Много сил было потрачено на то, чтобы определить, что такое «национальные интересы», как будто бы они обладают объективным существованием, которое можно определить и измерить. Между тем вполне очевидно, что так называемые национальные интересы появляются в политическом процессе, не имеющем ничего общего с логикой стратегии. Когда партии, соперничающие во внутренней политике, ищут оправдания своим частным целям, выдавая эти цели за национальные интересы, их доводы должны быть основаны на здравом смысле, для которого «хорошо» значит «хорошо», а «плохо» — это «плохо», и большие достижения лучше меньших — без всяких парадоксов.
Нет нужды в бесчисленных примерах, чтобы показать последствия вездесущего противоречия между целями, определяемыми здравым смыслом, и стратегической логикой. Оно превратило историю в летопись человеческой глупости. Оно также объясняет тот факт, почему многие политические лидеры, добивавшиеся успехов во внутригосударственном управлении, терпят неудачу во внешней политике, почему многие герои, добившиеся значительных завоеваний на войне или в дипломатии, терпят неудачу, когда пытаются править у себя дома. В некотором смысле повторение из века в век одной и той же трагической ошибки все же произвело известное впечатление, так что преследование целей, определяемых прямолинейной логикой, стало, по меньшей мере, ставиться под сомнение. Если предполагается, что для национальной безопасности необходимо х дивизий или у ракет, то сегодня наличие вдвое большего количества, вероятно, не будет автоматически воспринято как лучший вариант. Во всяком случае, есть основания подозревать, что дополнительные дивизии или ракеты способны вызвать враждебные реакции: либо состязательные, либо, еще того хуже, превентивные. Ирония состоит в том, что это озарение — следствие упрощающей и, на деле, механистической идеи, что «гонки вооружений» сами себя подгоняют и тесно взаимодействуют друг с другом. При этом столкновение политических амбиций, являющееся подлинной причиной конкуренции во всех видах вооружений, в расчет не принимается.
Более явный тип отклонений от бездумного преследования прямолинейно-логических целей становится очевидным любому путешествующему по тем странам, где встарь было много конфликтов. Бесчисленные деревеньки вокруг Средиземноморского побережья, взгромоздившиеся на горные склоны и вершины, сегодня выглядят живописно. Сейчас до них легко добраться на машине или на тракторе — однако в течение долгих веков они находились далеко от своих полей и угодий, расположенных в долинах, и это было очень неудобно. Датируемые различными периодами развалины селений на равнинах показывают, что только благодаря горькому опыту выжившие усвоили урок: во время войны хорошее место становится плохим, а плохое — хорошим. Пока правили римляне, здравый смысл благоприятствовал удобному расселению людей в долинах. В нашу эпоху, с недавних времен мирную, долины снова можно предпочесть за их удобство. Но в течение долгих веков между периодами мира крестьяне постоянно подвергались роковому искушению бросить свою гору и поселиться на равнине, где утомительный подъем больше не будет прибавляться к ежедневным трудам. Сколь часто они поддавались этому искушению, показывают сохранившиеся до наших дней развалины.
Точно так же обстоит дело с государствами-соперниками, вовлеченными в конфликт. Разделенные общими интересами, которые не являются взаимными, они полностью согласны с тем, что мир — это хорошо, а война — плохо; но они не могут действовать на основе этих выводов, диктуемых здравым смыслом, потому что одностороннее стремление к миру и разоружению стало, бы для противника мощным побуждением усилить свое стремление к войне.
Но это понимание выживших, а не универсальное правило. Попытки проецировать прямолинейную логику в область конфликта в поисках совместных решений, основанных на здравом смысле, предпринимаются весьма часто. Если мы хотим мира, почему просто не жить в нем? Если мы согласны с тем, что оружие дорого и опасно, почему просто не разоружиться? И если идет спор о существенных интересах, почему не разрешить его, прибегнув ко всем тем процедурам права, арбитража и заключения сделок, посредством которых ежедневно разрешается столько споров во внутригосударственной сфере? Постоянство, с которым предлагаются подобные совместные решения, не удивляет, ибо понятие о том, что само стремление к миру или разоружению логически приводит к их противоположностям, выглядит попросту чудно с точки зрения прямолинейной логики.
Но, конечно же, не интеллектуальная ошибка служит причиной этих попыток спуститься в удобную долину, а, скорее, острое искушение убежать от жестокой парадоксальной логики. Анналы современной дипломатии полны попыток достичь решений, основанных на здравом смысле, и прекратить враждебность демонстрацией доброй воли, как будто проявление враждебности — не просто симптом сталкивающихся друг с другом целей. Только в том случае, если причины конфликта устранены, дипломатия сотрудничества и жесты доброй воли могут быть продуктивны. Так, франко-германская дипломатия после 1945 года успешно продвинула вперед совместные инициативы во многих областях, дав толчок к объединению Западной Европы. Начавшиеся вскоре после войны многочисленные встречи на высшем уровне, государственные визиты с массовым участием, молодежные обмены и многое другое в том же роде — все это помогло развеять застарелую вражду. Но на самом деле только устранение старого конфликта за счет нового, более широкого конфликта Востока с Западом обеспечило успех французско-немецкой дипломатии и всех жестов доброй воли. Ровно те же процедуры были опробованы до Второй мировой войны, когда налицо были и постоянная формальная дипломатия, и встречи на высшем уровне (особенно в Мюнхене), переговоры о контроле над вооружением и многое множество актов доброй воли, включая дружеские встречи ветеранов окопной войны; но тогда единственным следствием этого взгляда вниз, в соблазнительную долину, стало ослабление французской обороны, в то время как нацистская Германия перевооружалась.
Благодаря этой знаменитой ошибке в деле управления государством, а также аналогичному британо-германскому случаю, оказалась дискриминированной старинная и почтенная практика умиротворения[168], сложилось самое что ни на есть влиятельное сопротивление любому соблазну проецировать прямолинейно-логические решения в область конфликта. Переговоры по контролю над вооружениями в межвоенные годы, встречи на высшем уровне, жесты доброй воли и даже сам процесс дипломатического общения — все это было осуждено как вредоносное, потому что все это ослабляло усилия, необходимые для, подготовки к войне, предотвратить которую подобные меры не могли. Соответствующим образом в течение многих лет после Второй мировой войны дипломатические отношения Запада с Советским Союзом поддерживались с предельной, может быть, даже чрезмерной осторожностью — сказался «мюнхенский урок». Можно утверждать, что в этом процессе некоторые полезные возможности взаимного соглашения были упущены, по крайней мере, в хрущевские годы (1954–1964). Было правильно сказано, что история ничему не учит, кроме того, что она ничему не учит, — теперь мы знаем, что после Сталина советские лидеры не намеревались воевать, как намеревался Гитлер, а в расписании, которому они следовали в достижении своих целей, несомненно, не имелось места гитлеровской безотлагательности[169].
Тем не менее дипломатия может быть очень полезна, даже если конфликт нельзя смягчить, и, конечно, ее можно применять даже в самый разгар войны, и не обязательно для того, чтобы довести ее до конца. Сочетание военных действий и прямых переговоров в ходе как корейской, так и вьетнамской войн было возвращением к классическим процедурам. А отсутствие прямой дипломатии в ходе двух мировых войн было скорее нетипичным. В случае Первой мировой войны отказ от дипломатии был уступкой элиты чувствам масс (воспламененным с самого начала пропагандой, проводившейся той же элитой), и ныне оно рассматривается как свидетельство особой жестокости «демократических» войн. Во Второй мировой войне дипломатия играла свою роль, но только с Японией и только под самый занавес, потому что союзники приняли условие — сохранение ее императорской системы правления, притом что возможность продления правления Гитлера ими даже не рассматривалась.
Будучи сведена к узким и строго определенным вопросам, даже вполне кооперативная дипломатия, руководствующаяся прямолинейной логикой, может сосуществовать с неразрешенными конфликтами по более широким вопросам. Такая дипломатия может служить одной или всем сторонам, отклоняя постоянное соперничество от тех направлений, которые представлялись нежелательными всем. В случае территориальных конфликтов одной из форм сотрудничества было взаимное приятие «буферных» государств, которые оставляли в покое обе стороны, даже если они по-прежнему стремились к экспансии в других местах. В контексте по большей части нетерриториального американо-советского конфликта (квазивоенные конфликты без войны как таковой) Государственный договор о восстановлении независимой и демократической Австрии от 15 мая 1955 года, по которому Австрия провозглашалась нейтральным государством, был редким и нетипичным примером кооперативной дипломатии широкого масштаба. Гораздо более типичным был Договор о запрещении ядерных испытаний в атмосфере от 1962 года, открывший собою длинную череду соглашений о контроле над вооружениями, которая продолжается и поныне, уже с Российской Федерацией. Энергия и пыл, с которым обе стороны вступили в ядерное соревнование, служившее заменой активным военным действиям, вовсе не уменьшились, но достигнутое благодаря договору отвлечение состязательных усилий от ядерных взрывов в атмосфере было выгодно обеим сторонам, а также и всему остальному человечеству. В договоре крылась ошибка: