фликтов, требует сдержанности во внешнеполитических операциях и даже ощутимых уступок. Подверженная воздействию множества переменных, которые здесь не упоминаются, «твердая» военная политика накопления наличной силы может обернуться «мягкой» внешней политикой. В итоге национальная политика в целом со стороны будет выглядеть несвязной и непоследовательной – именно потому, что она достигает гармонии в обоих измерениях стратегии.
Этот частный пример указывает на другое серьезное препятствие для разумного стратегического поведения на национальном уровне: при демократии политическим лидерам трудно придерживаться такой политики, которую легко можно заклеймить как нелогичную и противоречивую; кроме того, политиков часто обвиняют в чрезмерной уступчивости. Рассуждая более обобщенно, трудно обеспечивать общественную поддержку парадоксальной политики, если последнюю неизбежно приходится объяснять через враждебный ей дискурс здравого смысла. Только диктатуры способны проводить внешне противоречивую политику, ограничиваясь редкими объяснениями или вовсе обходясь без них. Нередко они ведут умиротворяющую дипломатию и даже идут на уступки, призванные притупить бдительность противников, одновременно принимая меры по наращиванию вооружений. Они могут метать громы и молнии и разражаться угрозами в одном направлении, готовясь действовать в другом; могут прибегать к внезапным атакам самого широкого размаха. Демократические правительства тоже наращивают военные силы, но лишены возможности маскировать этот процесс, поскольку общественность нужно уведомлять о необходимости готовиться к жертвам. Демократии также могут угрожать другим странам или даже прямо нападать на них, как случилось в 1999 году с атакой на остатки Югославской федерации в лице Сербии и Черногории, но, опять-таки, любое подобное действие должно быть публично обосновано заранее, что исключает всякую политическую и даже тактическую внезапность.
Демократии не могут действовать подобно хитроумным воинам, выслеживающим врагов под покровом ночи. Также современные плюралистские демократии не в состоянии придерживаться последовательности в своей внешней политике, ибо последняя формируется по итогам схватки групп влияния, организованных лоббистов, соперничающих бюрократических структур и политических партий. Но возникающая в результате непоследовательность неоднозначна. Рассмотрим, к примеру, ситуацию в США после окончания холодной войны. Несомненно, внешняя политика США сталкивалась со множеством противоречий по мере расширения НАТО, вплоть до того, что предпринимались попытки подружиться с Россией, тогда как Китай расценивался одновременно как союзник и как враг. Лишь в случае устранения всякой непоследовательности и всех противоречий США могли бы последовательно расставлять приоритеты в своих отношениях с каждой из стран в каждом отдельном месте и по каждому отдельному вопросу, сочетая обещания с угрозами, а наказания с соблазнами, чтобы добиться для себя наибольшей пользы.
Таков результат, на который предположительно рассчитывают критики непоследовательности. Фактическое могущество США на мировой арене, несомненно, возможно увеличить, используя потенциал нынешнего экономического, технологического, военного и информационного превосходства гораздо успешнее, чем это делается сейчас. Иными словами, США должны стать наиболее мощной великой державой в истории и контролировать ход событий в мире куда увереннее, чем мог мечтать любой из их предшественников.
Однако такое положение дел не продлилось бы слишком долго. В годы холодной войны, когда у США была последовательная стратегия укрепления могущества, СССР также присутствовал на международной арене, впитывая значительную часть этого могущества и противодействуя Америке собственными инициативами и ответными ходами. В итоге складывалось известное равновесие.
Кроме того, несмотря на относительное превосходство двух величайших держав в сравнении со всеми остальными, условия холодной войны порождали модели взаимозависимости. Союзники США нуждались в их покровительстве, а самим США неизменно требовалось постоянное сотрудничество с союзниками. Что касается СССР, эта страна охотно заигрывала со всеми дружелюбными государствами, которые не могла контролировать напрямую. Мнимый нейтралитет так называемого «движения неприсоединения» значил мало, даже прочно «присоединившиеся» к той или иной державе страны могли оставаться в значительной мере независимыми.
Именно взаимосвязанная мощь США и СССР служила третьим сторонам источником их собственной независимости и возвышения. Немногочисленные союзники СССР могли торговаться с Советами, рассчитывая заручиться помощью, поскольку они были полезны Советскому Союзу в борьбе с Америкой. Более многочисленные американские союзники опасались СССР, однако именно из-за советского могущества США приходилось полагаться на сотрудничество с ними. Теперь, когда Советского Союза больше нет, исчезло и подобие равновесия. Есть лишь многомерное американское главенство, небывалое за всю историю человечества, и оно предусматривает только глобальную стратегию максимизации могущества Америки (каковое оборачивается суровым гнетом для окружающих).
Но в этом случае неизбежны ответные защитные меры и враждебные реакции, все более широкие по размаху и чреватые все более существенными последствиями. Если пассивная реальность американского господства, в настоящее время источник преимущественно позитивной поддержки, уступит место активному стремлению к мировой гегемонии, это спровоцирует тот ответ, который подобные попытки вызывали неизменно, – подпольное сопротивление со стороны слабых и открытую оппозицию со стороны более сильных. Чтобы обеспечить свою независимость, не только Китай и Россия, но и многие прежние союзники Америки будут вынуждены вступить в единую коалицию против новой стратегии США. В настоящее время отсутствие единой антиамериканской коалиции доказывает, что США лишь потенциально являются единственной глобальной сверхдержавой, и это своего рода лакмусовая бумажка: единственный способ определить силу сводится к изучению реакций, угодливых или враждебных, которые она порождает.
Насколько быстро все это будет развиваться и как далеко зайдет в направлении открытых форм противостояния, предугадать невозможно. Однако несомненная готовность применять дешевые и подразумевающие малый риск способы подрыва американского могущества и престижа где только возможно, станет характеризовать поведение прежних союзников, как уже происходит с Францией. Даже простые дипломатические стычки способны со временем накопить достаточно «злой воли» для того, чтобы лишить всякого содержания привычные альянсы и договоры коллективной безопасности, это наследие времен холодной войны. Продолжая свое институциональное существование, пусть лишь по бюрократическим основаниям, они перестанут функционировать реально. Спонсируемые Западом институты, которые издавна выступали международными регуляторами различных развивающих организаций (например, Всемирная торговая организация и Всемирный банк с его филиалами), тоже не останутся в стороне. Как ранее произошло с Генеральной Ассамблеей ООН, их польза для США и для всех остальных стран начнет стремительно снижаться, едва возникнет стабильная коалиция, намеренная отвергать любое американское предложение просто потому, что оно исходит от США.
Иными словами, вся «сверхструктура» западных и мировых институтов, созданная США в основном по своему образу и подобию и с большими затратами поддерживаемая на протяжении полувека, будет все меньше и меньше служить американским целям. Уже одно это печальное обстоятельство способно перевесить любое возрастание могущества, которого можно достичь на первых порах (проактивно) благодаря связной стратегии и последовательной политике.
Коалиции против США вовсе не нуждаются в военном измерении для того, чтобы оказаться болезненно эффективными. Различные антиамериканские дипломатические альянсы с переменным членством, выборочные (или наоборот) меры торгового противодействия, интенсивные технологические и промышленные усилия по образцу игры с нулевой суммой между компаниями «Эйрбас» и «Боинг», а также любые формы культурного отторжения остаются здесь технически вполне возможными. Все перечисленное способно нанести немалый совокупный урон американским интересам без малейшей военной угрозы, не говоря уже о фактическом применении силы.
Конечно, в прошлом все подобные инструменты власти сочли бы малопригодными в сравнении с дипломатией, подкрепленной вооруженным принуждением, или с открытой войной. Но мы сейчас живем в постгероическую эпоху, когда развитые страны мира – включая, разумеется, США – в высшей степени неохотно соглашаются нести потери в войнах и потому исключают их, по сути, из политического инструментария. К тому же мало кто сегодня стремится к захвату территорий и их удержанию, как это было раньше, а в результате сократилась «насущная потребность» в содержании соответствующих вооруженных сил.
Только этими немалыми изменениями, наряду с ощущением того, что США в любом случае не обладают целенаправленной глобальной стратегией, можно объяснить то необычайное спокойствие, с которым почти все правительства в мире взирают на беспрецедентное военное превосходство Америки. Впрочем, даже если такое пониженное значение военного могущества сохранится, нынешнее спокойствие быстро развеется при появлении на мировой сцене целеустремленных США, более не согласных распылять свои вооруженные силы на вмешательство в дела отдельных стран ради «общественного блага». Поэтому возможно, что антиамериканские коалиции в конце концов приобретут и военное измерение, пусть даже замаскированное (до двусмысленности) и сугубо оборонительное по намерениям.
При наличии военного измерения или без оного возникновение дееспособной коалиции, готовой сопротивляться могуществу США, поглощать его или перенаправлять, ознаменует собой завершение цикла развития. Любой дополнительный успех, достигнутый на первом этапе благодаря целеустремленной последовательности политики и обернувшийся появлением коалиции на втором этапе, в дальнейшем, на третьем и последнем этапе, окажется бессмысленным: произойдет восстановление глобального равновесия сил, едва исходное укрепление США будет опровергнуто. Даже если при этом удастся избежать случайных попутных катастроф, Америка утратит не только то, что приобрела ранее на краткий срок, но и нечто гораздо большее – вследствие урона, нанесенного внутризападными распрями многосторонним институтам и давно устоявшимся практикам сотрудничества. Далеко не спонтанное «подлаживание» под разнообразные американские интересы, вклад союзников в создание благоприятной для Америки международной среды – все это исчезнет, несмотря на то, что тут мы вправе говорить о главном богатстве США, залоге американской сдержанности и американского могущества как такового.