрос о масштабах наказания. Как мы видели, оно должно быть достаточно внушительным, чтобы его сочли «неприемлемым», – но для кого и в какой степени? Гитлер в последние дни жизни заявлял, что гибель Германии приемлема и даже желательна, ибо немцы доказали, что они выродились, не сумев выиграть для него войну. Вряд ли его устрашило бы наказание, ведь он и в самом деле был готов допустить ядерное уничтожение Германии. Сталин никогда не помышлял о саморазрушении, но вполне очевидно, что он считал приемлемой гибель миллионов своих подданных. А Мао был виновником смертей десятков миллионов китайцев, многих из которых убили за владение двумя акрами земли.
Так какой же ущерб превосходит пределы приемлемого? Людей разумных убедить легко: всего одну атомную бомбу, сброшенную на малый город, воспримут как неприемлемый исход. Но ведь разубеждать приходится именно Гитлеров, Сталиных, Мао Цзэдунов, Пол Потов и Саддамов Хусейнов, а не более умеренных людей, которые в любом случае отвергают агрессию. Зато диктаторы склонны думать, что ущерб любого размера приемлем, пока их власть остается в целости и сохранности. Раз мы исключаем из рассмотрения людей умеренных, Гитлер, Сталин, Мао, Пол Пот и Саддам Хусейн оказываются теми клиническими случаями, которыми нельзя пренебрегать. Это типичные представители тех, кого нужно разубеждать – и лишь атаки по «лидерским целям», то есть по их резиденциям, штаб-квартирам и по самим персонам могут показаться им действительно неприемлемыми. Но мы уже говорили, что нападения на лидеров фактически исключают всякую реалистичную надежду на прекращение войны до тех пор, пока разрушения не выйдут за мыслимые пределы.
Что касается не столь кровожадных лидеров и правящих группировок, для которых разрушение, скажем, нескольких крупных городов было бы в нормальных обстоятельствах совершенно неприемлемым, их тоже нельзя разубедить посредством такого наказания в разгар кризиса. Благоразумие может подчиниться элементарной динамике принятия решений, когда каждую из сторон загоняют в положение, при котором отступление будет эмоционально затруднительным и политически опасным. Кризисы случаются не каждый день, а те из них, где налицо значительный элемент эмоционального напряжения, и вовсе немногочисленны[169], но, опять-таки, разубеждение требуется во времена, если угодно, аномальные, когда даже разумные лидеры могут действовать неразумно.
При всех недостатках ядерного разубеждения посредством наказания неядерному разубеждению предупреждением присущ такой немаловажный дефект: оно часто терпело крах и будет терпеть его снова всякий раз, когда агрессор считает, обоснованно или ошибочно, что у него есть шанс на победу. Даже если он в итоге проиграет, все равно придется начать и выстрадать войну, которой благодаря разубеждению посредством наказания можно было бы избежать, пусть и рискуя потерпеть катастрофическое поражение.
Ядерное разубеждение в Европе
В Корее демографические и географические условия позволяют обеим сторонам плотно укомплектовать войсками короткую линию фронта от моря до моря. Но в Европе времен холодной войны процентное соотношение численности сухопутных сил к длине линии фронта не было благоприятным для обороны, а любое преимущество в воздухе казалось недостаточным для того, чтобы возместить эту нехватку с тех пор, как стали приниматься в расчет советские системы ПВО. Даже значительно увеличив свои силы, Альянс уступал бы на уровне стратегии театра военных действий, поскольку ему требовалось обеспечить «защиту передовых рубежей» для всей территории, тогда как советское нападение могло сосредоточиться на нескольких узких секторах. Даже при отказе от такой защиты, что позволяло существенно улучшить процентное соотношение численности войск к ширине линии фронта, неядерное разубеждение предупреждением грозило провалиться, если советские военные и политические лидеры проявят довольно оптимизма. Подобно своим предшественникам, они могли счесть, что тщательно подготовленное неожиданное нападение способно сокрушить Альянс.
Поскольку разубеждение предупреждением выглядело ненадежным, а разубеждение посредством наказания изобиловало неопределенностями, не вызывает удивления тот факт, что Альянс пытался сочетать обе формы разубеждения – с 1967 года и до окончания холодной войны. НАТО полагалось на комбинацию различных средств: относительно слабые неядерные силы фронтовой обороны, уязвимое тактическое ядерное оружие (служившее также для разубеждения предупреждением), ядерные ракеты среднего радиуса действия, тоже отчасти уязвимые, и американские ядерные ракеты дальнего радиуса действия, крупные и гораздо менее уязвимые, нежели тактическое ядерное оружие или ракеты среднего радиуса действия. Но полной уверенности в том, что американское оружие будет использовано ради защиты Европы, быть не могло.
При этом сочетание всех уязвимостей представляло собой внушительное средство устрашения – пускай неядерная передовая оборона была слабой, Альянс рассчитывал на применение тактического ядерного оружия. В ходе безнадежно проигрываемого сражения, при прорыве советских колонн, обстрел ядерными зарядами и ракетами ближнего радиуса действия, которые вот-вот будут уничтожены, не выглядел неправдоподобным. Напротив, при более сильной передовой обороне начальную волну вторжения, вероятно, удалось бы сдержать; эта пауза на размышления побудила бы правительства, пожалуй, отказаться от применение ядерного оружия, даже в отсутствие всех прочих реакций на угрозу приближения советских формирований второго эшелона. С другой стороны, окажись неядерные войска передовой обороны значительно сильнее, вследствие чего в применении тактического ядерного оружия не возникло бы необходимости, Советский Союз лишился бы шанса на быструю неядерную победу и, возможно, возвратился бы к своей стратегии театра военных действий 1960-х годов (превентивное использование собственного ядерного оружия с целью пробить бреши в линии фронта).
Снова перед нами парадокс: при увеличении надежности неядерных войск Альянса до преодоления кульминационной точки обороны, то есть способности остановить локальное вторжение, но не полномасштабное наступление, разубеждение было бы ослаблено вследствие снижения вероятности применения тактического ядерного оружия. Усиление неядерных частей до уровня, устраняющего необходимость применения тактического ядерного оружия, привело бы, скорее, именно к гарантированному использованию этого оружия, ибо, отчайся Советский Союз до такой степени, чтобы предпринять лобовую атаку, ему пришлось бы атаковать ядерным оружием. Конечно, СССР утратил бы всякий шанс на быструю и чистую неядерную победу, но это имело бы значение лишь при продуманном нападении, а не при нападении от отчаяния. Возможно, тогда отказ правительств Альянса содержать многочисленные неядерные силы на протяжении всей холодной войны предстал бы как осознание парадоксальной логики стратегии, пусть и случайное (напомню, эта логика гласит, что большее может стать меньшим).
Схожим образом уязвимость ракет со средним радиусом и самолетов Альянса, способных нанести ядерный удар, не обязательно оказывалась слабым местом, и к таковым не относился ограниченный радиус их действия, недостаточный для поражения целей в советском тылу. В годы холодной войны дело обстояло так, что ядерное оружие среднего радиуса действия предназначалось скорее для устрашения угрозой наказания, нежели для предупреждения: в частности, им пугали СССР, чтобы помешать ядерным ударам по воздушным базам, портам снабжения, командным центрам и прочим военным целям, включая тактические ядерные ракеты. Но это оружие Альянса не угрожало главным советским городам, а вот аналогичное советское оружие грозило всем европейским городам. Отсюда следовало, что Советский Союз мог отвратить Альянс от применения ядерного оружия для сопротивления вторжению, тогда как попытки Альянса угрожать СССР были чреваты превентивным советским ударом.
Лишь американские межконтинентальные ракеты обладали радиусом действия, защищенностью и количеством, достаточными для уничтожения всех советских крупных городов даже после первого удара противника. Эта контругроза сделалась сутью американской ядерной поддержки Альянса: американские города намеренно «обнажали» из-за угрозы советским городам, чтобы нейтрализовать советскую угрозу европейским городам, цель которой, в свою очередь, заключалась в том, чтобы удержать Альянс от применения ядерного оружия против вторжения Советской армии.
Опорой Альянса являлось соглашение между Европой и Америкой: европейцы обещали сопротивляться советскому военному устрашению в мирное время и противостоять вторжению в военное время, а американцы готовились разделить с ними риски ядерной войны, если та выйдет за пределы использования тактического ядерного оружия. Будь ядерное оружие Альянса со средним радиусом действия достаточно дальнобойным для того, чтобы противостоять всем советским ядерным угрозам, отпала бы необходимость полагаться на американские межконтинентальные ракеты, что разорвало бы связь между выживанием европейцев и американцев. Опять-таки, большее стало бы меньшим, как диктует парадокс.
Асимметричное ядерное принуждение
В Корее разубеждение видится этаким почти механистическим применением потенциальной военной силы против постоянной угрозы. Но такое положение не является типичным. В большинстве случаев вместо постоянной угрозы, которую нужно предотвращать, присутствует лишь вероятность (не исключено, что отдаленная) угрозы в будущем. Это, несомненно, верно относительно центральной оси мирового баланса военной силы в годы холодной войны, то есть относительно взаимного стремления Советского Союза и Соединенных Штатов Америки к ядерному принуждению. Образы «двух скорпионов в банке» и сама идея «баланса страха» предполагали, что налицо симметричные угрозы населению обеих стран. В действительности для холодной войны была характерна асимметрия. С точки зрения СССР угроза американской ядерной атаки могла стать таковой лишь в случае предшествующего советского нападения, быть может, неядерного (вторжение в Европу), но сопротивляться ей с опорой исключительно на неядерные силы было бы нереально. С другой стороны, для США угроза советского ядерного удара могла возникнуть только в случае предшествующей американской ядерной атаки на советские военные цели в контексте близящегося поражения Европы.
Следовательно, лишь на втором этапе ядерной войны атаки на города становились насущной угрозой – когда Советский Союз начал бы угрожать американским и европейским городам, пытаясь удержать США и Альянс от дальнейших ядерных ударов по наступающим советским войскам. Эта фундаментальная асимметрия определяла скрытое взаимодействие подразумеваемых ядерных угроз. Из-за предполагаемой слабости в неядерных силах именно США и их союзникам пришлось бы первыми угрожать противнику ядерной атакой, пусть не по городам. А потому именно СССР, приверженный накоплению оперативно применимой военной мощи, был бы вынужден, в свою очередь, первым угрожать ядерными ударами по американским и европейским городам.
Но фактическим локомотивом американо-советского ядерного соперничества выступил второй этап «ответных» угроз, поскольку большая часть ядерного арсенала одной стороны была нацелена на ядерное оружие противника; в результате обе стороны стремились увеличивать точность наведения ракет. Тут отсутствовали как симметрия, так и «безрассудное» желание превосходства: стороны попросту добивались реализации важных для себя целей. Советская ответная угроза американскому межконтинентальному арсеналу была призвана предотвратить возможности выборочного применения последнего: она подразумевала полное уничтожение, если хоть одна ракета будет запущена. СССР добивался «обуздания» американских межконтинентальных ракет, дабы они сделались бесполезными в качестве инструментов войны. (Ни одна советская контратака не оставила бы США без исправного ядерного оружия в количестве, достаточном для разрушения советских городов.) Американская же угроза советским межконтинентальным ракетам опиралась как раз на стремление обеспечить возможность выборочных ударов, учитывала противостояние советским атакам и предусматривала уничтожение советского ядерного оружия.
Иными словами, требовалось применить хотя бы некоторую долю из обилия произведенного ядерного оружия. Без потребностей во взаимном ответном наведении на ядерные цели обеих сторон межконтинентальные ракеты СССР и США не были бы такими многочисленными (на пике холодной войны насчитывалось более 20 000 боеголовок[170]). Если бы удалось вычеркнуть ядерное оружие из списка мишеней каждой из сторон, для большей части межконтинентальных ракет противников вообще не осталось бы достойных целей.
Америка нашла простое и одностороннее решение проблемы гонки вооружений: отказаться от применения межконтинентального ядерного оружия – разве что в ответ на исходную советскую ядерную атаку на США – и перенацелить свои ракеты только на советские города. В результате такой политики появилась бы возможность радикального уменьшения межконтинентального арсенала. При максимальном количестве целей в 50 городов (вполне достаточно, чтобы устрашить кого угодно) и допуская, что часть ракет будет потеряна после исходной советской атаки и вследствие технических неисправностей, было рассчитано, что хватит 500 ядерных боеголовок, ради надежности распределенных между бомбардировщиками и ракетами – как крылатыми, так и баллистическими, базирующимися как на суше, так и на море (даже на момент написания этих строк, когда от холодной войны осталось лишь воспоминание, в арсенале США остается около 3000 единиц межконтинентального ядерного оружия). Такая американская политика «неприменения первым» обнулила бы плоды десятилетий накопления арсенала: все американские межконтинентальные ядерные ракеты, развернутые на пике холодной войны (более 10 000), предлагалось ликвидировать, сохранив не более 500 единиц. При этом не возникало необходимости заключать соглашение о взаимном сокращении арсеналов, поскольку в любом случае большая часть советского оружия оказалась бы бесполезной, лишившись достойных целей[171].
Осуществить это простое решение помешала сама структура военного баланса в годы холодной войны, когда только асимметричная американская угроза выборочного применения ядерного оружия в ответ на неядерную советскую атаку увязывала ядерную мощь с неядерной, давая первой возможность возместить слабость второй. Именно угроза выборочного применения ракет воплощала жизненно важную связь между Соединенными Штатами Америки и их европейскими союзниками, позволяя компенсировать естественную территориальную близость Советского Союза, которая в ином случае оказалась бы решающей. Поэтому сравнительная немногочисленность боеголовок имела важное значение, подстегивала соперничество, итогом которого и явилось в конце концов создание огромных ядерных арсеналов. Но это малое количество ракет нельзя было уничтожить, не разорвав связь с Альянсом, которая, с одной стороны, подвергала США ядерной угрозе, а с другой – превращала их ядерную мощь в ключевой фактор международных отношений.
В период холодной войны ядерное противостояние нередко воображали всего в одной из возможных форм – как беспощадную эскалацию ударов и контрударов, которая неизбежно достигла бы стадии полномасштабных атак на население соответствующих стран. В этом крайнем случае проявление парадоксальной логики оказалось бы столь же экстремальным: ядерное оружие преодолело бы кульминационную точку полезности, причем столь радикально, что итогом стало бы полное взаимообращение, при котором самые разрушительные атаки равносильны отсутствию атак с точки зрения каждого атакующего/жертвы. Будь разрушены все крупные населенные пункты, ни одна из сторон не сумела бы извлечь никакой выгоды из катастрофы, навлеченной на другую, даже если уцелели бы люди, заинтересованные в выполнении соответствующих подсчетов.